Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

• Название: Современная повесть ГДР
• Автор: Вернер Гайдучек
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002428-5

В сборник вошли лучшие повести ведущих писателей ГДР — Э. Штритматтера, X. Кёнигсдорф, П. Хакса, Г. Рюкера и др., которые затрагивают проблемы, волнующие сегодня граждан ГДР. Тональность повестей обусловлена своеобразием индивидуального стиля каждого писателя. Здесь и лирическое воспоминание о первых послевоенных годах, философское размышление о нелегкой судьбе женщин-ученых, поэтичное повествование о мужании подростка накануне мировой войны, и полный грустного юмора рассказ о распавшейся семье, и фантасмагорическая сказка-аллегория.

---

Цветет последняя в этом году сирень, в палисадниках уцелевших вилл распустились розы, а на развалинах разбомбленных домов поднимается первая поросль сорняков. Я иду по берегу Заале, и тень тополей грузно ложится на мой рюкзак. Я иду к так называемым бедным кварталам, но она, моя бывшая, там больше не проживает. Уж не вышла ли она снова замуж? Молчи, неразумное сердце, молчи!

Теперь она проживает в центре, на заднем дворе ратуши. Мне навстречу выходит тип, похожий на дворника, и начинает расспрашивать. Мне нужна госпожа такая-то — и я произношу собственную фамилию. Дворник сразу понимает, о ком речь. Глупая радость пронизывает меня. Я радуюсь, что эта женщина до сих пор носит мою фамилию.

— Но дома вы ее не застанете, — говорит дворник и подмигивает правым глазом.

Не могу понять, подает он мне знак или у него просто нервный тик.

— Вы найдете ее в американской караулке, — продолжает он и показывает через двор и снова подмигивает, а когда я оборачиваюсь и гляжу на него, подмигивает еще раз. Короче, тик тут ни при чем. Он, должно быть, считает, что я ее муж, вернувшийся с войны, и сочувствует мне.

Я стою перед дверью караульного помещения, слышу изнутри голоса мужчин и женщин, они все говорят разом и смеются, я стучу в дверь, но моего стука никто не слышит. Я осторожно приоткрываю дверь. Я прекрасно сознаю, что мое появление здесь нежелательно. Клубы сигаретного дыма вырываются мне навстречу. В комнате накурено — хоть топор вешай. Тем не менее я вижу ее, она сидит на коленях у американского солдата, а на коленях у другого солдата сидит другая женщина. И та женщина, которая была когда-то моей женой, от неожиданности даже спрыгивает с колен американца. Она смущена и в своем смущении объясняет честной компании, что я ее муж. — My husband, — говорит она, а американец, с чьих колен она спрыгнула, вскакивает. Husband не husband, а какого черта я, немецкая колбаса, приперся к нему в караулку? Повелительным жестом он указывает мне на дверь, он уже готов взять меня за грудки, но она вклинивается между нами и говорит американцу, у которого, кстати, такой вид, будто его всю войну подкармливали детским питанием: Not more, — говорит она. — Not more my husband. — Он больше не муж. — You understand, — говорит она. Надо же, как лихо она насобачилась по-американски.

Я, может, крикнул, а может, и вовсе запел? Я, может, вообще придворный певец? Во всех окнах заднего двора возникают лица. Стоит мне поднять глаза, лица исчезают. Я поворачиваюсь вокруг собственной оси, словно хочу заглянуть к себе в рюкзак.

Она выходит ко мне, она вся прокоптилась американским духом от сигарет «Кэмел», но выглядит привлекательно, как и всегда. На губах у нее помада, смазанная по краям поцелуями. На лбу — локон а-ля Кармен, локона раньше я не видел, видно, он упал на нее с небосвода радостей.

Американский сержант следит за нами в щель приоткрытой двери. Внутри, за дверью, хихикает вторая женщина. Но я вижу только эту, с локоном а-ля Кармен, я смотрю на границу ее волос, помнится, несколько лет назад я любил проводить пальцами по этой границе.

Я спрашиваю про наших детей. Она не знает, где наши дети. Надо бы поискать, но сейчас ей некогда.

Оказывается, моя надежда до сих пор не угасла. Я прошу пустить меня переночевать, ну хотя бы на одну ночь. Сержант за моей спиной прокашливается и зовет: «Ами!» И она, та, что прежде звалась Амандой, вскидывает глаза и смотрит тем самым взглядом, которым всегда меня покоряла. Ничего не выйдет, говорит она. И еще — чтоб я пришел завтра, если хочу поглядеть на мальчиков. Переночуй у Капланов, говорит она.

Капланы живут в одном из маленьких домишек за городскими воротами, их дом — это своего рода карликовый форпост фабрики. Один смекалистый гроттенштадтец вырастил и выпестовал свою фабрику в бывшем садике маленького дома. На его фабрике изготавливают кубики для детей. Альберт Каплан — его шофер, его второе «я», его палочка-выручалочка. Марта Каплан, сидя в кухне, шьет за гроши, для беднейших из бедных, превращает широкие юбки в узкие блузки, удлиняет, подкорачивает, делает защипы и рюши — короче, она шьющий ангел для жен неимущих. Альберт гордится своей Мартой. Марта — дочь столяра из-под Кверфурта. Я хорошо к ней отношусь из-за ее искусных рук, хотя в ней есть что-то аляповатое, как, впрочем, и в убранстве ее квартиры, на которое Мартин папаша расщедрился по поводу замужества дочери.

Дружбой с Капланами я обязан той женщине, которая сейчас упражняется в американском наречии, она, как это теперь называют, следила за требованиями моды, а потому то и дело поручала Марте Каплан что-нибудь перешить, присборить, убрать или распустить. А дома, к сожалению, именно мне приходилось следить за требованиями семейства на сыр, творог и повидло.

Пойдем со мной к Капланам, прозвучало однажды, они очень милые люди, и я поддался на уговоры и пошел к Капланам, хотя бы затем, чтобы опровергнуть молву, ходившую по соседям и утверждавшую, будто у меня не все дома. Соседи сделали этот вывод на основе моих ежевечерних писаний, которыми я занимался, по их мнению, зря, ни к чему, задаром, ни за понюх табаку.

Альберт Каплан сильно косолапит, отчего правая нога у него очень похожа на восклицательный знак. Альберт говорит быстро, хриплым голосом, он в самом непродолжительном времени возводит меня в ранг близкого друга и с тех пор скорбит всей душой, если каждый второй вечер не видит меня в своей кухне.

Марта Каплан воспринимает многословие Альберта слегка критически. Иногда она даже перехватывает какую-нибудь из фраз Альберта, порхающую по кухне, и начинает гнуть и расправлять ее, все равно как свои шпильки. Альберт говорит, например, что хозяин у него симпатичный, как осел, и Марта тут же встревает: «Только ты способен сравнивать хозяина с ослом, потому как твои родители ослов в аренду отдавали, под Вартбургом». Марте кажется, что сама она из дальних мест, и Кверфурт для нее вроде как столица. У нас в Кверфурте это делают так, может заявить Марта. Как делают в Кверфурте и его окрестностях — это для Марты и есть норма.

Малахольному сыну Капланов принадлежит целая куча коробок с бракованными кубиками. На расшатанных половицах их домика он возводит замки и дворцы, а когда постройки рушатся, от злости кусает взрослых. Иногда Вильхельмхен дарит нашим мальчикам по несколько кубиков. Одно слово, дружба маленьких людей.

Женщины обсуждают свои проблемы неподалеку от швейной машины, а мужская часть общества беседует в соседстве с раковиной. Говорит по большей части Альберт. Ему очень хочется стяжать похвалы за все, что он изрекает. Когда я помалкиваю в ответ на то, что он выдал, Альберт сам себя хвалит, когда я не восклицаю, до чего все верно, он делается самоуверенным, а когда он изрекает нечто, по его мнению, важное, он бросает взгляд поверх раковины в зеркало и правой рукой проводит по голове спереди назад. Почти все, им сказанное, Альберт считает важным. В те времена я еще не был знаком с классификацией говорунов. Зато сегодня я много повидал их брата, и некоторые говоруны очень напоминают Альберта. Я вижу, как многие из них просто изнывают, когда, изрекши нечто, представляющееся им важным, они не видят возле трибуны домашнего зеркала.

На чердаке фабрики Альберт держит голубей. Это восточные турманы. Я не могу побывать у Альберта, не заглянув при этом на чердак. Еще с детства я кое-что смыслю в голубях, я знаю, к примеру, когда голубь сменяет голубку на яйцах, знаю, что они трутся носиками, прежде чем голубь потопчет голубку, и по этой причине я с каждым днем становлюсь для Альберта все незаменимей.

Восточные турманы кувыркаются на лету, спереди назад, сзади наперед и даже вбок.

— Ты только погляди, как черный кувыркается, — может вдруг сказать Альберт, и он считает свое сообщение очень важным, и запускает руку в карман, и достает оттуда зеркальце, и созерцает себя.

Не знаю, живы ли Капланы до сих пор и, если живы, где они сейчас, но вот уже тридцать лет я сижу в Грюнхофе и развожу восточных турманов. Из каких глубин предшествующей жизни приходят к нам наши пристрастия, которые сегодня следует именовать хобби, если ты хочешь, чтобы немцы тебя поняли. Правда, мы — союзники русских, но в языке, в модах и в танцах насквозь американизированы, и только слепой может это отрицать.

Порой Капланы приглашают нас к воскресному обеду. «Я чего хочу сказать, вам нужно всякое обзаведение, надо экономить, — осторожно начинает Альберт, — не хочу вас зазря обидеть, но у вас того нет, сего нет, поешьте в воскресенье у нас, глядишь, обед и сэкономили». После этих слов Альберт бросает взгляд в зеркало, что над раковиной.

Но в такие воскресенья мы обязаны заявляться к Капланам с утра пораньше, и я должен оказывать Альберту содействие, когда тот отжимает натертый картофель для неизменных клецок по-тюрингски. Впрочем, с него довольно, если я просто скажу, до чего он здорово отжимает. Лично я предпочел бы воскресное утро провести по-другому, пописать, но дружба есть дружба, дружбой надо дорожить, потому что Марта как раз шьет платье той женщине, которая в настоящее время принадлежит одному сержанту из Оклахомы, шьет дешево, задаром можно сказать.