Геннадий Воронин - На фронте затишье…

• Название: На фронте затишье…
• Автор: Геннадий Воронин
• Издательство: Волго-Вятское книжное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1970

Геннадий Григорьевич Воронин родился в 1925 году в городе Сергаче Горьковской области. В январе 1943 года, как и многие его сверстники, семнадцатилетним юношей ушел в армию. Служил в самоходном артиллерийском полку. Прошел с ним от правобережья Днепра до Берлина и Праги. Награжден десятью орденами и медалями.

После войны Г. Воронин окончил юридический институт и стал журналистом. Работал в редакциях областных газет. Сейчас он корреспондент ТАСС в г. Горьком.

Выступал в газетах с рассказами, фельетонами, очерками. В 1956 году написал пьесу о молодежи «Решающее свидание», которая шла на сценах театров и опубликована в литературном сборнике. После поездки по Целинному краю в 1961 году вышел отдельным изданием его очерк «Счастье Клавы Новиковой», посвященный покорителям целины.

Главными героями повести «На фронте затишье…», которую мы предлагаем вниманию читателей, также являются молодые люди — юноши в солдатских шинелях, освобождающие родную землю от фашистских захватчиков. Повесть основана на подлинных фронтовых эпизодах.

---

Полковник выслушивает его на ходу. Потеряли одну машину. Командир лейтенант Яковенко. Что с ней, неизвестно. Видели, как она после боя ушла обратно. Радиосвязи с ней нет…

— Яковенко ранен. А Шаронов убит, — обрывает его командир полка.

Глухарев сразу мрачнеет и начинает вяло докладывать обстановку.

Вслушиваюсь в их разговор.

— Ты не очень расстраивайся, товарищ Глухарев, — неожиданно произносит полковник. — Это ведь не атака. Вам было приказано занять исходные позиции. Приказ вы выполнили. Вот отсюда и начнем наступление.

«Вот так штука! Оказывается, командир бригады приказал сосредоточиться для будущего наступления здесь, в мертвой зоне, под самым носом у немцев. На маленьком пятачке для машин маловато места, зато отсюда удобнее нанести внезапный удар. А я‑то думал, что наступление уже началось…»

Из-за самоходки появляется Грибан. Рядом с его могучей фигурой юным подростком выглядит невысокий щупленький лейтенант — кто-то из новых командиров орудий.

Небрежно ответив на приветствия офицеров, Демин опускается на дырявый обожженный брезент, разостланный возле тридцатьчетверки, достает карту и повелительным жестом приглашает комбатов садиться рядом.

А меня окружают батарейцы.

— Ты вроде Панчо-Сансой заделался? — спрашивает с ухмылкой водитель Мякишев.

Но я почему-то не злюсь. Не реагирую даже на его литературные «познания», не поправляю его.

— Некому больше сопровождать. Вот и послали.

— А может, тебя сразу в адъютанты произведут?

— И звание, глядишь, присвоят!

— Это еще как дед поглядит. Он может и клюшкой вдоль спины наградить…

Настроение у всех повышенное. Каждый шутит с претензией на оригинальность. И только пожилые заряжающие Лотырев и Сухов улыбаются молча.

Оставив комбатов одних, к нам подходит Демин.

— Как самочувствие, товарищ Нетунахин? — Он изучающе оглядывает молодого командира орудия.

Скривив припухшую губу, на которой еще не засохла как следует кровь, Нетунахин натянуто улыбается.

— Отлично с плюсом, товарищ полковник!

— А губу где прищемил?

— Он с осколком поцеловался.

Раздается дружный раскатистый смех. Оказывается, и в самом деле Нетунахину задело губу осколком.

— Это что-то новое — осколки губами ловить, — серьезно говорит Демин. — По-моему, они не ахти вкусные. Не как вареники?

И опять все смеются.

Нет, не понимаю я командира полка. Мне известно о нем немногое. Жена и дети живут в Челябинске. У него орден Ленина и три ордена Красного Знамени. Четыре раза ранен… Таких уважают на фронте «с первого предъявления». А Демина? Во всяком случае Петров и Грибан его не любят — за сухую официальность, что ли? А может быть, и за то, что к офицерам он относится еще строже, чем к нашему брату солдату?

…Обратно возвращаемся тем же путем.

На месте, где час назад обстреляли взвод автоматчиков, нас останавливает пронзительный свист одиночки-мины.

Взрыв не опасен — далеко впереди. Ускоряем шаг и сразу словно натыкаемся на препятствие. Одна за другой падают мины. Они свистят, шипят и грохочут, преградив нам дорогу черным валом огня и дыма. Кажется, прямо над нашими головами кто-то с силой раздирает мерзлую парусину. Кусты разрывов вырастают все ближе и ближе. Полковник опускается на колено и, мельком оглянувшись, грузно падает на живот. Я делаю то же…

Когда взрывы отдаляются в сторону и становится немного потише, Демин поворачивается на бок:

— Пожалуй, пойдем, товарищ Дорохов?

Голос его спокоен, словно никакой опасности нет и в помине. Мы поднимаемся и… падаем снова. Похоже, что на нас обрушивается само небо. Мины с воем вспарывают неподатливый воздух. С лета вгрызаясь в твердую землю, они захлебываются от бессильной ярости и с гулом рвутся в каком-нибудь десятке шагов. Одна, другая, третья… десятая. Осколки, пронзительно взвизгивая, проносятся справа и слева, сзади и впереди. Черная стена дыма вдруг подскакивает к нам вплотную, и мы оказываемся в самой гуще разрывов. Все сливается в сплошной грохот и вой.

Прижавшись щекой к острой ледяной кочке, кошусь краешком глаза в сторону. Словно кто-то невидимый в одну секунду с силой втыкает в землю множество граммофонных труб. Все одинаково черные, они несколько мгновений пляшут на своих коротеньких ножках, воздев жерла к небу и грохоча на полную мощность. И от этого грохота по коже пробегает мороз, а на затылке шевелятся волосы. «Неужто придется погибнуть здесь, на этом «пупе земли», который мы все-таки отстояли?..»

Еще крепче вдавливаюсь в землю. Это делается само собой, инстинктивно. Мозг работает лихорадочно. Мысли несутся, наталкиваясь одна на другую. И все противные, мрачные, страшные.

Вот она, пляска смерти. Теперь образ костлявой старухи с косой за плечами для меня навсегда померк. Пусть он останется на совести художников и поэтов, которые его выдумали. Только бы остаться живым. И тогда я сам могу рассказать им, как выглядит «старая». Вот она, рядом, в виде грохочущих труб, сотканных из вонючего черного дыма, которые, кривляясь и корчась на кривых коротеньких ножках, то подступают вплотную, то вдруг отскакивают далеко прочь. И грохочут, грохочут, грохочут…

В самый разгар крутоверти, когда нас накрывает сплошная темная пелена, меня охватывает ощущение обреченности. Сколько это длится — не знаю. Но, так же внезапно, как и само начало огневого налета, все смолкает в одно мгновение.

Медленно поднимаю глаза на распростертого рядом командира полка. Оказывается, он пристально наблюдает за мной.

— Ты не ранен, товарищ Дорохов?

— Нет…

— Может, пойдем?..

Молчу, оглядываясь вокруг. Все поле в круглых черных колдобинах. И только клюшка, как ни в чем не бывало, поблескивает желтым боком в нескольких метрах. Полковник приподнимается на колено. Быстро вскакиваю, хватаю «селедину», без которой ему не подняться, протягиваю ее хозяину. Демин встает с трудом. На лице — напряжение. Щеки раскраснелись. На лбу засинели прожилки вен. По всему видно — он весь на пределе. И только глаза, глаза… Я не сразу понимаю, что он уже без очков. Когда протягиваю клюшку, наши взгляды встречаются. Он смотрит на меня виновато и словно признательно. Так смотрят на человека, оказывающего большую услугу. Прежде чем тронуться дальше, он благодарно кивает мне.

Всего лишь один молчаливый кивок. Но я понимаю его как благодарность — неожиданную и потому приятную вдвойне и втройне…

Проходим несколько шагов, и снова начинает вибрировать воздух. Клюшка будто на крыльях отлетает далеко в сторону. Полковник опускается на колено и опять падает животом и грудью на острые комья земли. Теперь уже я наблюдаю за ним. Он лежит, не вздрагивая даже тогда, когда мина ударяется в каком-нибудь метре, когда вслед за разрывом по спине и рукам начинают барабанить поднятые в воздух мерзлые комья, когда в лицо ударяет жаром.

И странное дело — вдруг вспоминаю стихи…

А я лежу в пыли,
И все осколки — мимо,
Мгновения мои
Отсчитывает мина.
Еще я не убит…
И яростно и живо
Мне все принадлежит
За пять секунд до взрыва…

Что же это такое? Всего один раз прочитал я эти стихи. А они, оказывается, врезались в память. И вот всплыли, выплеснулись…

В перерыве между залпами Демин каждый раз поворачивается на бок и оглядывается:

— Ты не ранен, товарищ Дорохов?

Теперь в голосе его новые нотки — беспокойства, тревоги. Но я вижу, скорее ощущаю — не за себя тревожится Демин. Он словно почувствовал вину за то, что втравил меня в эту историю.

— Нет, не ранен, товарищ полковник…

Волна горячего воздуха резко ударяет в лицо. Что-то с силой дергает меня за спину, рывком бросает в сторону. В ушах раздается тонкий ноющий звук, будто над самым ухом неумелый скрипач затянул фальшивую ноту… Наверное, я не сразу пришел в себя. Когда поднимаю голову, полковник смотрит на меня полулежа, опершись на локоть.

— Ты не ранен?..

Теперь его голос совсем не тот — глухой, тихий.

— Что с автоматом?

Нет, все же это голос полковника. Только он еле слышен и какой-то сиплый и дребезжащий. Я пытаюсь сдернуть со спины ППС, но в руках остается обрывок ремня. Автомат лежит рядом. Он переломлен надвое. Затвор выпал, вытянув за собой пружину. Осколок попал в то место, куда вставляется диск. Вороненая сталь надульника разворочена. Машинально связываю концы ремня. Но полковник приказывает:

— Брось автомат.

— Куда? Зачем?! — я не сразу понимаю его.

— Он больше не нужен…

И в самом деле — зачем мне теперь этот кусок железа?

Искореженный осколком, автомат отслужил свою службу. Отшвыриваю его в сторону. Так даже лучше. Без него легче.

Демин глядит на меня выжидательно и просяще. Я понимаю — у него больше нет сил, чтобы подняться и идти дальше. А зачем нам идти? Разве нельзя отлежаться вот тут до вечера? Или хотя бы до той поры, когда немцам надоест нас расстреливать.