Томаш Пьонтек - Героин

• Название: Героин
• Автор: Томаш Пьонтек
• Издательство: Фолио
• Жанр: Контркультура
• Год: 2004

Карьера молодого польского писателя Томаша Пьонтека (р. 1974) началась с работы журналиста на радиостанциях и эксперта-психолингвиста на телевидении. Дебютом его в литературе стал во многом автобиографичный роман «Героин», вышедший в марте 2002 года.

Роман «Героин» держит читателя в напряжении с первой до последней страницы неизбежностью трагедии, довлеющей над героями. Из осколков судеб разных людей в романе складывается один образ матери-Геры, мягкой и теплой, притягивающей и ласкающей своих детей, дающей забвение в смерти…

---

Я хочу ей сказать, что не использую свои аналитические способности по отношению к близким людям. Или что у меня сейчас нет времени. Однако я чувствую, что должен сделать все для того, чтобы снискать доверие этих несчастных женщин.

— У Габриэля специфическое звучание голоса, начинаю я. — Лично я называю его миндальным, Это значит, что его голос имеет горловое происхождение и является очень сильным, но он слабеет, и часть его выходит через нос. Отсюда и дрожь. Это свидетельствует о том, что Габриэль переживает сильные эмоции, но очень сильно их боится. Он боится, что они могут довести его до чего-то плохого. Поэтому он несколько преувеличенно проявляет положительные эмоции. Он их проявляет всюду там, где ничего не чувствует, поскольку боится, что они могут породить совершенно иные, неположительные эмоции. К тому же, именно у этого страха берет свое начало его склонность к тому, чтобы все маловыразительные жизненные моменты наполнять чем-то очень сильным и приятным. Это героин. Напористое произношение зубных «т», «д», «з» и «ц» при одновременном усилении носового тембра свидетельствует о том, что Габриэль также старается вкладывать позитивные эмоции в профессиональную деятельность. Для того чтобы избавиться от этой дурной привычки, он, во-первых, должен находиться под контролем. В противном случае он и далее будет принимать наркотики. Во-вторых, он должен пройти курс терапии, которая поможет ему без страха пережить эмоции и, прежде всего, — недостаток эмоций и впечатлений.

Я заканчиваю и жду, кто первой из них все подтвердит.

— Все это правда, — говорит наконец мать. — Сколько раз я ему говорила.

— И что же сейчас делать? — спрашивает жена.

— Вам с ним не справиться, — отвечаю я — Вы все еще ему доверяете. И, кроме того, семья, в которой есть старики и младенцы, имеет право на чуточку спокойствия. А Габриэль устроит вам сущий ад, особенно если он физически зависим. У меня есть свободная квартира и свободная неделя. Я могу его там продержать то время, на протяжении которого могут раскрыться наихудшие проявления физической зависимости.

Они смотрят на меня. Широко открытыми глазами.

— Мы даже не знаем, как вас отблагодарить, но… — говорит мать.

— Отблагодарите потом. Если все получится. В данный момент нужно его ко мне доставить. Если он не захочет признаваться, потом, когда ситуация немного успокоится, мы можем купить тест на героин в моче. Сейчас необходимо сохранить спокойствие этого дома. Я попрошу о помощи вашего брата, если это возможно. Со своей стороны я ставлю только одно условие. Не контактируйте с ним на протяжении этой недели. Он сделает все, чтобы убедить вас в том, что его нужно выпустить. Он способен прибегнуть к любому обману. Вообще не слушайте то, что он говорит.

После короткого совещания мы звоним к дяде Габриэля. Габриэль будет дома через два часа, дядя должен пораньше сюда приехать. У него есть джип, будто бы специально созданный для перевозки буйных наркоманов. Когда он наконец-то приезжает, женщины проводят с нами еще одно совещание, а потом с одним дядюшкой. В конце концов, все убеждаются в том, что нужно принять мое предложение. Потом наступает время ожидания, во время которого жена собирает для Габриэля зубную щетку, электробритву и немного белья. Я делаю женщинам чай, ну и себе, конечно, тоже. В состоянии, в котором я сейчас нахожусь, даже наименьшее удовольствие превращается в настоящую оргию, не говоря уже об ароматном, обильно подслащенном чае.

Мое спокойствие служит опорой для матери и жены Габриэля, а также для дяди. И благодаря этому операция проходит на удивление легко. Габриэль наконец-то появляется дома — конечно же, жестко обкуренный. Но, несмотря на это, он орет, когда все мы ведем его к машине. Он кричит, что это я — обдолбанный, что это я — последний наркоман. Мать говорит ему, что в таком случае и она тоже наркоманка.

Потом Габриэля располагают в моей квартире, на моей кровати. Это выглядит так: я сижу у него на груди, а он плюет в меня и кусается. Я сдерживаюсь, чтобы не заснуть от удовольствия, а дядя наконец-то уходит.

Возвращается Бартек и охотно сменяет меня на посту, тем более что Габриэль уже не кусается. А я должен достать очередную порцию коричневого порошка и пыхнуть. Пока тут находится Габриэль, я не могу опять стать тряпкой, иначе я его выпущу.

Конечно, с определенной точки зрения очень жаль, что Габриэль не может пыхнуть. Он даже на трезвяк настолько миндально-милый, что, когда он курит, в этом есть что-то глубоко подлинное. Будто бы маленькая частичка Великого Сладкого Обдолбежа, которая когда-то от него отпала, возвращается сейчас во чрево Матери-Геры, Немного жаль, что он уже больше не будет курить. Но эта жалость так чудесно компонуется с моим счастьем и счастьем, которое я сейчас даю Габриэлю на всю жизнь, что я от удовольствия трусь щекой о бок обездвиженного парня.

Около десяти Габриэль облевывает всего себя, а то, чем он себя облевывает, — настолько ядовитое, что проедает ему дыру на футболке. Если, конечно же, эта дыра не образовалась раньше, в процессе нашей возни. Потом он наконец-то засыпает.

Бартека все это страшно вставляет, потому что Габриэль сейчас не может пыхнуть, а он — может. Он все еще не догадывается, что это является всего лишь частью общего плана спасения, который также и на него распространяется.

Мы присматриваем за нашим пациентом посменно. Я курю немного — чтобы не заснуть. Большую часть ночи я смотрю в большие приоткрытые глаза Габриэля. Мне не нравится, когда он закрывает глаза. Они слишком живые, слишком притягательные, чтобы их закрывать. Но сейчас мне хочется, чтобы он спал и не думал об ужасном унижении, которое ему пришлось пережить. Ему необходимо почувствовать облегчение, потому что завтра будет хуже. Когда он просыпается, я удерживаю его в разных позах, потому что он дергается в разные стороны. Наконец-то он засыпает, опустив голову на мои колени. А, убедившись, что он не проснется, я делаю еще пять изрядных хапок; я должен быть для него слаще в течение принудительного затворничества. Или должна, потому что сейчас я для него являюсь кем-то очень похожим на мать. Сконцентрированную и сконденсированную мать, которая в течение определенного периода времени обеспечивает парню очень интенсивную и теплую опеку, не допускающую сопротивления. И столько любви, сколько так называемая биологическая мать может дать на протяжении всей жизни, если Габриэлю вообще нужна именно такая опека. Он находится в опасности.

Утром чувствую себя хуже некуда: я трезвый, хоть и немного обкуренный. Я трясу Бартека и приказываю ему сделать томатный суп с рисом и сметаной. Я его очень люблю, а кроме того, должен же я чем-то блевать, поскольку блевать одной лишь желчью или желудочным соком не очень-то приятное занятие.

Бартек опять на стадии снежного эмбриона. Ему бы очень не помешало немного пыхнуть, но сначала он должен съесть суп.

Потом я снова немного курю. Я должен выбрать золотую середину, чтобы не протрезветь и не заснуть. Я бужу Габриэля, а когда до него доходит, где он находится и что это я к нему обращаюсь, в его глазах появляется настолько откровенная боль и страх, что я не могу налюбоваться его красотой.

— Томек, — говорит он, — Томек, если я не пыхну, то сегодня меня просто порвет. Дай мне пыхнуть. Я все сделаю, все, что хочешь. Пожалуйста. Пожалуйста. В самом деле, прошу тебя.

И где тот дикарь, который вчера кусался и плевался? Но это хорошо. Он должен просить. Он должен через это пройти. Он должен увидеть сам, насколько сильно над ним властвует героин.

Пятью минутами позже Габриэль становится на колени посреди комнаты и ждет, пока я не дам ему героина. Я поднимаю вверх кулечек с коричневым порошком — один из многих кулечков, которыми я себя снабдил на время Большого Обдолбежа, — и показываю его ему. Потом я приказываю ему раздеться догола и проскакать через всю комнату на одной ноге.

Едва я успеваю огласить приказ, Габриэль бросается на меня с кулаками. И я вижу, что он плачет, Я точно не знаю, как это делается, но успеваю выставить кулак вперед, и Габриэль идеально на него напарывается… Хрясь! Шлеп! И он садится на пол с разбитым носом.

Это был для него хороший урок, потому что сейчас он прыгает голый на одной ноге из одного угла в другой — я выбрал трассу по диагонали комнаты, она длиннее, — а кровь все капает из носа.

Потом я ем суп, ничего себе супчик, а Бартек сидит на Габриэле. Сразу же после супа я снова могу пыхнуть коричневого порошка. На этот раз я делаю четыре изрядных хапки и опять превращаюсь в большую счастливую маму. Сладость накапливается во мне, и я с легким замешательством вспоминаю, что я целое утро не делал того, что нужно. Потому что я целое утро совсем не был мамой. Я вел себя как кто-то чужой и неприятный. Я вспоминаю, что бываю таким на трезвяк и решаю также изменить собственную жизнь, ну, по крайней мере, ту ее часть, которая протекает в трезвом состоянии. Это нужно сделать, поскольку я курю уже так долго, что этот трезвый, неприятный Томек уже немного приобрел иммунитет и появляется даже в состоянии упыханности. На трезвяк лучше быть Габриэлем. В Габриэле есть какая-то мягкость, даже на трезвяк. Нельзя ли употребить Габриэля, так, как употребляют героин?