Сергей Нечаев - Пикассо и его несносная русская жена

• Название: Пикассо и его несносная русская жена
• Автор: Сергей Нечаев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-076354-2, 978-5-271-38145-4, 978-985-18-0643-6

Пабло Пикассо очень любил женщин. "Я не стал дожидаться разумного возраста, чтобы начать. Если его дожидаться, именно разум может потом помешать". Прогулки по барселонским борделям он начал в пятнадцать лет. Потом продолжил пополнять "свой донжуанский список" в Париже, признанной столице любви. Безусловно, женщины влияли на жизнь Пикассо, но еще больше он влиял на них.

Поэт Шарль Бодлер как-то сказал, что у мужчины есть только два пути: либо он становится рабом женщины, либо превращается в палача, терзающего ее тело и душу. Великого Пикассо с уверенностью можно отнести к разряду таких палачей. Недаром же его мать говорила Ольге Хохловой: "Я не думаю, что с моим сыном, который озабочен исключительно собой, сможет быть счастлива хоть одна женщина". Но первую и третью женщину в "семерке" Пикассо, как называли Хохлову, сломать было совсем непросто. Они стояли друг друга…

---

Конечно, это было не самое подходящее время для начала любви. Уже почти три года шла Первая мировая война, где-то рвались снаряды, и люди гибли десятками, а то и сотнями тысяч.

3 августа 1914 года Германия объявила войну, обвинив Францию в «нарушении бельгийского нейтралитета». Перейдя на следующий день бельгийскую границу, германская армия двинулась вперед и через две недели вышла к французским рубежам.

Потом в войну одна за другой стали втягиваться другие страны. А 14-24 августа англофранцузские войска потерпели тяжелое поражение в Арденнах, потеряв около 250 000 человек, и немцы широким фронтом вторглись на территорию Франции. Испуганное правительство бежало в Бордо. Но для быстрого завершения операции по окружению Парижа у германского командования просто не хватило сил. Немецкие войска, пройдя с боями сотни километров, сильно вымотались и стали жертвой контрудара французской группировки, сосредоточенной для обороны столицы. Так началась знаменитая битва на Марне, в которой союзникам удалось переломить ход военных действий и отбросить противника на 50-100 километров назад.

Однако уже в 1916 году Германия решила нанести новый удар на Западе, чтобы окончательно вывести Францию из войны. В результате началось Верденское наступление, продолжавшееся около десяти месяцев. Эта самая крупная и продолжительная операция Первой мировой войны стоила противоборствующим сторонам огромных жертв - до одного миллиона человек. В верденской «мясорубке» было «перемолото» до 120 дивизий, в том числе 69 французских и 50 немецких.

Падение Верденских укреплений приводило к нарушению системы французской обороны и открывало немцам прямой путь на Париж.

* * *

В подобных обстоятельствах в Париже стало совсем неуютно, тревожно, просто опасно.

Французский писатель Жан-Поль Креспель, специалист по артистической жизни Монмартра и Монпарнаса, рассказывает:

«Начало военных действий между Францией и Германией стало неожиданным финалом первого акта большого монпарнасского шоу - занавес опустился. Как и во всей Франции, здесь тоже замерла жизнь [...] В домах уехавших на фронт художников расположились семьи беженцев с севера, со своими невзгодами. В течение четырех лет улицы оставались опустевшими, еще более зловещими по ночам из-за фиолетового света фонарей, затемненных для того, чтобы цеппелины и «таубы»[1] не могли по ним ориентироваться [...]

Население, особенно старики и дети, находилось в крайней нужде, тем более что службы социальной помощи только зарождались, и многие стыдились туда обращаться. Семьи рабочих, ремесленников, мелких торговцев и служащих страдали от голода, но еще больше - от холода. Словно лишений и скорби по ушедшим было недостаточно, военные зимы выдались на редкость суровыми и холодными. Уголь превратился в такую же роскошь, как бриллианты, и перед специально созданными пунктами распределения выстраивались нескончаемые очереди. Люди стояли часами на ветру, под дождем, чтобы увезти на какой-нибудь тачке или тележке пятьдесят кило отвратительных брикетов из угольной пыли, торфа или соломы. Париж получал немного угля из Англии и Севенн, но его передавали в госпитали, государственные учреждения, школы и наиболее нуждавшиеся солдатские семьи [...] В своих мастерских с тоненькими перегородками и плохо заделанными окнами, которые и в нормальное-то время плохо прогревались, монпарнасцы просто погибали от холода. Чтобы отогреть руки и продолжать держать кисть или резец, художники сжигали скомканные рисунки».

Многие друзья Пикассо ушли на фронт. Жорж Брак, Андре Дерен, Морис де Вламинк... Даже поэт Гийом Аполлинер (Вильгельм Костровицкий), который не подлежал мобилизации, «добровольцем явился на пункт городской» и стал одним из «новобранцев, утративших имя». Он встретил войну с восторгом, стремясь доказать, что является не польским эмигрантом, а настоящим французом. Все были уверены в том, что в такой момент отсиживаться дома недостойно мужчины.

Жан-Поль Креспель продолжает свой рассказ:

«В течение двух дней, предшествовавших началу военных действий, монпарнасские улицы походили на развороченный муравейник. Люди, словно обезумев, метались во всех направлениях.

Уже утром 30 июля стало ясно, что конфликт неизбежен. Перед продуктовыми магазинами образовались огромные очереди. Повинуясь древнему инстинкту, люди торопились сделать запасы: ходили слухи, что в лавках не будет продуктов [...] Точно так же осаждали банки и сберегательные кассы, срочно изымая вклады.

Волнение достигло апогея в субботу 1 августа, когда на стенах государственных учреждений появились первые объявления о всеобщей мобилизации [...] Разом опустели все мастерские и дома, толпа художников прихлынула к перекрестку Вавен, словно кровь к сердцу [...] Писатели и поэты давали себе отчет в трагизме наступающих событий. Кроме какого- нибудь Рене Дализа, насмешливо восклицавшего:

«Больше всего я опасаюсь сквозняков...» (он будет разорван снарядом), многие предчувствовали надвигающийся кошмар. Старая женщина, за несколько су читавшая по линиям руки судьбы посетителей, отказывалась говорить уезжавшим то, что видела на их ладонях [...]

2 августа психоз продолжал нарастать. Париж лихорадило, стояла изнурительная жара. Оправдывая пророчества тех, кто накануне грабил склады, в магазинах опустили жалюзи. Огромное скопление народа на улицах создавало впечатление, что в ту ночь никто не спал. Социальные барьеры рухнули, незнакомые люди запросто заговаривали друг с другом; все смешались в едином безудержном порыве. На бульваре Монпарнас толпа неистово приветствовала 11-й и 12-й полки кирасиров из Военной школы, 23- й колониальный полк из Лурсинской казармы и 102-й линейный из казармы Бабилон. С оркестром во главе и развернутыми знаменами они маршировали к Восточному вокзалу, сопровождаемые огромной толпой мужчин и женщин, кричащих одно и тоже: «На Берлин!» Безумно возбужденные женщины целовали солдат и осыпали их цветами. Стараясь не отставать, они шли за солдатами широким шагом, уродливо-комичные в своих зауженных юбках [...] Илья Оренбург, живший в отеле «Ницца», вспоминал, как в ту ночь толпы людей нескончаемым потоком проходили под его окнами по бульвару Монпарнас. А утром хозяин гостиницы попрощался с постояльцами, в большинстве иностранцами: он отправлялся на фронт. Запинаясь от волнения, он наказал жене не требовать плату за жилье с иностранцев до тех пор, пока не кончится война. Правда, все поголовно пребывали в уверенности, что это - дело нескольких дней [...]

С первых дней мобилизации многие иностранные художники откликнулись на призыв Блеза Сандрара[2] и Риччото Канудо[3] вступать в ряды французской армии. У Дома инвалидов очередь добровольцев растянулась по эспланаде. В ней стояло много монпарнасских художников - русских, польских, итальянских, скандинавских [...]

Возвращаясь к этим лихорадочным дням, Роже Уайльд, не только их свидетель, но и непосредственный участник, рассказывал: «В«Ротонде» оставался лишь всякий сброд. Все остальные ушли на фронт или в добровольцы... Помнится, был один красивый юноша, норвежский художник Иван Лунберг. Он тоже завербовался в первый иностранный полк и оставался в нем до конца войны. Когда, незадолго до перемирия, его убили, он по-прежнему не знал французского языка». Очевидно, Лунберг не был исключением.