Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака

• Название: Четыре танкиста и собака
• Автор: Януш Пшимановский
• Издательство: Крайова Агенця Выдавнича
• Жанр: Литература о войне
• Год: 1985

---

– Экипаж, к бою!

Первым, как молния, выскочил Шарик с собственным поводком в зубах, за ним в окне появились все три танкиста со шлемофонами в руках.

– Маруся! Огонек!

– Я свободна до обеда…

Янек перескочил через подоконник, крикнул:

– Я сейчас! – И нырнул внутрь «Рыжего».

– А я думал, ты со мной пойдешь прогуляться, Огонек, – огорчился Григорий.

– Или со мной, – добавил Елень.

– Я с тем, кто самый быстрый. Вы теперь в танке втроем будете?..

– Нет у нас четвертого. – Оглянувшись по сторонам, не слушает ли кто, Густлик таинственно добавил: – Говорили, что будет Вихура, этот, что баранку крутит, – показал он жестами и прищурил глаз.

– Вот если бы ты, Маруся, к нам присоединилась, – сказал Григорий.

– Где там, девушке это не подходит… – Желая сменить тему, она сверкнула глазами в сторону «Рыжего». – Что он в танке ищет?

– Наверно, шапки. У нас там все, – начал объяснять Густлик. – Только спим в доме, и это непривычно.

– Неудобно, – уточнил Саакашвили. – Слишком мягко. Только когда я выбросил подушку и положил под голову кобуру…

Янек слушал этот разговор, стоя внутри танковой башни и примеряя фуражку перед зеркальцем, установленным на замке орудия. Он поправил прядь своих льняных волос, чтобы она небрежно свисала на лоб. Когда Елень сказал, что надо четвертого, Янек сразу стал серьезным и повернулся в ту сторону, где к броне была приклеена фотография бывшего командира и висели два его креста – Крест Храбрых и Виртути Милитари. Он задумался, глядя на фотографию погибшего товарища, и не слышал даже шуток Григория о зачислении Маруси в состав экипажа.

– Янек! Ну иди же!

– Иду! – откликнулся Янек на призыв Густлика.

Он поднялся в люк на башне, выскочил на броню, с брони спрыгнул на землю. Беря Марусю под руку, с извиняющейся улыбкой козырнул друзьям.

– Ты не спеши… – сказал ему на прощание Елень и тут же обратился к Саакашвили: – Если что, и вдвоем справимся.

Некоторое время они смотрели в окно вслед уходившим.

– А я один, – вздохнул Григорий.

– Что ты огорчаешься? Вот-вот конец войне. И тогда не успеешь оглядеться, как тебе от девчат отбоя не будет.

Янек и Маруся шли по пустой, изуродованной снарядами улице отвоеванного Гданьска. И смущенные не столько близостью, сколько непривычной для них тишиной, молчали. Шарик бегал вокруг, останавливался перед ними, смотрел то на Янека, то на Марусю и радостно лаял.

Овчарка, в жизни которой все было ясно – голод или сытость, ненависть или любовь, – удивлялась и не понимала сложных людских дел. Откуда ей было знать, что о простых и очевидных для каждого, хотя бы раз увидевшего издалека эту пару, вещах труднее всего говорить именно им двоим. Труднее всего, потому что не знают они, как в несколько маленьких слов вместить большое чувство. А говорить долго и красиво они не умеют – война этому не учит. Они привыкли к кратким командам, к восклицаниям, которые быстрее пули.

Апрельский ветер, солоноватый от запаха моря, ласкал их теплой ладонью по лицам, нашептывал тихонько что-то на ухо. На перекрестке Огонек собралась наконец с духом, замедлила шаги, чтобы заговорить, но в последнее мгновение передумала.

– Пойдем к морю, – предложила она, снимая с головы берет.

– Давай, но сначала я покажу тебе свой дом.

– Хорошо. – И она подала ему руку.

Он повернул к разбитым воротам, осторожно провел девушку под навесом порыжевшего железобетона и дальше, ущельем между горами щебня, во двор, покрытый желтой, прошлогодней травой. Над гребнем старой слежавшейся кучи поднималось деревцо в первой зелени весны, и Шарик побежал посмотреть его вблизи.

– Здесь мы жили втроем. – Янек показал на пустые прямоугольники окон на первом этаже. – Давно, до войны.

Маруся сняла с него фуражку, погладила по волосам, а потом, положив руки ему на плечи, сказала:

– Ты нашел отца. А я совсем одна.

– Нет, Огонек. Вот здесь, почти рядом с моей матерью, я хотел тебя попросить… чтобы мы были вместе, навсегда.

– Это будет нелегко, – тихо ответила Маруся.

Держа в руках его фуражку и свой синий берет с красной звездой, она подняла их, как бы показывая, что они разные, что принадлежат разным армиям.

– И все-таки это будет. – Он упрямо покрутил головой, пальцами расчесал волосы.

– Война не окончена. А солдатский день бывает подчас как целый год мирной жизни: грусть и радость, встреча и расставание, жизнь и…

Он прижал свой палец к ее вишневым теплым губам, чтобы удержать слово, которое солдаты на фронте стараются не произносить вслух. О смерти говорилось – «она». Так раньше, в очень давние времена, люди избегали произносить имена грозных богов, боясь их рассердить.

На улице тарахтел мотор машины и время от времени гудел клаксон. Кто-то кричал. Янек уже давно уловил эти звуки, но только сейчас понял, что зовут-то его.

– Янек! Плютоновый Кос!

Янек схватил фуражку, энергично надвинул ее на голову и выбежал на улицу. За ним Маруся, и самым последним Шарик, обеспокоенный этой неожиданной спешкой.

У края тротуара стоял ядовито-зеленый грузовик, из кабины выглядывал Вихура.

– Привет. Здравствуй, Огонек! – весело крикнул он. – А я вас ищу-ищу. Осторожно! Свежевыкрашено, – предостерег он, поднимая палец.

– Краска, холера, никак сохнуть не хочет…

– Ты что-то хотел? – прервал его Кос.

– Ну, конечно. Слушайте: отправляется баржа вверх по Висле за мукой. Солнце, весна и все такое прочее. Хотите вместе?..

– Хотелось бы, но у меня дежурство в госпитале.

– Я не могу. Сегодня торжественная линейка на Длинном рынке, а завтра вечером праздник.

– К вечеру вернемся!

– Нет…

– Ну, тогда привет! – Вихура козырнул и, убирая голову в кабину, стукнулся теменем о край рамы, отчего сморщил свой курносый нос. – Будьте здоровы, Косы! – крикнул он, дал газ и рванул с места.

Янек перестал хмуриться.

– Может, его в экипаж? Варшавянин, быстрый парень.

– Конечно, Янек. Конечно, никого другого, только Вихуру.

– Слышала, как он нас назвал? Обещай, что сразу после войны…

– Слышала. Обещаю.

Она протянула ему руки, он крепко сжал ее ладони и не отпускал, стискивал, как гранату с выдернутой чекой, глядя в потемневшие зеленые глаза под черными бровями, выгнутыми, как монгольский лук.

Шарик присел у ног своего хозяина, посмотрел снизу вверх на лица обоих, и хотя ему захотелось радостно залаять, даже не заскулил.

Издалека, с Балтийского моря, возвращались штурмовики, они жужжали в небе совсем как сытые, тяжелые шмели над лугом, и все было так празднично, потому что было сказано самое важное и прекрасное, что можно сказать…

На Длинном рынке собралась масса народу. Кроме польских и советских солдат здесь было много гражданских. Люди толпились до самых Зеленых ворот, до моста через Мотлаву. Генерал обращался именно к мирному населению, он говорил, что невольники, согнанные сюда гитлеровцами силой, – теперь подлинные хозяева этого города, который когда-то был польским и теперь снова и навсегда возвращен Польской Республике.

Отец Янека благодарил советских солдат и польских танкистов за труд и пролитую кровь, за внезапный, стремительный штурм, благодаря которому уцелела часть жилых домов и фабрик, уцелели приговоренные к уничтожению военнопленные и польское население.

Оба говорили с террасы, поднимавшейся над землей на шесть высоких ступеней перед входом во дворец Артуса. Громкоговорители повторяли их слова. Янек, Григорий и Густлик прекрасно все видели и слышали, потому что «Рыжий» с гордо поднятым стволом пушки стоял рядом с террасой и весь экипаж сидел на броне, на башне, а с ними Маруся и Лидка, старшина Черноусов, ну и, конечно, Шарик.

– Нас бы так серебрянкой покрасить, вот был бы памятник! – громким шепотом сказал Елень.

Лидка тихонько рассмеялась, представив себе посеребренного Густлика, Григорий начал ей вторить и получил тумака в бок от Янека. Они не слышали последних слов выступавшего, но тут старшина, зашипев как паровоз, успокоил их.

На площади установилась тишина, кругом посветлело от поднятых вверх лиц – все смотрели на продырявленную снарядами башню Главной ратуши, поверх часов, поверх широкой галереи, на что-то у самой крыши.

– Что там такое? – тихо спросил Елень.

– Солдат без фуражки, – ответил Кос, рукой заслоняя от солнца свои ястребиные глаза.

– Выстрелит из ракетницы или будет играть на трубе?

– Замахивается…

Широкой дугой вылетел в воздух сверток величиной с рюкзак, распластался, развернулся и вспыхнул на солнце многометровый красно-белый стяг, наполненный свежим морским ветром. И прежде чем кто-нибудь успел вскрикнуть или сказать слово – заиграли трубы, ударили барабаны, и отозвалась медь сразу трех оркестров – польской танковой бригады и двух советских дивизионных; «Еще Польша не погибла, пока мы живы…»