Татьяна Недзвецкая - Raw поrно

• Название: Raw поrно
• Автор: Татьяна Недзвецкая
• Издательство: Гелеос
• Жанр: Эротика
• Год: 2007
• ISBN: 5-8189-0811-9

Одни девушки, например из Питера, много говорят о сексе. Другие, например с Рублевки, — им занимаются! Все знают: секс — это убийство. Но остановиться не могут…

---

К чему я так туманно рассуждаю? Пытаюсь ли склонить к тому, что добродетель бывает приторной, а словно знамя поднятый модными беллетристами лозунг: «Посмотрите, какой я подлый засранец!» — выкрик этот лживый? Не-ет! Я не это хочу сказать. И мне плевать на всяческие там социальные, коллективные и прочие поверхностные, но старающиеся казаться глубокомысленными пошлые идеи, которыми так щедро кормится посредственность. Я хотела сказать, что по-настоящему плохих — мало. И я — к вящему сожалению — не одна из них. Внутри себя я всегда была — чистоты кристальной! Исполненной иллюзий и романтических надежд. По природе своей была ранимой и не умела толкаться локтями. Но этому я прилежно училась.

Итак, я родилась в маленьком городке, около моря. Видите, как романтично. Но как-то мимоходом воспринимались горожанами летние невыносимо яркие и праздничные рассветы и торжественные до слез и тошноты красивые закаты. Все принималось как некая данность, и от явлений этих никто особенной радости не испытывал. А также никто никуда не стремился, каждый подыхал от тоски, но считал себя исключительным. Любому дай только волю! Но подвиги выполнены быть не могли, ибо был слишком велик гнет внешних обстоятельств, поэтому образ жизни был столь скучен.

Моя мать была душевно больной. Нет-нет, она не была кретинкой, у нее была больная, израненная душа. Отец был молод, красив и он, вероятно, любил мою мать в лучшем понимании этого слова — ни намека, ни упрека, ни капельки случайно оброненного презрения.

С раннего детства с родительской стороны я была одарена заботой, которой хватало ровно настолько, чтобы мой внешний вид был опрятен. Услуги эти были осуществлены не отцом и не матерью, потому как все помыслы мамы занимала ее собственная больная душа, отцу же было слишком скучно возиться с капризной девчонкой.

Ко мне была приставлена няня. В те времена это было не только неслыханной роскошью, но и для многих наших соседей явилось благодатным источником сплетен и пересудов. И признаюсь, основания на то — были. Няня моя была молодой и привлекательной и пользовалась заслуженным вниманием мужчин.

Однажды бессонной ночью (а не спалось мне в детстве часто — по неизвестной причине у меня случались приступы невыносимой ломоты суставов) я подслушала: няня тихонько плакала, а отец сурово выговаривал ей, что подобные желания — заурядная женская блажь. Он говорил ей о том, что она прекрасно осведомлена о положении сложившихся вещей, которые, вопреки нянькиным желаниям, он менять не намерен. После того ночного разговора няня пробыла у нас еще неделю. Те последние семь дней она была бледна и печальна — поникшая фиалка, — ничто не могло вызвать ее улыбки. Она старалась исполнять свои обязанности, готовила мне завтрак — овсяная каша пригорала, молоко убегало. Выводила меня на прогулку — взявшись за руки, мы шли по скверу, Я, в обычном своем одиноком и туманном состоянии, и такая же няня, что недавно была столь весела.

Я хорошо запомнила тот день, когда няня пропала. Смеющаяся, меня разбудила мать. Она, подхватив на руки мое тщедушное тельце, кружилась со мной в импровизированном вальсе. Музыкой же было свободное биение ее сердца. После, я помню, мы бежали через цветущий луг, скитались целый день, а домой вернулись глубоко за полночь. С тех пор никаких нянек у меня больше не было. Отец от нас отдалился, уехал в экспедицию, в Арктику, и, помимо ежемесячных денежных переводов, присылал письма — желтоватые страницы, исписанные мелким почерком. Там было все о могуществе льда, нежности самок тюленей к своим белькам, северном сиянии, и иногда рассказы эти сопровождали чернобелые фотографии — на фоне бескрайних снегов отец, смеющиеся лайки и однажды — снимок перепуганного и прехорошенького белого медвежонка.

Мать моя вскоре переехала жить к сестре, обладавшей расчудесным именем Лилия, и меня, соответственно, с собой прихватила. Лилия жила на окраине города в маленьком покосившемся домишке, который, конечно, не выдерживал никакого сравнения с нашей хорошо обустроенной квартирой — все удобства в этом доме были на улице. Но мать моя «не могла более находиться в тех стенах», так она говорила, там все ее угнетало, и от этого ее хрупкое здоровье еще больше истончалось.

Вокруг дома тетки росли голубые ирисы, распускавшиеся в июне. И если бы меня спросили, что особенно приятного я могу о том времени вспомнить, то ответила бы я патетически: «Замороченная летними» нарождающимися днями и запахом ирисов, — в этой неге я росла». И именно эти ирисы я укладывала ровнехонько в изножье белого савана — тонкие его кружева оттеняли бледное лицо моей матери. Причина смерти ее была для многих непонятна, но! я-то знала, что виной тому — одиночество ее глубинное. Одиночество, которое она мне столь щедро как черту характера по наследству передала.

Свою отчужденность она, в отличие от меня, не показывала. Притворялась нормальной, а от этого, как и следовало ожидать, казалась еще более сумасшедшей и сама от измены своей сути природной — страдала.

Отец на похороны прибыл. Он был едва румяней моей матери. Вид его был несчастен. Я чувствовала, что он себя винит. Но исправить уж более ничего не мог, а заняться моим воспитанием — на это у него то ли смелости, то ли дальнозоркости — не хватило. После похорон он ретировался, оставив меня на попечении тетки Лилии, обеспечив ей за это вполне немалую ежемесячную плату.

Тетку мою некоторые считали не менее сумасшедшей, чем мою мать. Суждение это было неверным: она никогда не страдала ни от тоски, ни от каких-либо припадков, да и вообще ни от чего не страдала. Мысли свои изъясняла всегда ясно. Послушать ее — так закачаешься, насколько она умна! Была она ни много ни мало, а писателем и художником. Речами своими устными она так искусно восхваляла то, что в часы досуга создала, что хотелось верить в то, что она как минимум гений. Но когда я впервые увидела ее картины то — оторопела. Ирисы или рассветы воспитали во мне любовь к подлинной красоте — не могу сказать точно, но фальшь я умею чувствовать физически: между лопаток пробегает неприятный холодок.

На мой четырнадцатый день рождения тетка Лилия подарила мне карманное издание собственного сочинения и угостила дорогим чаем, в котором плавали лепестки гибискуса. Кисловатый привкус, тонкий аромат.

Она заваривала этот чай при мне, засыпая его в фарфоровый чайник. Рука ее вдруг дрогнула — чаинки и свернутые в них лепестки цветов гибискуса просыпались на стол: «Высохшие, как лоно моей тетушки», крамольно подумала я, взглянув на рассыпанные лепестки. Тетка же моя, уткнувшись головой в сложенные крест-накрест руки, визгливо вдруг запричитала: «На кого же ты, сестрица моя, дитя свое оставила!» Хотела я ей было сказать: на вас, тетя Лиля, но промолчала, взяла под мышку подаренную книгу и пошла задом, чтобы в тишине почитать.

Тетка полагала, что на тот возраст книжица эта мне более чем полезна, потому как повествует о великой любви и не менее великой скорби. Знание об этом поможет сформировать меня как личность с качественным знаком плюс.

В книге той было тетушкино воспоминание о скоропостижно почившем три года назад муженьке. Ну подох так подох — с кем не бывает! Но съедавшая тоска мучила тетушку, лишая ее сна. Подстегиваемая невыносимой грустью, она однажды села за написание романа. Получилась весьма занятная вещица.

Именно эта книжка подтолкнула меня к размышлению о том, что устные слова, за которыми прячется персона, словно маска, могут скрывать уродливое естество. Впрочем, если обходиться без тонкостей, то пассажи ее были весьма примечательны, например: «любимый умирает, но прежде чем умереть — он лечится», или же «его крепкое мужское достоинство требовало, чтобы моя широкая глиняная ваза обнимала талию цветов».

— Тетя Лиля, тетя Лиля! Меня терзает мысль: а следует ли во всеуслышание заявлять, что у тебя — широкая глиняная ваза? — спросила я ее.

Колкости моей тетя Лиля не оценила, потому как подвоха не заметила.

Описание душевных качеств дядюшки, что тетка представила в злополучной той книге, с моим о нем представлением не совпадало. Но это, конечно же, мои проблемы. Потому как каждый всякого видит так, как он видит. Так вот мой дядя лично мне припоминался не как «представительный мужчина», а желчным, страдающим подагрой доходягой.

Впрочем, сохранившиеся у тетушки фотографии — красноречиво свидетельствовали: в молодости дядюшка был очень даже хорош. Да и тетушка Лиля была ничего — по всей своей книге она рассыпала щедрые описания себя: и ножки у нее ладненькие, и ручки изящненькие, и головка умненькая, и волосики — шелковые.

Первое мое воспоминание о дядюшке было связано с зефиром, которым он меня заманил на коленки. Я не была жадной до сладостей, но я предчувствовала что-то нехорошее в его змеино-приторной улыбке. Именно поэтому, презрев всполошившийся было на секунду врожденный инстинкт самосохранения, я, шестилетняя, забралась к нему на колени. Дядюшка, наблюдая, как белая мякоть зефира исчезает в моем рту, осторожно запустил свой палец мне под подол короткой юбчонки и, отодвинув краешек панталон, нащупал мою щелку. Первой моей реакцией был испуг — я, повторюсь, ожидала от него какого-то нехорошего действа, но не такого. И испугана я была скорей не им, а собой, своими ощущениями, но ласковый мой дядюшка запел детскую песенку и голосом, вкрадчивым, меня успокоил.