Петер Альтенберг - Венские этюды

• Название: Венские этюды
• Автор: Петер Альтенберг
• Издательство: Рандеву-АМ
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-93290-003-2

Период конца XIX — начала XX веков является одним из ярчайших в истории литературы, когда появился целый ряд шедевров поэзии и прозы как классического направления, так и зарождавшихся в то время различных модернистских. Многие из этих шедевров, в силу зашоренности правящей коммунистической идеологии с ее культом соцреализма, остались мало- или совсем неизвестными отечественным любителям литературы.

Очередной выпуск серии «Литературная галерея» в какой-то степени восполняет указанный пробел. Мы представляем вниманию читателей одно из лучших произведений практически неизвестного у нас австрийца Петера Альтенберга, ведущего представителя такого интересного литературного направления как импрессионизм («Венские этюды», 1904), и первое зрелое произведение мэтра мировой литературы, автора гениального «Улисса» ирландца Джеймса Джойса (сборник рассказов «Дублинцы», 1914), интересное тем, что оно сочетает в себе, кроме импрессионизма, целый ряд других литературных приемов, подводя вплотную их автора к открытию литературного приема «поток сознания». (Сборник рассказов Джеймса Джойса «Дублинцы» в данный файл не вошел).

Издание сопровождается подробнейшим предисловием и комментарием, иллюстрировано рисунками образцов европейского костюма времени создания включенных в него произведений и цветными репродукциями картин ведущих представителей такого направления постимпрессионизма как дивизионизм, или пуантилизм (Жорж Сёра, Поль Синьяк и др.).

Составление, вступительное слово и послесловие А. И. Козубова.

---

Первый визит

Он медленно прохаживался взад и вперед по маленькой гостиной, заставленной цветами, с диванами, покрытыми вышитыми шелковыми подушками.

Когда Криста вошла, он был совсем спокоен, почти небрежен.

Он был спокоен — у него в руках было маленькое, но верное счастье, — счастье на миг, но оно было неотъемлемо его.

«Вот она, она, она…», — приветствовала ее его душа.

Но надо было говорить о чем-нибудь, надо было вести разговор. Нельзя придти в гости с одним только гимном в душе. Он заранее придумал все, как будет — как драматург обдумал он всю сцену:

«Я сижу на низком кресле. Она стоит облокотившись у окна, потом переходит на другое место. Я впитываю в себя каждое легкое движение ее. Уходя, я говорю ей: это были самые счастливые минуты моей жизни. Но она не понимает этого. „Было просто хорошо“, — думает она. Так я представляю себе эту первую встречу у нее в доме. Отчего не сбыться моей мечте?»

Она сбылась. Конечно, как это всегда бывает с поэтическими мечтами, — сбылась с маленькими вариациями, непредвиденными оттенками. На Кристе была брошка — барельеф из матово-серого серебра, изображавший девушку под синью лавра.

— Она наверно, от Оскара Раги из Парижа — сказал гость.

— Я ее очень люблю — сама не знаю почему. Какое это дерево?

— Это лавр. Тут сочетание дерева славы с нежной женской душой…

Это маленькое изысканное произведение искусства вдохновило его, заставило подняться на широких сильных крыльях в царство красоты.

Криста затрепетала нежными крылышками и летела за ним следом на почтительном расстоянии.

Она вся порозовела от полета «Что он со мной делает?» — думала она.

Но вдруг он опустился и заглянул в ее милые глаза.

Ее крылышки поникли, и она опять была на земле.

«Теперь вам надо идти», — сказала она.

— Это были лучшие минуты моей жизни, — сказал он, как в своей мечте.

«Было просто хорошо, — подумала она. — Как будто я побывала в ателье Оскара Роти в Париже. Правда ли, что моя брошка оттуда?»

Молодой человек тихо вышел из маленького будуара, полного цветов и вышитых подушек.

— Моя брошка — маленький chef d’oeuvre, — сказала Криста вечером за ужином.

— Она от Роти из Парижа, — заметил отец.

— Да? — девушка смутилась. Казалось, что он еще был здесь, что в затихшем доме еще звучал его вдохновенный голос: — От Роти из Парижа…

Он провожает ее домой

— Пойдемте тише…

— Сколько звезд! Как чудно пахнут мои ландыши… Как вы узнали, что я люблю только белые цветы? Вы сегодня все молчите… Понюхайте мои ландыши. Вы и тетя меня вечно охраняете, а от чего — я сама не знаю! Ну, скажите же что-нибудь!

— Мадонна.

— Ах…

Она думала: — Он из другого мира. А мы… — кто мы?

— Мне недолго придется быть с вами, Кристина… Еще раз, два…

— А потом?

— Потом жизнь захватит, унесет вас.

Молчание.

— Потому-то я так дорожу этими убегающими минутами, когда я с вами наедине. Это редкий дар суровой жизни… Бесконечная благодарность у меня к вам — вы даете так много мечтам мечтателя…

Никто ей не говорил таких слов.

Он из другого мира.

Она сказала: — Какая ясная ночь! Посмотрите, как блестит площадь перед церковью. А эта чудная белая церковь! Сколько звезд… Посмотрите.

— Votiv — Kirche как органическое целое, — она как будто сама собой чудотворно и свободно выросла и поднялась из души человечества, как ели и лиственницы поднимаются из земли. Если б не было Ферстеля и других архитекторов, она так же неизбежно родилась бы в мировой душе, как кристаллы в камне.

— А вы любите лиственницы? — спросила она: — Это мое любимое дерево. Такое высокое и вместе с тем нежное. У нее тонкие и длинные иглы, и все-таки они не колются, потому что совсем мягкие. Если б у меня был сад, там были бы одни только лиственницы и целый луг, покрытый ландышами. Вечером я бы гуляла по этому саду, долго, долго…

— Пока кто-нибудь не позовет: Кристина, надо домой! Стало сыро и холодно.

— Ах, нет. Тогда никто не будет так говорить. Я бы оставалась в саду до самой ночи, до тех пор, пока не исчезнут в темноте и деревья, и ландыши… Отчего вы сказали: пока кто-нибудь не позовет?

Они свернули в тихую улицу, где она жила.

Они шли молча.

— Вы все молчите?.. — сказала она. И потом прошептала: — Прощайте.

Он пожал ее милую руку.

La femme est un état de notre âme

Как она живет? Как живет Кристина, которую называют «Кристой?»

Какая ее жизнь? Расскажите мне!

Он певец ее немой жизни.

Только то, что в нем звучит, доносится к миру о ней.

Так природа бесследно живет каждый день, пока кто-нибудь не придет и не остановит ее на миг и не скажет: вот какая ты.

Весной яблоня покрывается розовым цветом, но к чему это, если нет поэта, который скажет:

«Вот цветет маленькая яблоня!»

Но что ж из этого? Как же ей не цвести, когда пришла весна! И вот она стоит весенняя, свежая, розовеющая и цветет — цветет и осыпается…

Но что она без певца? И что ее певец без нее?

Она дает ему свой цвет. А поэт дарит этому немому цветению свое звучащее чувство. Так женщина отдает свое немое существо. А он одаряет его своим звучащим чувством Что ты такое, тихая бедная женщина? В его взгляде читаешь ты свою жизнь. Ты только то, что он поет о тебе. Если ж он не пел о тебе — тебя не было.

………………………

— Покойной ночи, папа.

— Спи, дитя мое.

И вот она стоит перед широким мраморным умывальником, от которого пахнет нежным мылом и пастой Boutemard.

Она заплетает в косу свои темно-русые волосы и скорее в свежую постель под теплое одеяло.

Она гасит свечу.

Завод дневного механизма кончен.

ТЮЛЬПАНЫ

Сесилия сказала ему: — Слушайте! вы, право, отвратительное существо! Во-первых, — никакого внимания от вас не дождешься!.. Хоть бы взяли пример с этого чиновника. Во-вторых, — эти невозможные усы! — настоящий мужик! Да и вообще — вы, собственно говоря, что воображаете? Ведь я могу себе выбрать кого хочу! Только вы меня и видели!

Когда она увидела, как он огорчен, лицо ее приняло мягкое, кроткое выражение.

— Мы похожи на кошек, — мелькнуло у нее в душе, — это жаль, но что же делать?

Он сидел пригвожденный к месту пытки Ему хотелось раствориться в потоке слез. Не быть, не чувствовать больше.

Но нужно было жить, нужно было продолжать чувствовать.

Всю ночь он, разумеется, не спал. Утром он пошел в большой парк, который только что облачился в майский наряд. Гигантская грядка пылала как огненный костер, как снег, как бесстыдные румяна.

Тюльпаны! Они стояли на коротких твердых стеблях, тесня друг друга, прямые как палки, — целые полчища цветов — невероятно пунцовые, невероятно белые в утреннем солнечном сиянии, и пылали как факелы, превратившиеся в цветы. От них изливалось благоухание красок, окрашенной ванили, окрашенного жасмина, — они вызывали мигрень через зрение. Это был аромат, превращенный в краски!

Он сел перед грядкой, которая струила необычайное великолепие, экстракт пышности, и которой всякий мог сладострастно наслаждаться, хотя она и не принадлежала ему.

Вокруг грядки стояли старики в длинных черных сюртуках, молодые дамы в белых платьях, дети и военные, ученица театральной школы и студенты с маленькими тетрадками. Все они сливались душой с тюльпанами, упивались ими, впитывали их в себя, опьянялись ими, забывая свои заботы…

Какая-то бонна сказала: — Des tulipes, mes enfants![17] — И этим было все сказано.

Но ученица театральной школы приняла просветленное выражение. Ибо это относилось к ее призванию.

Он же сидел перед ними исчерпанный, неспособный наслаждаться, состарившийся; ощущал головную боль и думал;

— Протянуть руку — раз! Схватить за горло — два! Сдавить его — три!..

Потом он думал: — Ведь они затрудняют наше дыханье! А все-таки тюльпаны можно любить… Проклятье! Нет, не можно, а нужно… Тюльпаны нужно любить. Хотя бы за то, что они существуют… Красные, белые, пылающие — и в этом все! Они существуют не только потому, что я этого хочу и избрал именно их… Они просто — красные, белые, пылающие — для всех одинаково. А Сесилия существует только потому, что я хочу и избрал именно ее… Нет, не надо поэтических сравнений, пожалуйста, не надо… они слишком тонки, они не могут помочь… Но есть такие слова, которые звучат как разбитые обломки камней, как дребезжащие осколки стакана… Они облегчают, даже когда просто думаешь о них и так медленно произносишь: размозжить тебя, ррраз-мозжить… Я как морфинист, у которого отняли шприц! На все способен… То, что называется быть «вне себя»! Женщины, вы губите человеческую душу! Сообразуется ли государственный закон с психологией? Но я сообразуюсь… Я сам даю закон! Сам! Я сам себе государство… Кармен!.. Сесилия!