Кингсли Эмис - Эта русская

• Название: Эта русская
• Автор: Кингсли Эмис
• Издательство: «Симлозиум»
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2001
• ISBN: 5-89091-162-7

Роман «Эта русская» (1992) – одно из последних произведений знаменитого английского писателя Кингсли Эмиса (1922–1995). Может ли леди любить конюха? Комсомолец – носить галстук, а комсомолка – завивать волосы? Как наши, так и английские бабушки и дедушки, как известно, нашли свои ответы на эти «главные вопросы» своего времени. Словно предоставляя их образованным внукам пишет размышлений, знаменитый писатель сэр Кингсли Эмис ставит на повестку дня новый проклятый вопрос: «Может ли талантливый литературовед любить никудышную поэтессу?»

История тривиальнейшая: лондонский профессор средних лет, человек тихий и скромный, страстно увлеченный своей наукой, женатый на особе стервозной, но не без достоинств, влюбляется в молодую девушку – и вся его жизнь идет наперекосяк… Но главное в этой истории – абсолютная бездарность уважаемой поэтессы и невыносимые моральные терзания, происходящие с профессором на этой почве: как можно любить человека, творчество которого вызывает у тебя омерзение.

---

– Да. Послушай. Почему ты не приехала сюда раньше, когда обстановка была спокойнее?

– Ты все прослушал. Незаконно моего брата держат в тюрьме меньше года – до этого он отбывал положенный срок. Я приехала при первой возможности.

– Если хоть половина того, что я читал и слышал, – правда, им в Москве и так есть о чем подумать.

– А в ближайшее время будет только хуже, если хоть десятая часть того, что я видела и слышала, – правда. Через год будет уже поздно.

– С какой радости кто-то в Москве станет обращать внимание на петицию из Англии по поводу – уж прости меня – никому не известного валютчика? Даже если она и вызовет какой-то шум, он быстро уляжется, и о ней попросту забудут.

– Может быть. Но ты же знаешь, Сахаров говорил, что именно общественное мнение Запада помогло ему избегнуть тюрьмы, хотя, конечно, он-то был известной фигурой. Те люди, до которых я хочу добраться, теперь гораздо более чувствительны к мнению Запада, чем раньше. Это не то чтобы официальная политическая линия, но многие тамошние деятели только о том и думают, как бы обзавестись здесь друзьями. И, как ты сам сказал, он не такая уж важная персона. Это нам на руку. Кто-то сможет малой ценой заработать себе большую репутацию.

– Ты хочешь сказать… – начал Ричард и запнулся. – Ты хочешь сказать, мы напишем письмо в «Правду»…

– Мы поместим обращение в английской и, возможно, в американской прессе.

– Надо было тебе поехать в Америку, Анна. У них куда больше влияния.

– А вот тут ты ошибаешься – во всяком случае, не в вопросах культуры. Там, у нас, именно Англия задает тон, – ну, по крайней мере, все мы к этому стремимся; тон во всем – в литературе, в садоводстве, в мебели, в одежде – не в повседневной, конечно, а в серьезной, стильной одежде. А после этого обращения, возможно, и Америка вмешается.

– А в обращении мы напишем: «Знаменитый, пользующийся заслуженной известностью – мировой известностью – поэт Анна Данилова ходатайствует за своего брата, незаконно удерживаемого в советской тюрьме. Это позор для… для всего на свете, и мы требуем его немедленного освобождения. Подписано Поэтом-лауреатом, министром культуры, сэром Стивеном…

– Не превращай все в идиотизм, Ричард.

– По крайней мере одна деталь мне именно идиотизмом и представляется. Как я понимаю, ты просишь, чтобы я тебя прославил, вернее, помог тебе прославиться. Не скажешь, с какого конца за это берутся?

– Мне нужно прославиться только в Англии, и, конечно, я не имею в виду настоящую славу, только в том смысле, в каком люди употребляют это слово, чтобы произвести впечатление на других, в основном на невежд.

– Вряд ли мне удастся даже это. Сожалею, Анна, я для этого не гожусь, я даже не знаю, с чего начать. Я вращаюсь совсем в других сферах.

– По-моему, ты просто не хочешь мне помочь. Я кое-что знаю о вас, доктор Вейси, но в одной вещи пока не разобралась. Вы что, были в дружеских отношениях с моим бывшим правительством? Впрочем, оно и сейчас то же самое, где на девяносто процентов, а где, как минимум, на все сто!

Под конец фразы она – намеренно ли, нет ли – повысила голос, и двое мужчин, находившихся в комнате, подняли головы. Несколько раньше их представили Ричарду: пожилого русского с коротко подстриженной седой бородкой, растущей по преимуществу в окрестностях рта, – как профессора Леона, а второго, тучного, гладко выбритого, несколько помоложе, – вроде бы как Хампарцумяна, хотя в его внешности не было ничего армянского. Поначалу в комнате находились еще две дамы, одного с Леоном возраста, его невестка и ее кузина или, может быть, его кузина и ее невестка, но обе они вскоре бесшумно исчезли.

Комната, расположенная на первом этаже дома в Пимлико, была, по всей видимости, единственной в доме гостиной; судя по виду, последний раз ее ремонтировали в пятидесятых годах, и если не считать обрамленных фотографий примерно тех же времен изображавших людей и сцены явно не английские и глиняных статуэток батального жанра, о которых можно было сказать то же самое, не было никаких свидетельств, что нынешние обитатели вывезли из родной страны хоть что-то, хотя бы свои вкусы. Статуэтки время от времени начинали дребезжать, а вся комната – сотрясаться, когда под самыми окнами прогромыхивал очередной самодвижущийся сарай, распираемый восторгом, что обнаружил сквозной проезд там, где еще вчера был тихий, замусоренный тупик.

Именно в это не слишком уединенное место Анна привела Ричарда для, как она выражалась, настоящего разговора. Ненастоящий разговор за обедом в «Макдональдсе» (по ее настоянию) по большей части состоял из его неохотных ответов на ее вопросы о его жизни, причем не обошлось без неизбежных упоминаний о его жене. В начале настоящего разговора профессор Леон, судя по всему, был погружен в какой-то ученый труд, написанный явно уже давненько, да и вообще сидел на несколько метров дальше, чем неизвестный с армянской фамилией, который при знакомстве ничем не показал, что понимает по-русски, и с тех пор, не отрываясь, перелистывал «Таймс». Теперь же оба напрочь перестали делать вид, что не прислушиваются к словам Анны и Ричарда.

Следующее слово Ричарда было «Нет», и он с удовольствием на этом бы и закончил, однако было ясно, что ничего не получится.

– Я выучил русский не из-за того, что испытываю какие-то теплые чувства к нынешней России, а из-за того, что меня очаровала классическая русская литература, не знаю почему, даже не знаю, чем именно. Разумеется, чтобы читать классиков по-русски, пришлось как следует овладеть языком.

– Но для этого не обязательно было овладевать разговорным языком, – мягко возразил профессор. – Вы бесподобно говорите по-русски. Да, у вас есть легкий акцент, но только специалист сможет определить, что вы не из Польши или, скажем, не из Сибири. Мало кому из англичан такое удается.

– Чтобы понять, как звучат слова, пришлось научиться самому их произносить.

– А практически у всех тех англичан, кто все-таки овладел русским до такой степени, были отнюдь не научные цели. Выходит, ваш случай – уникальный, доктор Вейси.

Анна заерзала в своем кресле с высокой спинкой, которое когда-то, должно быть, воспринималось как самобытная диковинка, а Ричард ответил;

– Возможно. Я научился говорить по-русски как настоящий русский, чтобы избавиться от необходимости говорить по-английски либо как английский провинциал, либо как англичанин из тех кругов, к которым я не принадлежу и никогда не буду принадлежать.

Эта мысль только сейчас пришла ему в голову. Леону она, скорее всего, показалась невнятной, как, впрочем, показалась бы и любому человеку, рожденному за пределами Британского Королевства.

– Может быть, вы все-таки сразу нам скажете какой именно отдел вашего министерства иностранных дел имел счастье заручиться вашим сотрудничеством…

Леон добавил что-то еще, но его тихий голос утонул в нарастающем реве дюжего грузовика, несущегося сломя голову мимо дома. К тому моменту когда стало ясно, что грузовик не вломится в комнату и даже не обрушит стены звуковой волной, профессор умолк под гневными взглядами и яростными обрывающими, обрубающими жестами Анны и Хампарцумяна – выходит, этот последний все-таки понимал по-русски или просто во всем слушался Анну.

– У нас в России есть поговорка: «Горбатого могила исправит», – сказала она Ричарду, как только поняла, что ее можно расслышать. Потом вдруг вспыхнула, причем он заметил, что лоб покраснел сильнее» чем щеки. – Впрочем, ты, конечно, ее и сам знаешь.

– А если бы не говорил по-русски, ведь и не знал бы, правда?

– Что?

– Я как раз собирался сказать, что мои занятия русским языком и, соответственно, способность читать русских авторов в оригинале позволили мне во всей полноте оценить как минимум одно достижение советской системы, которое непреложно и необратимо: уничтожение русской литературы. Это потеря не только для России, но и для всего мира, и вот почему на ваш вопрос, нравится ли мне советская система, я ответил – нет; надеюсь, мое объяснение вас удовлетворило, поскольку другого настолько же искреннего я представить не могу.

– Это объяснение дает ответ и на другой вопрос. – Профессор заговорил извиняющимся тоном. – Теперь мы знаем, что заставило вас так досконально выучить язык.

И они с Хампарцумяном разулыбались друг другу.

– Любовь, – с нежной улыбкой произнесла Анна.

– Можно это и так назвать, – сказал Ричард, хотя на самом деле он предпочел бы, чтобы она это так не называла, и подумал про себя, что, конечно, очень хорошо говорить в таком ключе, но если именовать любовью все подряд, на свете скоро совсем не останется того, что действительно заслуживает этого имени. А еще он подумал, что не стоило в этой компании так откровенно высказываться о его чувствах к русской литературе. С русскими всегда так – они вынуждают вас говорить с ними исходя из их понятий, а потом насильно втягивают в задушевный разговор – куда более задушевный, чем вам хотелось бы. Он услышал, как профессор Леон громким голосом просит чаю, и мрачно предположил, что он еще легко отделается, если на стол не подадут водку с лежалыми сухариками и несвежей минтаевой икрой.