Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд

• Название: Пруссия без легенд
• Автор: Себастьян Хаффнер
• Издательство: Siedler
• Жанр: История
• Год: 1979
• ISBN: 978-3-442-755448; WG 2940

Пруссия — это миф. Для одних ее имя означает порядок, добросовестность и либеральность; для других — это оплот милитаризма и реакции. Себастьян Хаффнер отрицает давно известные легенды, когда рассказывает историю этого государства, которое в качестве самостоятельной державы существовало лишь 170 лет. Он объясняет особенность Пруссии тем, что это было искусственное образование: оно требовало преувеличенной воли в самоутверждении, чтобы из своих отдаленных друг от друга территорий создать единое целое. Выросшая в течение столетий из весьма отличных друг от друга немецко-славянских колониальных областей без опоры на племенные или конфессиональные общие основы, без естественных границ, Пруссия могла существовать только как государство разума. Её неподкупное правление и ее религиозная терпимость сделали ее в восемнадцатом веке самым современным государством Европы. С Французской Революции начался ее кризис, с основания Германской империи в 1871 году — ее долгое умирание, а национал-социализм стал ее закатом.

Себастьян Хаффнер подходит к истории этого необычного государственного образования непредвзято, критически, но не без восхищения. Вместе с обширным иллюстративным материалом, который в течение длительных поисков в Германии, Польше и Австрии собрал Ульрих Вайланд, получилась единственная в своем роде книга по истории Пруссии.

Автор:

Себастьян Хаффнер родился в 1907 году в Берлине. Получивший докторскую степень юрист в 1938 году эмигрировал в Англию и с тех пор работал в качестве публициста. В 1954 году он вернулся в Германию. Известность ему составили такие книги, как "Уинстон Черчилль" (1967), "Соглашение с дьяволом" (1968), "Заметки о Гитлере" (1978) и "От Бисмарка до Гитлера" (1987).

Иллюстрация на обложке показывает фрагмент неоконченной картины Адольфа Менцеля "Фридрих Великий в 1757 году беседует со своими генералами перед сражением под Лейтеном (Leuthen)".

---

Сам Бисмарк казалось при этом ясно понимает, что он предпринял нечто противоречивое. "По форме следует больше придерживаться союза государств, однако на практике надо придать ему свойства федеративного государства гибкими, не бросающимися в глаза, но всеобъемлющими формулировками", — говорится в его инструкциях по разработке конституции Северо-Германского Союза. Как это должно произойти, остается открытым. Чувствуется, что сам Бисмарк на этот раз не полностью и не ясно представлял, чего он собственно хочет. Он допускал (в остальных случаях это было совершенно не в его духе) что его набросок конституции будет изменен избранным осенью 1866 года Северо-Германским рейхстагом не менее, чем в 40 пунктах, и между ними в наиглавнейшем: в наброске Бисмарка "Бундесканцлер" должен был быть не более, чем прусским посланником при бундесрате, пост, который был предназначен связанному указаниями высокопоставленному чиновнику. Окончательно принятая конституция сделала канцлера Союза ответственным руководителем всей политики Союза, что заставило Бисмарка самого принять этот пост. С тех пор у него было две должности: он одновременно был прусским премьер-министром и бундесканцлером Северо-Германского Союза. Спустя четыре года бундесканцлер превратился в рейхсканцлера Германской Империи — и самое позднее при этом стало ясно, что из обеих должностей пост канцлера стал наиболее важным, и что Бисмарк, сам того не желая и полностью этого не осознавая, что он сделал, фактически подчинил Пруссию империи.

Северо-Германский Союз еще не назывался "рейхом", то есть "империей" (хотя у него уже был северо-германский "рейхстаг"), а прусский король в качестве главы Северо-Германского Союза еще не был кайзером, а был он не персонифицированным существительным среднего рода, "президиумом" [59]. Эти "не бросающиеся в глаза, но всеобъемлющие формулировки" скрывали еще в до некоторой степени факт, что каждый житель Пруссии с этого момента как бы имел два гражданства: меньшее, прусское и большее, северо-германское (четырьмя годами позже — германское). Он избирал два парламента: прусский ландтаг по трехклассному избирательному праву и северо-германский (позже германский) рейхстаг по всеобщему равному избирательному праву. Когда он исполнял свой воинский долг, то он служил в двух армиях: в прусской армии и в союзном войске, в котором прусская армия была лишь составной частью, хотя и самой большой. И самое интересное — контроль над действиями войск по конституции Северо-Германского Союза был теперь не у прусского ландтага, а у рейхстага — возможно, это был самый явный признак того, что Пруссия в действительности намеревалась войти в более крупную политическую единицу. Ведь чем же была теперь Пруссия, если она не могла более сама определять величину своей армии?

До тех пор, пока Пруссия оставалась в Северо-Германском Союзе, все это еще более-менее сносно маскировалось небывалым фактическим перевесом Пруссии над её меньшими партнерами. Однако когда однажды присоединились бы и южно-немецкие государства, едва ли это смогло оставаться далее скрытым; и перевес Пруссии был бы тогда заметно меньшим. Конечно же, Пруссия и тогда будет все еще оставаться самым крупным немецким отдельным государством в теперь существенно большем целом. И это большее целое, а не сама Пруссия больше, будет вырабатывать важнейшие законы, по которым будет регулироваться жизнь отдельных составных единиц, и проводить внешнеполитические решения, от которых будет зависеть судьба государств — в том числе и государства Пруссия. В конце пути, на который вступил Бисмарк основанием Северо-Германского Союза, мог быть только конец прусской самостоятельности и растворение Пруссии в Германии.

Можно быть абсолютно уверенным, что Бисмарк не желал этого — по меньшей мере до тех пор не желал, пока не смог увидеть, что в его руках это превратилось в действительность. Что он это ясно предвидел, на то в сохранившихся его высказываниях нет никаких доказательств. Но существует множество высказываний между 1866 и 1870 годами, из которых можно заключить, что он не торопился распространять немецкое объединение за пределы Северо-Германского Союза, и часто при этом возникает чувство, что у него при этих размышлениях также было нехорошо на душе; какой-то инстинкт заставлял его оттягивать этот процесс. Стали известными его инструкции прусскому посланнику в Мюнхене, написанные в 1869 году: "То, что немецкое объединение будет ускорено насильственными событиями, я считаю вполне вероятным. Но совсем другой вопрос — это призвание вызвать насильственную катастрофу, и ответственность за выбор момента. Преднамеренное, основанное только на субъективных оценках вмешательство в развитие истории всегда приводило только к стряхиванию на землю незрелых плодов; а то, что немецкое единство в данный момент является незрелым плодом, на мой взгляд, очевидно… Мы можем перевести часы вперед, но время от этого не будет идти быстрее, а способность ждать, пока не разовьются нужные отношения, является необходимым условием практической политики". Это не речь немецкого националистического энтузиаста. И тем не менее это высказывание позволяет заглянуть в причины, по которым Бисмарк с таким философским хладнокровием был склонен отложить расширение Северо-Германского Союза на неопределенный срок. Когда королевский министр двора Шляйниц сказал ему: "Мы никогда не должны заходить далее, чем позволяют наши запасы прусского офицерства", то Бисмарк ответил ему так: "Я не могу говорить этого публично, но это основная мысль всей моей политики". Если это действительно было так, то тогда даже Северо-Германский Союз уже был первым шагом за пределы этой политики, и становится понятным, что Бисмарка страшила мысль о втором и более масштабном шаге.

Как и всегда — представление о том, что Бисмарк в годы, предшествовавшие 1870, планомерно работал над войной с Францией и связанным с ней основанием империи, это легенда, хотя он сам в старости над этой легендой поработал. В глаза бросается контраст его политики до и после 1866 года: прежде была почти изнурительная активность, постоянное осознанное устремление на кризис, обострение и решение, и ясная цель. После 1866 года — подчеркнутое выжидание и смирение, повторяющееся смягчение угрожающих кризисов, и отчетливая внутренняя нерешительность перед приближающимся объединением Северной и Южной Германий. В 1867 году Бисмарк покончил с намечавшейся угрозой войны с Францией из-за Люксембурга путем заключения чрезвычайно непопулярного среди немецких националистов компромисса, включавшего в себя отступление Пруссии. В 1869 году он отклонил запрос Бадена на вступление в Северо-Германский Союз, поскольку видел в нем ненужную провокацию Франции. И кандидатура на наследование испанского трона из побочной линии династии Гогенцоллернов, на которую он уговорил короля в начале 1870 года, была — что можно с уверенностью видеть из детальных исследований, которые теперь на протяжении столетия переворачивают каждый камешек истории, — ни в коем случае не провокацией войны со стороны Бисмарка, а скорее средством отвратить Францию от войны. Бисмарк говорил об "испанском родничке мира", который он хотел оставить открытым. Собственно Испания никогда не могла быть угрозой для Франции; однако — так рассчитывал Бисмарк — небезопасная Испания за спиной должна слегка охладить пыл французской партии войны, которая в годы, предшествовавшие 1870, жаждала "Мести за Садова" и работала над заключением союза с Австрией и Италией. В этом случае Бисмарк решился на войну лишь в самый последний момент, когда Франция, избыточно реагируя на события, оставила ему выбор только между войной и унижением. И даже тогда он оставил объявление войны Франции.

Бисмарк не стремился к войне 1870–1871 гг., в отличие от войн 1864 и 1866 года, ни разу он предусмотрительно не смирялся с её неизбежностью, для него она была катастрофой и импровизацией, и на несколько месяцев она ускользнула от его политического контроля. Война, начавшаяся как поединок чести между династиями Гогенцоллернов и Бонапартов, превратилась в немецко-французскую народную войну. Стихийная национальная ненависть, которая при этом выплеснула наружу с обеих сторон, питалась скорее воспоминаниями о временах первого Наполеона, чем причинами войны в 1870 году. Это был новый, ужасающий для Бисмарка феномен: внезапно между собой сражались не государства, как в 1864 и в 1866 годах, а народы. Сдержать это национальное извержение с обеих сторон стало теперь проблемой Бисмарка, и следует рассматривать на этом фоне как основание империи, так и его условия мира, в особенности также насильственное отторжение Эльзаса и Лотарингии в пользу только что основанной Германской Империи. Оба события связаны друг с другом. Оба были для Бисмарка мерами предосторожности против французской войны с целью реванша, которого он с уверенностью ожидал в будущем от подогретого в нынешней войне французского национального духа. И примечательно то, что при этом решение об аннексии Эльзаса и Лотарингии даже предшествовало решению об основании империи. Почти что можно сказать так, что одно тянуло за собой другое.