Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

• Название: Современная повесть ГДР
• Автор: Вернер Гайдучек
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002428-5

В сборник вошли лучшие повести ведущих писателей ГДР — Э. Штритматтера, X. Кёнигсдорф, П. Хакса, Г. Рюкера и др., которые затрагивают проблемы, волнующие сегодня граждан ГДР. Тональность повестей обусловлена своеобразием индивидуального стиля каждого писателя. Здесь и лирическое воспоминание о первых послевоенных годах, философское размышление о нелегкой судьбе женщин-ученых, поэтичное повествование о мужании подростка накануне мировой войны, и полный грустного юмора рассказ о распавшейся семье, и фантасмагорическая сказка-аллегория.

---

По сути, о «новом мышлении» и мудрая, добрая и поэтичная притча Петера Хакса «Милена в птичьем гнезде», повествующая с мягким, изящным юмором о любви, участии, ответственности за судьбы ближних, о готовности ответственность эту на себя принять, о преданности и самопожертвовании, о разобщенности и безответности, о нелегкой науке жить в мире и согласии с окружающими, о бережном отношении к природе, о вечной необходимости для каждого, как сказал когда-то Вольтер, «возделывать свой сад».

Притчеобразный характер носит, несмотря на лежащую в основе банальную бытовую ситуацию, и повесть Хельмута Заковского «Как зажарить мышь». Ребенок, инстинктивно различающий добро и зло, дружбу и предательство, выносит собственные оценки взрослым, коверкающим из-за личных неурядиц и его детскую, но в чем-то уже и взрослую жизнь. И именно ребенок вносит в итоге в жизнь взрослых больше доброты и человечности, уважения друг к другу, честности перед собой.

Повесть Гюнтера Рюкера «Хильда, служанка» тоже о взрослении. Глазами пятнадцатилетнего подростка видится непростой мир накануне второй мировой войны, начинающийся победный марш нацистских кованых сапог по Европе, раздавленные и разбитые человеческие судьбы, трагедии состоятельности и несостоятельности личности перед лицом обретающего силу и вытравляющего человечность фашизма, первые жертвы, первые герои, не склонившие головы и поплатившиеся за это жизнью, первые трусы и предатели, первые оборотни и просто обыкновенные подлецы. Все схватывает внимательный взгляд пятнадцатилетнего подростка, все пропускается через его взрослеющую душу, и в горниле этом чужих доблестей и несовершенств, слабостей и стойкости, доброты и равнодушия, отразившихся в его сознании, выплавляется собственная личность, и хочется верить, что из него, говоря словами Ф. М. Достоевского, «возможно, получится человек хороший». Должен получиться.

Несколько особняком стоит в сборнике повесть Хельги Кёнигсдорф «Непочтительное общение», но и она о том же — о честности перед собой, о человечности, об ответственности людей науки за будущие пути развития мира. Проникнутая такой искренней болью, несущая обостренное трагической судьбой героини, отчетливое и резкое, контрастное восприятие мира, повесть писательницы апеллирует все же не к чувствам, она апеллирует к разуму, к разуму сегодняшнего поколения, несущего груз ответственности перед поколениями будущего.

Даже из столь краткого анализа видно, что все семь повестей, составивших данную книгу, пронизаны единой нитью и посвящены одной теме — проблеме личности, проблеме ее становления, воспитания разума и души. Постановка личностных проблем, внимание к каждому отдельному человеку, к его судьбе, к его внутреннему миру свидетельствуют о зрелости общества. Тревога за будущее человечности, боязнь «оскудения души», утверждение доброты и честности, ответственность перед другими и собой свидетельствуют о зрелости литературы. Что ж, зрелое социалистическое общество Германской Демократической Республики имеет по-настоящему зрелую литературу. В этом читатель убедится еще раз, прочитав предлагаемую книгу.

Н. Литвинец

Эрвин Штритматтер ЗЕЛЕНЫЙ ИЮНЬ ©Перевод. С. Фридлянд

Подошел конец войны, конец второй войны, которую мне довелось пережить на моем веку. Лично я, подделав документы, еще за пять месяцев до конца войны сам себя уволил с военной службы. Я облачился в гражданскую одежду, которую целый год протаскал в своем рюкзаке горного егеря, и живу теперь у немецкой крестьянки, в Богемии, когда тайно, а когда и явно, смотря по обстоятельствам. Я принадлежу к числу тех, кто водружал белый флаг на колокольне, когда подошли американцы. Когда еще раз вернулись немцы и сорвали с колокольни белый флаг, крестьянка спрятала меня за буртами свеклы. А когда немцы отступили, мы снова пристроили белый флаг на колокольне, и в деревню вошли американцы. Тем самым я принимал участие в ряде сугубо негероических поступков, а совершал я их неподалеку от Оберплана, в той местности, где проживал небезызвестный основоположник Бертль[1], мой дальний сородич по писательскому ремеслу, который, между прочим, тоже был далеко не герой.

Американцы не берут меня в плен, поскольку антифашисты поселка готовы засвидетельствовать, что я уже давно проживаю среди них как лицо вполне цивильное. Так я остаюсь на свободе. Быть может, когда-нибудь настанет время рассказать обо всем этом подробнее, и прежде всего рассказать о том, что меня собирались расстрелять, хоть я и не охотник говорить про войну и военные подвиги. Эта нелюбовь исподволь вызревала у меня с детства, когда и отец, и шахтеры, распивавшие пиво в лавке моей матери, рассказывали о войне как о величайшем событии в их жизни, особенно если малость захмелеют. Рассказывали они про всякие страсти, и какие, мол, тяготы им приходилось выносить, и какие они были молодцы, прямо! Сам черт не брат. Одно слово — герои, хотя до первой кружки они наперебой заверяли слушателей, будто всегда были и есть социал-демократы до мозга костей и вообще долой войну!

Итак, на дворе июнь, и я окучиваю картошку у своей хозяйки под Оберпланом. На дворе июнь, самый зеленый месяц года, и я чувствую себя как заново рожденный, и я, второй раз доживший до конца войны, даже представить себе не могу, что вожди разных народов еще раз набросятся друг на друга и погонят свои народы на очередную войну.

На картофельном поле моей хозяйки по имени Заухайтль меня настигает следующее известие: американцы снарядили автоколонну для гражданских лиц, для женщин и детей, которые бежали от бомбежек на юг, а теперь должны вернуться обратно на север. И я могу ехать вместе с ними.

С колонной грузовиков я попадаю в окрестности Иены и прошу высадить меня там, возле одной деревни. На дворе по-прежнему июнь, день солнечный, и жаворонка песни летают над землей, и я не возражал, если бы эти пять слов были из стихотворения, которое написал я, но — увы! — они из стихотворения, которое написал Шторм[2].

Те возвращенцы, что остаются в кузове грузовика, кричат мне вслед счастливо, и еще кто-то вылезает из другого грузовика, а когда рассеиваются серо-синие облачка дыма за машинами, я обнаруживаю на шоссе возле себя женщину, она очень стройная, очень белокурая, на ней брюки для верховой езды, высокие сапоги, и вообще каждый дюйм ее арийский. Она сообщает мне, что отец у нее — сельский священник, и приглашает заходить, когда я встану на ноги.

Я так никогда и не зашел к ней, потому что мне была очень не по душе ее белокурость, но зато я так никогда и не забыл ее, потому что она была дочь священника и носила черные бриджи, как их носят самые арийские из арийцев.

А пошел я в Гроттенштадт, хотя женщина, с которой я прощался здесь два года назад, больше не жена мне. Дело у них дошло до развода, они подали на развод, их развели, — великое множество формулировок, которые окружающий мир припас для людей, некогда бывших мужем и женой, а теперь чужих друг другу.

В те времена судьи еще как-то пытались установить, кто виноват. Истинно говорю я вам, вины нет ни на одном из супругов. За распавшимися браками стоит жизнь, у жизни свой план поставок, а для плана ей нужны люди определенного склада, и умственного, и душевного. Жизнь сводит самых различных партнеров, чтобы те произвели на свет нужных ей людей. Она гонит женщину к мужчине, а мужчину — к женщине. И если мне когда-нибудь кто-нибудь скажет: не вижу ничего особенного в детях, которых я произвел на свет, ответом ему да будет: не надо думать только о своей коротенькой жизни перед завесой, которая скрывает от человека, кто явится миру в четвертом поколении его потомков, и тем не дает узнать, какие виды имела на него жизнь.

Чиновники благословляют спаривание людей и присваивают ему название «брак», каковой в свою очередь может быть расторгнут. Но среди разведенных супругов попадаются и такие, которые никак не могут выкинуть из головы час порученного им жизнью зачатия и после развода снова и снова бегут друг к другу, дабы снова друг с другом соединиться. Да, чтоб не забыть в ходе научных рассуждений: бывает и так, что лишь один из партнеров постигнут тоской по предписанному жизнью часу зачатия, лишь один по-прежнему стремится к своему партнеру, а тот уже и думать про него забыл, вполне возможно, что именно я — один из них.

Я мог начать послевоенную жизнь в любой точке страны, мог податься в Австрию и там обрести новую родину, но моя односторонняя тоска щедро подбрасывала мне контрдоводы: в Гроттенштадте хранятся бюрократические свидетельства моей предвоенной жизни, без бумаг я вообще не человек, внушаю я себе, а вдобавок при разводе моим заботам были поручены оба сына.

Цветет последняя в этом году сирень, в палисадниках уцелевших вилл распустились розы, а на развалинах разбомбленных домов поднимается первая поросль сорняков. Я иду по берегу Заале, и тень тополей грузно ложится на мой рюкзак. Я иду к так называемым бедным кварталам, но она, моя бывшая, там больше не проживает. Уж не вышла ли она снова замуж? Молчи, неразумное сердце, молчи!