Беатрикс Шиферер - Женщины Вены в европейской культуре

• Название: Женщины Вены в европейской культуре
• Автор: Беатрикс Шиферер
• Издательство: Петербург – XXI век
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1996
• ISBN: 5-88485-028-X

О знаменитых венских женщинах, явивших образцы творческого самораскрытия.

---

Позднее маленькая Мария стала заполнять стихотворными строчками небольшие тетрадки, которые всегда носила с собой. Если же она знакомила со своими первыми опытами кого-либо другого, например сестру Фритци, то вызывала тем самым парадоксальную реакцию: стихами восхищались до тех пор, пока не узнавали, кто их сочинил, а когда устанавливали авторство, холодно удивлялись и выражали свое неприятие…

«Моя сестра воплощала для меня весь мир, который должен бы любить это (поэтические создания. — Б. Ш.). Она же встречала меня с угрюмым страхом в глазах, как только я приходила к ней со своими стихами. Неужели, возмущалась она, я еще не оставила это несуразное чудачество? До чего же недовольны будут папа, бабушка и тетя, когда узнают об этом! Я понимала, что в чем-то она права, но все же не могла с ней согласиться… При этом она так искренне за меня переживала, что в конце концов разразилась горячими слезами. Я была растрогана и, совершив героическое усилие, пообещала хранить молчание в том случае, если в голове моей вдруг появится „это“, и даже не переносить „это“ на бумагу, а коль скоро меня начнет одолевать искушение, то молча молить Бога дать мне силы устоять перед соблазном… Тупое неприятие моего первого поэтического лепета со стороны самых преданных мне и самых любимых мною людей затянуло мое увлечение литературным творчеством до весьма зрелого возраста, когда меня поощряли к нему другие столь же преданные и любимые люди.

Самые уважаемые — в том числе и моими близкими — авторитеты давно уже заметили мой талантишко и советовали развивать его, но преданнейшие мне люди по-прежнему предпочитали хранить тактичное молчание по поводу злополучных плодов моего духа…»[27]

Даже столь любимая ею бабушка (Фокель) строго отчитала Марию, когда узнала, что стихи, которые сперва так понравились старушке, вышли из-под пера внучки.

И в ту пору, когда признание пришло со стороны, семья в общем-то продолжала не одобрять литературные занятия Марии, исключение составляла, может быть, Ксаверина фон Коловрат, подарившая падчерице в день, когда той исполнилось одиннадцать лет, сочинения Шиллера, так же как и ее кузену Морицу, который был старше Марии на пятнадцать лет и потому являлся для нее «дядей Морицем». Будучи сыном «тети Елены», сестры Франца Дубски, ставшей в трудное время после смерти Евгении матерью пятерых полусирот, он еще тогда почувствовал себя в некоторой степени ответственным за судьбы детей Дубски и следил за их развитием, особенно же внимательно он относился к Марии:

«…Но вот, к моему ужасу, одна из тетрадочек попала в руки дяде, я сунула ее в большую тетрадь, когда, сидя за письменным столом, услышала вдруг шаги мадемуазель, а потом забыла про это. Он открыл тетрадочку и прочел: „Ода Наполеону“ — мое последнее стихотворение.

— Чей это опус? — спросил дядя Мориц таким тоном, от которого у меня мороз пошел по коже, и с таким презрением, что даже моя сестра почувствовала себя обиженной за оскорбление моего достоинства. Одно из самых близких мне существ, она, с такой искренностью отвергавшая мое сочинительство, при натиске со стороны третьего лица взяла меня под защиту и чуть ли не с благоговением, будто речь шла о чем-то весьма значительном, произнесла:

— Это стихи Марии.

Он рассмеялся, начал их читать и, покуда читал, не строил никаких гримас… Спустя несколько минут, показавшихся мне целой вечностью, он положил тетрадку на стол. Те строгие внушения, которые делала мне несколько лет назад бабушка, были для меня теперь куда менее жестокими, нежели ледяное молчание первого читателя моей пылающей огнем вдохновения оды.

Через несколько дней мне прислали красивый, перевязанный шелковой лентой сверток. В нем оказались очень вкусный сахарный сухарь и большой лист бумаги, на котором на зависть четким, ровным почерком „дядя“ вывел похвальную песнь на Рейне из „Лесной девы“ Цедлица… от начала… до конца…

И вот ее эпилог:

Пой, дева, на родном немецком языке
Во славу чужакам, не чуждую тебе.
Ты по-немецки мыслишь, а о чем —
Осмелься говорить немецким языком.

Эти стихи имели ко мне прямое касательство! Они были адресованы мне, и я чувствовала себя отмеченной и польщенной. Их смысл был очень понятен мне и радовал мою душу! Я была уверена, что мысль свою способна выражать только в немецком слове. Весьма суровый судья санкционировал мое сочинительство именно при этом условии. Но… „ты по-немецки мыслишь, а о чем…“

Мне казалось, что мои мысли — истинные немки. Еще маленькими детьми мы говорили почти только по-чешски, потом почти всегда по-французски и думали на том же языке, на котором и говорили. И я начала строго себя контролировать. Мои мысли проверялись национальными чувствами. Произошло быстрое внутреннее преображение французской поэтессы в немецкую, гусеница превратилась — позволим себе такое сравнение — в бабочку-капустницу. В необходимости сделать немецкий языком моих мыслей я убедилась в одно мгновение, и моей страсти к поэтическому творчеству суждено было совсем недолго пострадать от этого обстоятельства…»[28]

Эти воспоминания о детских годах дают представление о тех трудностях, которые пришлось преодолеть Марии фон Эбнер-Эшенбах на пути к признанию. Ее определение таланта как «одного из наименований силы» скорее всего основано на ее собственной борьбе за самореализацию. Менее сильная натура, вероятно, просто не выдержала бы этого.

Тематический круг ее поздних произведений, безусловно, возвращает нас к детским годам писательницы. Душевные раны, причиной которых был, вероятно, суровый и необузданный нрав отца, отсутствие понимания со стороны гувернанток, строгости католического воспитания, переживания, связанные с первой исповедью, — все это излито на страницы книг, глубоко прочувствовано, воплощено в художественном слове, а стало быть, в такой общезначимой форме, что читатель не может не испытать врачующего воздействия этих произведений.

При этом важную роль играет вопрос о равноправии женщин в смысле получения высшего образования, с чем связаны не самые приятные воспоминания о детской поре. Ее заботил прогресс, уже достигнутый в этом отношении Францией и Англией, и на сей счет она четко выражает свое мнение:

«У нас все иначе. У нас естествознание делает удивительные открытия: женщина как таковая — ничто и может достичь чего-то лишь благодаря мужу, коего она обязана любить, смиренно слушаться и забывать себя в этой любви. Столь несовершенному существу, разумеется, отказано в обладании совершенным талантом. А его попытки развить таковой рассматриваются как нечто ненужное и извращенное, что в лучшем случае вызывает жалость, а в худшем — отвращение».[29]

Еще в тринадцать лет, когда она унаследовала библиотеку бабушки Фокель, Мария столкнулась с этой проблемой.

«С неутолимой жаждой поглощала я все, что открывала для себя в драмах Шекспира, Расина, Корнеля, Гете, Клейста, и сожалела лишь о том, что моя бедная бабушка не приобрела ни одного из произведений, которыми зачитывался Лессинг, будучи в моем возрасте. А он, счастливец, читал их, конечно, на языке оригинала. Поскольку он был мальчиком, ему это дозволялось, ему даже вменялось в обязанность учить древнегреческий и латынь. С его уст слетали слова, которые произносили Фемистокл, Демосфен, Цезарь, Тит. К славе привело его счастье… За кого бы сочли меня, если 6 я пожелала учить латынь и греческий? Да просто за сумасшедшую. Ведь я была всего-навсего девочка! Меня окружали стены до небес, а между ними метались мои поэтические порывы и создания. Стены, в которые меня заключили…»[30]

Попытки вырваться из этого заточения проявлялись и как драматургические амбиции. Это началось с первого посещения Марией театра. С девяти лет она пользуется ложей Дубски в Хофбургтеатре. Эти амбиции привели к ставшему известным «покушению с читкой» на Грильпарцера. Грильпарцер терпеливо выслушал весь патетически прочитанный текст драмы, теребя, разглаживая и снова комкая голубой носовой платок у себя на коленях. Поначалу он дал как бы положительный отзыв, но все же заставил многообещающую юную писательницу дожидаться окончательного суждения до тех пор, пока она не начала сгорать от стыда за свою назойливость.

Из-под пера Марии фон Эбнер-Эшенбах вышло около полудюжины пьес, ни одна из которых, несмотря на премьеры, осуществленные Генрихом Лаубе в Хофбургтеатре, не блещет художественными достоинствами.

В июле 1848 года графиня Дубски выходит замуж за своего «дядю Морица», барона фон Эбнер-Эшенбаха; бракосочетание состоялось в часовне замка Ждиславиц. Мориц — блестящий офицер и человек, сведущий в различных областях изобретательства, — представлял собой замечательную личность. Будучи главой «Комитета по изобретениям», он прославился как автор целого ряда технических новаций. Не кто иной, как известный ученый Эрнст Мах, написавший в 1898 году некролог по случаю смерти барона, отмечает при этом такие изобретения, как электрический запал для мин, использование электротелеграфа в военно-полевых условиях и приспособленный для военных целей прожектор. Эбнер-Эшенбах — член-корреспондент Венской академии наук. В 1858 году он руководит взрывом бастионов, является президентом Комиссии по организации «австрийской выставки вооружений». Являясь эрудитом в области литературы, философии и политики, он был убежденным сторонником радикальных реформ, и в 1874 году из-за либеральных взглядов его в конце концов преждевременно спровадили на пенсию.