Ивлин Во - Насмешник

• Название: Насмешник
• Автор: Ивлин Во
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-9697-0093-2

В том мемуарной прозы известного английского писателя-сатирика Ивлина Во (1902–1966) вошли его воспоминания о детстве и молодости — «Недоучка», а также путевые очерки «Турист в Африке». Во, сын известного издателя и литератора, с юношеских лет тяготел к искусству — был блистательным рисовальщиком, остроумным, наблюдательным журналистом, но по окончании Оксфорда понял, что его истинное призвание — профессия писателя. Автор «Мерзкой плоти», «Упадка и разрушения», «Незабвенной» был одним из самых популярных сатириков своего времени, продолжателем традиций Свифта и Теккерея.

В «Недоучке» он вспоминает свои детство и юность, воссоздает картину уклада английского общества начала прошлого века, нравов частных школ и Оксфорда, который он не закончил и уехал преподавать в провинциальный городок.

Пишет он и о своих коллегах по цеху Грэме Грине, Дэвиде Герберте Лоуренсе, Гилберте Ките Честертоне и других ярких личностях.

Путешествия для его современников были не просто открытием новых стран и знакомством с культурой населявших их народов — это была попытка переосмысления миссионерской политики «белого человека», полагавшего, что он спасает варваров, навязывая им свои законы, религию, уклад жизни. В Африке Ивлин Во побывал несколько раз — сначала в качестве журналиста, потом просто «спасаясь от тоски и депрессии», но в каждом описании его путешествия проявлялся цепкий, острый взгляд пристрастного наблюдателя. Недаром «африканские романы» «Черная напасть» и «Сенсация» — были горячо приняты читателем.

Evelyn Waugh. A Little Learning. A Tourist in Africa.

Перевод с английского В. Г. Минушина.

Художник Евгений Вельчинский.

---

У него был подлинный интерес к политике, который до некоторой степени притупили долгие сессии палаты общин, но во всем другом он представлял собой резкий контраст Джералду Гардинеру; одевавшийся небрежно, даже неряшливый, с резким голосом, он был невероятно добродушен и забавен, но без клоунских штучек, что были свойственны некоторым клубным ораторам (кроме Гардинера). В его шутках, как у Честертона, всегда присутствовала логическая «соль». Большую часть своей дальнейшей жизни он провел в выступлениях перед самой разной публикой во всех концах света. Ни один оратор не смог бы оставаться ясным и последовательным в подобных условиях. В Оксфорде у него была особенная публика, к которой он мог обращаться в уверенности, что каждая его аллюзия, каждый иронический намек будут поняты. Среди ораторов Дискуссионного клуба, которых мне довелось слышать, его превосходил только Роналд Нокс.

Дуглас Вудраф казался стариком. Джералд Гардинер был старше нас на два или три года и, соответственно, изысканней и самоуверенней; Дуглас же не имел возраста. Мне часто приходила мысль, что, по аналогии с легендарным Вечным жидом, Дуглас мог быть бы Вечным христианином. Я мог в равной степени представить его прекрасно чувствующим себя в Милане времен св. Амвросия, в библиотеках средневековых схолиастов, в университетах эпохи Возрождения, в судах периода контрреформации, в кофейнях во времена Драйдена или в профессорской Ориэл-колледжа в 1840-х годах. У него была массивная голова, глаза прятались под нависшими бровями; в манере Бена Джонсона он рассказывал о диковинных событиях истории так, словно лично был их свидетелем, а не узнал о них в результате исследований. С тех пор я встречал его за границей; он глядел на какое-нибудь историческое место, теперь застроенное, или на монумент, восстановленный и ставший совершенно неузнаваемым для современника, — глядел со странным выражением, словно уже видел их когда-то сотни лет назад.

Дуглас обладал талантом острить, оставаясь при этом бесстрастным. Если у него и были какие-то честолюбивые устремления, то не по части славы, а по части влияния. Он любил в нашем маленьком мире стоять за кулисами события, интригуя в пользу других, — настоящий благожелательный «серый кардинал». В своей зрелой мудрости он был снисходителен к моим и Кристофера причудам, но не поддерживал их — трезвомыслящий человек, который считал, что не существует никого и ничего, не стоящего его внимания, и очень мало что действительно не вызывало у него уважения. На том отрезке его долгой и прихотливой жизни он запоздало поддерживал либерализм Гладстоуна. Я ближе узнал этого мудреца в последующие годы, в университете же благоговел перед ним издалека. Если бы Кратуэлл походил на него, я мог бы стать ученым.

В начале двадцатых годов дебаты в Дискуссионном обществе еще занимали существенное место в жизни студентов. Мы приходили поспорить и показать, на что способны. Раз в семестр на дискуссию под председательством президента общества приглашался и снисходительно выслушивался какой-нибудь пожилой докладчик со стороны. На заседании, происходившем в «Неделю восьмерок», иногда присутствовала парочка забавных старейших членов общества. (Во времена Роналда Нокса, который я называю золотым веком Дискуссионного клуба, на заседаниях вообще не бывало посторонних.) Но в 1930-х завели обычай, возможно, по причине распространения радио, приглашать все больше и больше профессиональных болтунов. Прежде, как рассказывали мне, было обычным, что все четверо ораторов присылали свои доклады в письменном виде. Студенты просто сидели, развалясь на стульях, и высказывали свое мнение, давая волю язвительной насмешливости. В мое время нам было куда интересней послушать выступление Кристофера Холлиса и Дугласа Вудрафа, нежели членов кабинета министров.

Первыми моими публикациями в «Изисе» были легкие стишки. В журнале было принято печататься под пот de guerre[158], и я подписался: Скарамель. Этим именем я подписывал свои статьи и рисунки. У меня сохранились кое-какие вырезки тех лет, и они не кажутся мне намного лучше или хуже того, что печатали большинство студентов. Я тем или иным образом сотрудничал почти со всеми журналами, выходившими в Оксфорде.

«Изис», который в последующие годы снизил свой уровень и сильно изменился, к тому времени издавался уже тридцать лет и имел прочное положение, широкую читательскую аудиторию и хорошую репутацию у эстетов и интеллектуалов, чем привлекал множество рекламодателей. Это в первую очередь была газета, отводившая много места спорту. Открывался номер всегда «Идолом Изиса» — тем, что теперь называется «Профиль», — кратким очерком биографии выдающегося студента: капитанов различных университетских команд, президентов Дискуссионного и Театрального обществ и так далее. Следом шла передовая статья, в которой редактор мог свободно критиковать все, что ему не по нраву. Затем результаты игр и встреч. Основным акционером издания был некий алкоголик по имени Галл, который жил в Сент-Олдейте. Однажды он посетил Сент-Энмунд Холл и был несказанно горд, что в отсутствие принца Уэльского магдаленские гончие ходили за ним хвостом. Единственное, что привлекало меня в «Изисе», это то, что они платили своим авторам.

Но у него появился конкурент, имевший то же приятное свойство. История «Черуэлла» изобиловала многими превратностями. Он был задуман как соперник «Изиса», способный обыграть его на его поле, и выходил нерегулярно, когда набиралось достаточно студенческих средств на оплату счета печатника. Потом, в конце второго курса, по реке поднялась баржа со странным пассажиром на борту. Она пришвартовалась в Годстоуве, там и сошел пассажир, мужчина средних лет, в сопровождении жены и неряшливых детей. Он всем рассказывал, что очень богат и выбрал жизнь в университетском городке по причинам философского характера. Он заявлял, что университет его не интересует, и отказался дать нормальное образование, больше того, какое бы то ни было образование вообще, своим детям — совесть, мол, не велит. Поговаривали, что свое состояние он нажил на производстве ватерклозетов. Джон Сатро где-то встретил его — ни где именно, ни как это было, он уже не помнил, — и ему было откровение, что этот пришелец намерен взять в свои руки «Черуэлл» и привести его к процветанию. Он созвал собрание у себя в Тринити-колледж, на котором этот таинственный человек выступил с интригующим заявлением: «Первейшим правилом «Черуэлла», джентльмены, будет следующее: платить всякому, кто пишет для него, и платить очень щедро». Далее он представил на обсуждение необычный план, по которому журнал начнет выходить в июле, в разгар больших каникул. Мы не хотели охлаждать его энтузиазм, но указали, что это не лучшее время для выхода студенческого журнала.

— Я нацеливаюсь на более широкую публику, — ответил он.

Так Кристофер Холлис стал главным редактором в Годстоуве, а я каждую неделю отправлял из дому по почте материал для журнала (был там и забавный рассказ, в котором усердный студент, изучающий отечественную литературу, обнаружит намеки на мой первый роман) в убеждении, что мы зарабатываем три-четыре фунта в неделю. Кристофер что-то получал на своем посту. Не могу припомнить, заплатили мне хоть раз или нет. Разумеется, никто из нас не получил того, что было обещано, не думаю, что и типографии когда-нибудь заплатили. Наш хозяин ходил по пустынным улочкам Оксфорда, уговаривая лавочников разместить у него рекламу, понятное дело, прося при этом плату вперед. А потом, с осенними туманами, наш «клозетный король» отплыл в свою страну грез, где он, естественно, обитал.

После этого «Черуэлл» появлялся нерегулярно; финансировал его Джон Сатро, а редактором был Роберт Байрон. В один прекрасный момент его поглотила «Оксфордская метла», детище мистера Гарольда Эктона, который дал живое описание того, как это происходило, в своих «Мемуарах эстета». «Метла» опубликовала мой рассказ, в котором обнаруживается явное влияние невероятно фальшивой поделки, которая очаровала меня, когда мне было девятнадцать, — «Юргена» Джеймса Бранча Кэбелла[159].

Многие мои ровесники были более искусными писателями, нежели я. В одном я не знал себе равных (потому что никто, кроме меня, этим не занимался), это в рисовании всяческих орнаментов. В Оксфорде я был нарасхват: заставки и обложки для журналов, экслибрисы, программки Театрального общества, карикатуры — ко всему я приложил руку. Самым амбициозным моим творением была картина, изображающая смерть мистера Хаскинссона (погибшего под колесами первого поезда), которую я поднес на двадцать первый день рождения Джону Сатро, основателю «Железнодорожного клуба». Как-то на каникулах я взял несколько уроков гравюры на дереве и был в несказанном восторге, когда Джек Сквайр по доброте душевной взял несколько моих графических опытов для публикации в «Лондонском Меркурии». Другие появились в симпатичном, недолго просуществовавшем журнале, называвшемся «Золотая олениха», который издавал на собственные средства друг моего отца Клиффорд Бакс.