Владимир Бушин - Я всё ещё влюблён

• Название: Я всё ещё влюблён
• Автор: Владимир Бушин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1987

Главные герои романа — К. Маркс и Ф. Энгельс — появляются перед читателем в напряженные дни революции 1848–1849 годов. Мы видим великих революционеров на всем протяжении их жизни: за письменным столом и на баррикадах, в редакционных кабинетах, в беседах с друзьями и в идейных спорах с противниками, в заботах о текущем дне и в размышлениях о будущем человечества — и всегда они остаются людьми большой души, глубокого ума, ярких, своеобразных характеров, людьми мысли, принципа, чести.

---

— Различий между нами великое множество. Важны существенные различия, а не любые.

— Я как раз и хочу отметить различие едва ли не самое существенное.

— Как говорят мои соотечественники, я повесил уши на гвоздь внимания, — дружелюбно улыбнулся и наклонил голову к собеседнику Энгельс.

Но в это время на платформу вбежал какой-то молодой человек и, пробравшись к Эвелингу — председателю митинга у этой трибуны, — взволнованно сказал ему несколько кратких фраз. Эвелинг тотчас повернулся к Энгельсу:

— Генерал! Получено телеграфное сообщение, что демонстрации и митинги идут в Мадриде, Бильбао, Сарагосе. Но, кажется, больше всего демонстрантов на улицах Барселоны. Называют цифру что-то около ста тысяч.

— Ого! — восторженно откликнулась вся трибуна.

— Это больше, чем в Вене и Будапеште, вместе взятых! — возбужденно и радостно сказал кто-то.

— Новость отличная! — Энгельс, которому в его семьдесят лет даже врачи не давали больше пятидесяти пяти — шестидесяти, казалось, еще помолодел, произнося это. — Поделитесь ею со всеми, Эдуард. Да и вообще пора открывать митинг, иначе народ начнет расходиться. Вы же, мой друг, не для того с таким трудом и отвагой добивались этих трибун и разрешения на контрмитинг, чтобы мы покрасовались здесь и ушли.

— Смотрите, на других трибунах уже началось, — указал направо своей острой бородкой Каннингем-Грехем, — кажется, там выступает Бернштейн.

— Лишь бы он не говорил слишком долго, — слегка поморщился Энгельс. — У парня мания копаться в мелочах. Это всегда бессмысленно, а уж сегодня-то особенно.

Эвелинг сделал шаг вперед и энергично поднял руку, требуя тишины и внимания. Народ тотчас замер в таком полном и глубоком молчаний, что на возвышении трибуны вдруг стали довольно отчетливо слышны слова, которые натужно выкрикивали где-то вдали: «Энгельс!.. его сателлиты!.. эти интеллигенты!.. не занимающиеся физическим трудом!.. они!.. представляют собой!.. буржуазную клику!.. стремящуюся!.. поссорить!.. рабочих!..»

На трибуне все, кроме сосредоточившегося Эвелинга, засмеялись, поняв, что это доносится речь, которую кто-то произносит на том, другом митинге, организованном деятелями из Лондонского совета тред-юнионов и Социал-демократической федерации.

— Узнаете? — поборов смех, обратился Энгельс к Степняку-Кравчинскому. — То глас нашего общего друга сэра Генри Майерса Гайндмана.

Сергей Степняк утвердительно кивнул лохматой головой. Он понял, почему с этим вопросом Энгельс обратился именно к нему. Адвокат и публицист Гайндман был основателем и лидером Социал-демократической федерации, собравшей под свое крыло интеллигентов, многие из которых по ряду вопросов выступают против последователей Маркса. В прошлом году, за месяц до организованного марксистами Парижского конгресса объединенных социалистов, Гайндман напечатал в своей газете «Джастис» статью, в которой утверждал, что под извещением о созыве конгресса подпись русского революционера Степняка-Кравчинского поставлена без его согласия.

Степняк не марксист, хотя очень близок с многими из них. Он дружит с Плехановым, которого года три тому назад денежной поддержкой буквально спас от туберкулеза и смерти. Однако он не примыкает к плехановской группе «Освобождение труда». И вообще, он не придает значения теоретической стороне дела. Для него главное — действие, живая революционная практика, конкретная борьба. На Михайловской площади Петербурга среди бела дня всадить кинжал в начальника Третьего отделения генерала Мезенцева, виновного в казни друзей Степняка, скрыться, а потом еще и написать об убийстве палача брошюру «Смерть за смерть!» — это он смог, а разбираться в различиях и противоречиях между марксистами и поссибилистами, эйзенахцами и лассальянцами, народовольцами и опять-таки марксистами — это он считал делом скучным и необязательным.

Степняк — мужественный, честный и бескорыстный человек. На другой же день он послал в редакцию «Джастис» решительный протест, опровергая лживую выдумку и объясняя, почему он, не будучи социалистом, подписал воззвание о созыве социалистического конгресса. «Я полагаю, — писал он, — что мы, так называемые русские нигилисты, должны использовать каждую возможность, чтобы продемонстрировать нашу солидарность с великим международным социалистическим движением».

— Каково этому неисправимому завистнику Гайндману видеть, что сегодня весь Ист-Энд с нами! — воскликнул Энгельс.

Эвелинг, так и не опуская поднятую руку, начал:

— Граждане! Товарищи? Братья!..

В краткой вступительной речи он рассказал, как прошло празднование Первого мая в других странах. Цифры, которые он называл, встречались гулом восторга. А когда сообщил, что происходит сейчас в городах Испании, из первых рядов на трибуну полетели цветы.

— Вы заслужили их, Эдуард! — вполголоса сказал Энгельс.

Действительно, руководя организацией митинга. Эвелннг и его жена потрудились немало. Но все-таки, как видно, недостаток опыта в организации таких грандиозных дел ничем восполнить нельзя, и сейчас как председатель четвертой трибуны он явно сплоховал: сразу после вступительной речи надо было бы предоставить слово Лафаргу, а Эвелинг замешкался, возникла пауза, и ею воспользовался какой-то неизвестно откуда взявшийся господин. Он занял место немного отошедшего назад председателя и самочинно начал речь. Это была нудная мещанская декламация на тему всеобщей любви и братства. Сперва в публике стали было раздаваться протестующие голоса, но вскоре монотонность и бессодержательность речи утомили всех и начали словно усыплять.

— По-моему, — сказал Шоу, обращаясь к Энгельсу, — сейчас самое подходящее время, чтобы нам с вами закончить начатый разговор. Можно терпеть все что угодно, только не скуку.

— Бесспорно, — согласился Энгельс, досадуя в душе на оплошность Эвелинга.

— Так я опять же о различиях… Вас не смущает, господин Энгельс, что на этой трибуне лишь три правоверных марксиста — вы, Лафарг и Эвелинг? Что же касается остальных, то они от марксизма более чем далеки.

— Нет, меня это ничуть не смущает, — Энгельс говорил и поглядывал то на собеседника, то на оратора, то на Эвелинга. — Есть вопросы, по которым мы можем охотно выступать вместе с людьми иных идейно-философских взглядов. Вы разделяете идею международной рабочей солидарности, вы поддерживаете требование законодательного установления восьмичасового рабочего дня — этого нам для сегодняшней демонстрации, для совместного пребывания на одной трибуне достаточно. Я вполне удовлетворен тем, что социалистов здесь большинство.

— Позвольте, как же большинство? Три — это ровно половина шести.

— Нет, — засмеялся Энгельс, — нас тут не три, а три с половиной. Сергей Степняк наполовину наш.

Услышав это, Степняк улыбнулся.

— Поверьте мне, — продолжал Энгельс, — пройдет некоторое время, и этот человек станет нашим с головы до пят. А вы, господин Шоу, тоже недолго проходите в фабианцах; если фабианское общество не умрет вскоре собственной смертью, то фабианство умрет в вас.

В этот момент на трибуне произошло нечто совершенно непредвиденное. Проповедник межклассовой любви и мира, несмотря на свою занудливость, оказался довольно расторопным малым: закончив выступление, он тут же сам объявил следующего оратора, который не замедлил тотчас появиться рядом и спешно начать речь. Он говорил о том же самом: как прекрасен весенний мир, как хорошо любить в этом мире всех, всех, всех, как отвратительна вражда человека к человеку, в частности, вражда рабочего к хозяину…

— Эдуард! — властно сказал Энгельс. — Что происходит? Куда мы попали? Откуда взялись эти болтуны?

Эвелинг лишь растерянно пожал плечами. Сделать уже ничего было нельзя. Не станешь ведь на глазах десятков тысяч стаскивать узурпатора с трибуны. Оставалось ждать, когда он выговорится. Шоу смеялся. А Энгельс рассердился не на шутку, хотя тоже чувствовал некоторую комичность положения.

— Смотрите, чтобы хоть третий-то не появился, — сказал он Эвелингу.

Наконец слово получил Лафарг. Он говорил вдохновенно, пылко и, что удивило Энгельса, на весьма правильном, гораздо более правильном, чем в обычной его речи, английском языке. Он встряхнул слушателей, вновь пробудил в них интерес. Он рассказывал о том, как прошел праздник во Франции. Уже одно то обстоятельство, что оратор специально приехал на этот митинг из Парижа, располагало к нему собравшихся. А тут еще прекрасный английский язык да такая убежденность, страстность, взволнованность… Когда Лафарг кончил, разразилась буря аплодисментов.

Вслед за Лафаргом место оратора тотчас заступил Сергей Степняк. Присутствие на митинге Степняка особенно радовало Энгельса. Пусть он не марксист, пусть многих важных вещей не понимает, но он русский, он из России, из той страны, которой долгие десятилетия запугивали рабочее движение в Европе. А ведь Россия уже давно не та, что была… Хотя перевод Бакуниным «Коммунистического манифеста» многие в свое время склонны были расценивать как литературный курьез, но все-таки не случайно, как видно, именно русские первыми, и притом прекрасно, перевели «Капитал» еще в семьдесят втором году, тогда как в Англии это сделали пятнадцать лет спустя, уже после смерти Маркса; не случайно студенты русских университетов были первыми, кому довелось услышать сочувственное изложение теории Маркса; не случайно полемика о «Капитале» нигде не была такой горячей и широкой, как в России.