Михаил Богачёв - Веянье звёздной управы

• Название: Веянье звёздной управы
• Автор: Михаил Богачёв
• Издательство: Русская историко-филологическая школа “СЛОВО”
• Жанр: Религия
• Год: 2000
• ISBN: 5-89854-009-1

От создателя электронного файла книги стихов отца Михаила.

Всем любителям поэзии.

Хочу поделиться с вами стихотворениями из небольшого наследия, оставленного монахом Михаилом. Он упокоился в 1998 году в молодых летах. Жаль, что так мало нам оставлено из поэзии его души, но теперь — верю — он созерцает в небесных селениях Поэта своей души. Созерцает Поэта (=Творца, с греч.) неба и земли — Святую Троицу.

По моему мнению, отец Михаил является крупнейшим поэтом 20-ого века. Из первого ряда. Он гений. Владение словом, владение тонкой сутью поэзии — потрясающие. Но, насколько я знаю, он совсем неизвестен. Мой поиск в гугле и яндексе ничего не дал. Небольшой сборник его стихов в 2000 году издал человек знавший его лично. Издание очень дешёвое (полиграфически). Я купил его в начале 00-ых в книжной лавке подворья Свято-Троицко-Сергиевой Лавры в Москве. Как старый книжник, основательно обходил все полки и рылся в углах в рядах дешёвых книжечек, брошюрок. Там и обрёл это чудо. Талант поэта бросился в глаза сразу. К сожалению, то ли в силу незначительности суммы денег у издателя (соответственно, качества подготовки издания с филологической стороны), то ли в силу качества самих рукописей, находившихся у издателя (который не решился и йоты исправить), текст книги изобилует орфографическими, пунктуационными, некоторыми смысловыми непонятностями. В файле DJVU, который я выложил на Либрусеке, можно будет увидеть это. Тем, кто заинтересуется поэзией о. Михаила, обязательно ознакомление с его стихами в DJVU-файле.

Упокой, Господи Иисусе Христе, в селениях праведных, возлюбившую Тебя, душу раба Твоего монаха Михаила.

---

Жизнь, узнаю тебя, но страшно

В сосуде замкнут образ твой,

Как будто рот теснит и вяжет

Кровавой жижею густой.

И в донной тишине застолья

Что плоть сотлевшая поёт?

О, глубоокий кубок горя,

Как драгоценно дно твоё!

Голодной осенью в полях пустых

Голодной осенью в полях пустых,

Когда стопы кровоточат, и бродят в чащах

Нагие промыслы, я брошу звон в кусты —

Он пропадёт в сплетениях молчащих.

Голодной осенью, когда остыли вдруг

Хула листвы и вереска моленья,

Наполню сухожилий тонкий звук, —

До крон поднимется и — вниз в изнеможеньи.

Остыли ткани, и аорты тон

Прислушался, как трутся мирозданья.

На рёбрах сосен прочен небосклон,

Но тает в сумерках, но в шелестах растаял.

Зачем же так рассудок тороплив?

Зачем творю пути, стопой хромая?

Я хвою напоил, себя пролив,

Я отпускаю всё, что ни поймаю.

В глухую пору, милые истцы,

Пусть просят губы всё, я всё исполню,

Но, девочка, вернись к дождю и вспомни:

Захочешь песни, — песней не наполню,

Захочешь соков, — скованы сосцы.

В один поток мы руки окунали...

Другу

В один поток мы руки окунали,

Нас матери со дна не узнавали,

Но, словно бремя, кожу волокли.

Мы к мёртвой влаге словом приникали

И жажду эту братством называли,

И матери, не слыша нас, текли.

Две пуповины мир обволокли,

Лежали бескорыстно, как дороги,

На них две женщины, крича, искали многих,

Но Александром и Сергеем нарекли,

Когда порвались речью в полуслоге.

Ты помнишь, убивая эту плоть,

Мы камни собирали, чтоб уплыть,

Вели миры, толкали к перекличке

Любую тварь и вторили громам.

Из двух утроб, как небо безразличных,

Валились времена, — как игры нам.

Век под рукою — рыба, он упруг,

В его кишках, во тьме трупов белокровных

Копаясь, мы поймём, что сам он труп.

Поэтому не он стелил нам кровлю,

Но тот поток, которым руки кроем,

Куда глядим, не видя ни следа...

А матери зовут: Сюда! Сюда!

Глубинней недр, бесслёзнее Суда —

Под пепел, под гомеровскую Трою.

Прощание с Севером

О, этот берег — многотелая толпа,

Где торсы дюн, где воды ищут края,

Где рыба дна от слов лежит немая,

И рядом женщина, от наготы слепа,

Всей долгой кожей знает близость рая.

Ей плодоносят ветры и залив,

Ей вызревают волны — пашни шума,

Но, женщина, отсюда рай — вдали!

Как чайки, сны о запахе олив

Так закричали вдруг, что кто-то умер.

Под облаком, торгующим луну,

Я приложил тоску свою ко дну

Земли и моря — дну водораздела.

А мог бы к соснам, штормам, облакам,

Но женщина здесь так являет тело,

Чтобы её, а не вражду алкать

Могли стихии нервами пределов.

Я примиряю их, как колыбель,

Затем, чтоб бросить Севера пейзажи,

Бежать в Тавриду, в синий Коктебель,

Забыть, как холодеют кровь и пляжи,

Сочатся сосны, остывает ель.

Но вот зима. Январский перегар

Но вот зима. Январский перегар

Уж замыкает губы берегам.

Рассудок отворяю в недра ночи,

И возникают холмы, корабли,

Раппаны и медузы, как тревоги,

И Кара-Даг, и женщина вдали...

Сны о свободе и о запахе олив

Ложатся в переплёт и греют ноги.

Ещё леса не улетели

Ещё леса не улетели,

Ещё толковый полдень в теле,

Ещё гляжу на небеса:

Там бабы глупые от юбок

Плывут капустным, боком с юга,

Где ни один не пролился,

Где дремлют октябрём леса,

Где от любви ничто не блещет.

Оттуда белых горем женщин

На Север гонят небеса.

Рука провожает не стаи

Рука провожает не стаи,

Не стаи, залив накренился, и рыбы прольются,

О, Север, ты градом гуманным растаял,

Нетронутый кожей, в тебя не вернутся.

Вот пепел — не дом, вот река — не олива:

Ни хлада, ни олова плавленой рыбы.

Утопленниц губы во время отлива

Шуршат о гранит: О, вы тоже могли бы.

Но камни, я помню, всю ночь присягали,

А Эма мертвела от донного ила.

Я цепи тянул, — они громом играли,

И яблоко Эма в глаза мне доила.

И с этого времени, где вы, о, где вы

Края, по которым всё катится сердце?

Проходят не волны, не годы, но девы,

И каждая держит по капле на блюдце,

Зовут: Обернись! — и стекают в ладони,

Их мягкие долгие зимние гривы

И тянут назад всё, что весело тонет,

И памятью пьяной живы и игривы,

И лгут оттого, что бесплотны и лживы.

На этой трапезе не тронуты снеди.

У девственниц северных плещутся груди.

Вот умерли руки, — закинуты сети,

Вот названо имя — кто губы разбудит.

ПРОТИВ СМЕРТИ

Автоэпитафия

Что мне время? Вечен!

Вечен, если небесами мечен!

На долине мировой,

Что мне — вольному — конвой!

Потому червём и глиной

Дом завалят — не убьют.

Я готов к дороге длинной,

Я в земную пыль обут.

В Печорах

В Печорах все время — полночь.

Не лето, не век, а полночь.

Монахи ждут не дождутся утра,

А на облаках — Владыку утра.

Они молятся долго в храмах,

Их свечи одни на свете светят.

Их — малое стадо. Боятся они Того,

Кого больше всех любят.

В Печорах монахи мира и их дело в мире

Долгая просьба, ночная вечная песня.

Эта скорбь и эта тоска

Эта скорбь и эта тоска —

Камень-валун, гробовая доска.

Сказки о смерти! Смерть не близка —

Смерти не будет! Смертельна тоска.

Ворот порви — выпускай облака,

Но остановима ли эта река?

Время — рука, а под нею точь-в-точь —

Небесконечная скорбная ночь.

Жизнь — вдох-выдох моментальный...

Жизнь — вдох-выдох моментальный...

Поля, поля.

Кто прибил их к земле:

Вокзалы, леса, чёрные речки, аисты, галичьи стаи —

Всё, что падает в теплый карман?

Грейте, грейте,

Но мы — одиночные выстрелы,

Но время полета —

Время подумать о времени.

Фатальный оркестр

Сквозь холмы и редкие тучи

Вступает на пыльную трассу “Южное”[1].

Грейте, грейте,

Это возможное счастье —

Класть руку на чёрные речки, аисты и так далее.

О, Отечество! —

К тебе не прижаться. Кто ты? Кто ты? Кто я?

Мы идём — одинокие флейты и тубы,

Трубы...

Но страшно быть трубами —

Можно выдохнуть пепел.

Растворяется утро,

Нас многих не будет, не будет.

Горних рыбок молчание тихо,

Мы тоже безмолвны, безмолвны.

Как скрежет зубовный разрежет сию пастораль,

Сей покой, сию взвесь моментального праха!

Грейте, грейте друг друга,

Играйте друг другу на тубе, трубе и на флейте.

Я ни на что не откликаюсь

Я ни на что не откликаюсь,

Поскольку время так течёт,

Что с ним душа перекликаясь,

Всё молит: Дай мне час ещё!

Поскольку в этой лунной сети,

В щедротах солнца: На, бери! —

Какое юное бессмертье

И судеб Божьих лабиринт!

Ещё влажны ладони утра,

И ярко теплится звезда,

И во Христе сия минута

Крестится именем всегда.

И вы, родные светы, тверди,

Дороги, ветры, облака,

Не слушайте, чем время бредит,

Чем мудрствуют века.

Под оборонной цифрой бьётся

Неистовая мира власть,

Но жаворонок вновь смеётся

Меж небом и землёю всласть.

И в этой драме, как в Шекспире,

Так много смерти и любви,

Что я стою в огромном мире,

Им воскрешён, и им убит.

Пока могуществом владеет день

Пока могуществом владеет день,

В его державе я — последний инок.

Течение реки и птичьи тень-тень-тень

Важней рожденья моего или поминок.

Стволы дубов — ночные сторожа,

Их гулкие гудки — сычи и совы,

И ночь величественная госпожа,

в её владычестве я мал и неособен.

Так что же мне их августейшая чета

оставит в этом мире из отличий?

Годы идут и их фатальная чреда

душе не тягостна и безразлична.