Беатрикс Шиферер - Женщины Вены в европейской культуре

• Название: Женщины Вены в европейской культуре
• Автор: Беатрикс Шиферер
• Издательство: Петербург – XXI век
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1996
• ISBN: 5-88485-028-X

О знаменитых венских женщинах, явивших образцы творческого самораскрытия.

---

Брак молодых особ, познакомившихся в 1773 году в Берлине, свершился по воле родителей обоих. Свадьба состоялась также в Берлине в 1776 году, когда юной невесте было всего семнадцать. С приданым в 70 000 талеров и женихом, отнюдь не ровней ей по возрасту (на десять лет старше) и духовному развитию, Фанни переезжает в столь чуждую ей Вену. Нет, никогда не станет этот город для нее своим.

В Дрездене молодой чете пришлось заплатить унизительную подушную пошлину в двадцать грошей, сумма-то сама по себе ничтожная, но, помимо евреев, этой данью облагались лишь коровы и свиньи. Насколько этот позорный акт оскорбил Фанни, свидетельствует тот факт, что она вносит в свою записную книжку стихотворные опыты Мозеса Эфраима Ку. Автор написал воображаемый диалог между путешествующим евреем и «таможенным чиновником из Е».

Таможенник. С тебя, еврей, три талера таможне.
Еврей. Три талера? Мой господин, за что же?
Таможенник. Ну как за что? За то, что ты еврей.
Будь ты язычник, турок, манихей,
С тебя б и ржавого гвоздя не взяли,
А тут другая сторона медали.
Еврей. Что ж, получите! Так учил Христос?[3]

Фанни въезжает в дом родителей мужа на Грабене, где лишь десять лет спустя после их смерти она почувствует себя хозяйкой. Хильда Шпиль, которой мы обязаны жизнеописанием Фанни, передает ее чувства при въезде:

«…в дом на Грабене, улице модных лавок и кофеен, вечерних ловеласов и девиц легкого поведения, считавшейся, однако, и кварталом, где жила чистая публика. Довольно странно, что здесь было разрешено поселиться Арнштайнерам, и единственное тому объяснение состоит в привилегии, дарованной императорской грамотой, „иметь квартиру в любом месте, каковое он сочтет наиболее для себя удобным, и за скромную плату“. А сумма, которую он должен был ежегодно выплачивать владельцу дома Иоганну Батисту Контрини ко дню св. Мартина, известна. Она составляла 2690 гульденов. За это ему отводилось девятнадцать комнат, расположенных на трех этажах и в нескольких надворных строениях, а также десять кладовых, три кухни, три чердачных помещения, два погреба, один каретный сарай, конюшня на шесть лошадей и сеновал».

Дом «за нумером 1175» представлял собою великолепное здание с застывшим в прыжке львом на коньке крыши. Застекленный альков в бельэтаже… В первом этаже размещались лавки торговцев… В третьем, наряду с кучерами, лакеями и кухарками Арнштайнеров, в небольшой квартирке жили временные постояльцы. И наконец, одну комнату и один погреб домовладелец Контрини оставил для собственных нужд. Все остальное находилось в полном распоряжении гоффактора, его жены Сибиллы, старшего сына, прислуги, а также не всегда постоянного и четко расписанного штата писарей, бухгалтеров и конторщиков, которые делили с хозяином привилегии, дарованные охранной грамотой, и были неотделимы от него, подобно крепостным…[4]

Молодая супруга акклиматизировалась настолько быстро, насколько позволяла ее натура. Однако явная несхожесть характеров жены и мужа, коренившаяся не только в несхожести городов, где они выросли, то есть Берлина и Вены, давала себя знать и ощутимо осложняла совместную жизнь.

О первых годах, проведенных молодой берлинкой в Вене, нет, по существу, никаких свидетельств. Сама она почти никогда на этот счет открыто не высказывалась, если не считать того, что поверяла записной книжке, и хранила молчание даже в более позднее время. Записная книжка была подобием дневника, заполненного размышлениями и стихами на английском и французском языках. Поэтому приходится прибегать к свидетельствам, исходящим из ее окружения, многие из которых, особенно поздней поры, удалось сохранить.

Первые годы в доме свекра иллюстрируются одним характерным эпизодом, высвечивающим решительный характер молодой женщины. Один из еврейских хронистов рассказывает о том, как незадолго до Пасхи некий высокоученый еврей из Франкфурта приезжает со своим учеником в дом Арнштайнеров. Ученика послали на рынок — закупить кое-что для праздничного стола. Вернувшись, он перепутал двери и стал невольным свидетелем того, как невестка хозяина расчесывает волосы. Однако национальный обычай предписывал замужним женщинам коротко стричь волосы после свадьбы и носить парик.

По этому поводу хронист замечает:

«…Ученик указал ей на прегрешение: подобает ли таковое дочерям Израиля? Тогда она заявила своему свекру, что, ежели оба визитера немедленно не удалятся восвояси, она сию же минуту отправится в Берлин, под отчий кров. И господин Арнштайнер поспешил в покои высоко ученого гостя и поблагодарил ученика за справедливое назидание своей невестке. Однако при этом он попросил мудрого постояльца подыскать себе другую квартиру, дабы молодая хозяйка не нарушила священного торжества (своим отъездом). Пусть убедятся своими глазами: у Арнштайнеров еще нет потомства! Так бывает, когда женщины обнажают головы…»[5]

Впрочем, венская жизнь частенько досаждала берлинке. Поэтому иногда, но в любом случае при согласии мужа, она уезжала в Берлин. Там в 1780 году она родила дочь Генриетту, первого и единственного своего ребенка.

С 1780 года начинают поступать сведения о деяниях госпожи фон Арнштайн. Здесь к ее фамилии заранее прилагается дворянский титул, хотя лишь в 1798 году Натану Арнштайнеру было пожаловано баронское достоинство. Из источников той поры следует, что Фанни музицировала с Алоизией Вебер, свояченицей Моцарта. Она аккомпанировала той на фортепьяно. Известно, что и сам Моцарт бывал в доме Арнштайнеров. Более того, с сентября 1781 года, около восьми месяцев, вплоть до заключения брака с Констанцией Вебер, он жил на третьем этаже арнштайнеровского дома, Грабен 1175. В бумагах Моцарта, касающихся подписных изданий, также часто мелькает имя Арнштайнера.

Звезда хозяйки салона Фанни Арнштайнер, позднее фон Арнштайн, начинает сверкать все ярче. Ее положение в венском обществе становится все более прочным.

В этой связи уместно вспомнить анекдот, предшествующий изданию Йозефом II эдикта о веротерпимости:

«Когда госпожа фон Арнштайн, подобно Есфири, умолявшей Артаксеркса, просила в Вене императора Йозефа о милосердии по отношению к своему народу, император ответил ей: „Для вас я готов сделать все, что в моих силах, но их я терпеть не могу. Посмотрите только, как они выглядят! Как вы можете их выносить!..“»[6]

Насколько либерально относились к евреям в Берлине, можно судить по «Разрешению на натурализацию», выданному семейству Итцигов и их отпрыскам в 1791 году. Этот жест подразумевал, конечно, особое положение придворного еврея Даниэля Итцига и его семьи, другие же его соплеменники не были удостоены такой милости, и в этом факте отразилась практическая заинтересованность двора в банкире.

Посему и Фанни фон Арнштайн становилась гражданкой Пруссии. Еще одна причина, в силу которой она чувствовала себя в большей степени пруссачкой, нежели австрийкой. Эта раздвоенность определяла всю ее жизнь, особенно во время наполеоновских войн.

К началу 80-х годов салон Фанни фон Арнштайн приобретал все большую известность и был тогда первым и до сих пор непревзойденным по своему значению венским салоном эпохи. Хотя уже Шарлотта Грайнер, мать Каролины Пихлер, поэтессы и хозяйки салона, принимала в своем доме широкий круг людей искусства и науки. Сама же Каролина Пихлер была одиннадцатью годами младше Фанни фон Арнштайн.

Фанни, вне всяких сомнений, не имела себе равных по светскому блеску, образованности и остроумию среди просвещенных и гостеприимных дам своего времени. Варнхаген фон Энзе, муж самой знаменитой в Берлине хозяйки салона Рахели Варнхаген, урожденной Левин, был хорошо осведомлен о деятельности Фанни. В ее доме, пишет он, находили «любезный прием, возможность непринужденной беседы в кругу образованных людей и дух радостной общительности важные иностранцы, облеченные властью господа и принцы, посланники, высокие военные чины, духовные лица, коммерсанты, люди искусства, ученые и представители всех сословий…»

«Но ничуть не меньшую часть гостей, — продолжает он, — составляли те, кто в силу своего скромного положения в обществе искал в этом кругу не столько удовольствия, сколько защиты и опоры, и встречал здесь великодушное участие и щедрую поддержку. И отнюдь не богатство придавало блеск хозяйке: в ее непосредственном и более широком окружении было сколько угодно более состоятельных людей… высокая, изящная, искрящаяся красотой и грацией, умело соединяющая благородство манер и тона с огненной живостью глаз, остротой ума и веселостью, начитанная и мастерски владеющая иностранными языками, не говоря уже о родном, она была в высшей степени яркой и замечательной фигурой высшего общества. Качества, которыми обыкновенно обладают лишь немногие женщины высших сословий, поражали своим блеском тем более, что ими отличалась еврейка…»[7]