Александр Борянский - Время покупать черные перстни

• Название: Время покупать черные перстни
• Автор: Александр Борянский
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1990
• ISBN: 5-235-01581-9

Сборник фантастических рассказов и повестей, составленный и изданный Всесоюзным творческим объединением молодых писателей-фантастов при ИПО ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия».

Содержание:

Семинар

Александр Борянский, Карэн Котинян. Ужасный рассказ

Юрий Брайдер, Николай Чадович. Против течения

Юлий Буркин. Командировочка

Степан Вартанов. Квартирант

Степан Вартанов. Диспетчер

Владимир Вольф. Продается пытка

Евгений Дрозд. Феникс

Белла Жужунава. Когда расцветают розы

Борис Зеленский. Весь мир в амбаре

Николай Курочкин. Ужасы быта, или Гримасы Всемогущества

Николай Курочкин. Иллюзии Майи

Рафаэль Левчин. Мы с Магом

Рауф Мусаев. Вымогатель

Юрий Невский. Секрет живописи старинными красками

Юрий Невский. Время покупать черные перстни

Наталия Новаш. Чтобы сделать выбор

Таисия Пьянкова. Тараканья заимка

Валерий Савин. История с вороной

Сергей Трусов. Бегство

Абдукаюм Юлдашев. Путы

Первый шаг

Андрей Курков. Школа котовоздухоплавания

Андрей Курков. Великое воздухоплавательное путешествие

Прелесть необычайного

Юрий Медведев. Деяния небожителей

Перекресток мнений

Александр Фролов. Мнение читателя

Вадим Михановский. «Ищи в аду свою звезду…»

Сергей Кошелев. «Великое сказание» продолжается

---

— Да какие же такие обыкновенны?

Бабушка гоношится у костерка, сыплет во вновь закипевший котелочек черную, духмяную сухоту неведомых грибков каких-то, корешков, ягод. Двинет мне туесок с багровой краснотой брусники, золотистую копченость рыбьего хвоста.

— Какие, говоришь? — медлит с ответом, или так и не скажет? Все дарует манящей снедью. — Да жалостливые больно, все о вас, оглашенных, пекутся. На что уж меня, старуху, и то оставили за вами присматривать. Вот те раз прилетали, во-он там, за лесочком, ну чисто светопреставление… Заглавный-то их приходил, все сокрушался, сердешный: взрывы-то, мол, энти, ядерны ахают, матушку-землю всю изнасильничали. А дырка вон азонна… все, говорит, растягиватся, ну что тебе платочек прожгли… Да что вам помочь? Умишко-то больно у вас серенький, не дорос еще… хучь бы до большой беды не довесть.

— Так войны не будет, а, бабушка? — спрашиваю, а сам тянусь взглядом к иззубренной пилке черных ельниковых гор, к серой жестянке неба, к синей сабельке ледниковой воды… Медлю, медлю услышать ответ, все не верится, что это так, да, все это взаправду.

— Да как тебе сказать, сынок, — еще больше темнеет ликом старуха, — никому то неведомо… а кому ведомо — да сказывать не велено…

— Что же еще, бабушка? — хочу продолжить робкий костерок нашего разговора.

— Да вот монах, божий человек, с Тибету приходил, все разговоры вели, и у них там неспокойно, рассаду мыслей взял, да и пошел себе с богом.

— А что, новые мысли вырастили?

— Да пойдем и посмотрим…

Она ковыляет впереди, качаемая ветром, как травка. Там, за домишкой, за стволом разлапистой ели, малая плантация. Бабушка снимает укрывную рогожку, и я вижу мысли: крупные и не очень, разных цветов, но не ярких, а все более бледных, невзрачных. Они покачиваются, вроде бы похожие на кувшинки, а, может быть, на чудные орхидеи, но на более длинном и твердом стебле, с махровыми, трепещущими по краям лепестками. Они как живые перекликаются, о чем-то волнуются и будто гудят, переговариваясь.

— Бабушка, а есть здесь мысль про войну? — спрашиваю, а сам медлю, вновь медлю услышать ответ.

— Да как же, вот и она… — Бабушка показывает некрупный, невзрачный такой, голубоватенький цветочек. Смотрю на него со странным чувством недоверия, страха и любопытства: так вот какая она!

— А что, нельзя ли ее вырвать?

— Нельзя, нельзя, господь с тобой, ничего нельзя просто так вырвать, — торопливо бормочет старушка, — ежели изойдет, то сама собой, а вырвать как же, грех… да и неведомо то, неведомо…

— И мысль про любовь есть? Покажи, бабушка!..

Мысль про любовь покрупнее, бледно-розового цвета, качается на тонком стебле. До чего она беззащитная, хрупкая!

— А я и побольше вырастила, — будто знает она, о чем думаю. И я вижу мысль про любовь и побольше, наверное, это мысль про всеобщую любовь.

Вижу и другие мысли: про страх, про болезни, про хлебный и другой урожай, про детей… и все это странно, неверно и зыбко под этим плоским, сереющим небом. Кружится голова.

Присаживаюсь к ней, разрыхляю земельку, убираю нападавший мусор, отрываю засохшие идеи с мыслей хороших, плохих, с разных, в общем. Старушка посмеивается: мысли-то хорошие, да вот дел-то бы от них побольше…

— Ну ладно, ладно пока… — Она теребит меня за рукав, бережно укрывает мысли рогожкой, и мы возвращаемся на полянку, к дымящему костерку. Сидим и молчим. Я пью пристывший, горьковато-родной чай моей незабвенной родины… каких корешков засыпала туда мудрая старушка? Что так засвербило в носу, да глаза застила пелена не пелена, дым ли, туман? Что так больно любить это вот серенькое небце, пилочку ельниковых гор, водную рябь озерка? Да любил ли раньше, помнил ли? Как все неразрывно, до смерти, до крови мое, как долго вспоминал это, а вот теперь пришлось по сердцу, вернулось, обожгло…

— Да как там твоя милка, все пропадает? — издалека бабушка возвращает меня, заводит разговор, подживляет костерок.

— Ага, как весна, бабушка, все как будто умирает, сном таким засыпает, и все в ней останавливается… Только твоя старинная краска и помогает, втираю, втираю ее, а она и оживает, и все молодеет, и краше становится. Вот тоже пришел спросить, приворотное-то зелье есть ли?

— А как же? Есть, есть, отчего же нету, коли пришел? Вот и возьми с собой. Это ничего, сынок, что она во временах ходит, в свое время возвращается, назад ли, вперед, неведомо… Видно, прежде не довелось вам свидеться. Кто по молодости помирает, до старости не дожив, тот в свое время возвращается, видно, не след ему появляться здесь… Да ты не дал ей помереть, видно, рука у тебя легкая, ведет она, ведная, значит… Теперь о ней и заботься. Всяк человек, кто под луной, кто под богом, а кто под временами ходит, ничего, пусть ее… Да не тереби понапрасну. Делай все на седьмой день, на закате солнца.

— Так и делаю, бабушка.

— Сподобься, чтоб не было ветру порывистого, с востока али с западу, лучше ровный, северный… Вот тебе и зелье, там доставала я дробленый череп повешенного у трех дорог, ящурный хвост да рыбий глаз, оконный скрип да крысиный шорох, горький рябиновый цвет да полынное молочко, волчиный вой да запах, да ржань с конного копыта, да порох с закопанного маузера, — еще много чего там есть, сынок, возьми… Спаси и сохрани, господь с тобою… аминь.

Я беру черный, будто из рыбьей чешуи пошитый, мешочек, прячу на груди. Знаю, отгорит закат, льдистым, звездным пологом обрушится ночь, а серым, хмурым утром, колючим, как шинель империалистического солдата, проводит меня бабушка заветной тропкой обратно. И проляжет та тропка до самого моего сердца, до всех людей, что встречу и не встречу, что узнаю и нет. Но до всех донесется бабушкина доброта и радение, ее мудрость, свет и печаль ее мыслей. Буду долго идти, возвращаясь, аукаться в летящих храмах березовых рощ, и вспоминать, и думать, и верить, что все будет по ее, бабушкиным, заветам, потому что от веку так и было — что старые люди задумают, то и будет.

Юрий Невский Время покупать черные перстни[1]

Княгиня Ольга

Слышишь ли? Видишь? — вот и опять зимы бесконечной браслеты обвили запястья, ночные с изморозью перстни украсили пальцы, крест черных Дорог лег на груди с витым шнуровом дней синей тоски. Только сморгнет крупчатку обресничье темное елей, струнно задышат сосны — цыганские иглы, заткнутые в холстинную сурову неба, да ветер-поземщик разметает бег и храп своих мохноногих лошадок… — на жемчужном ободке глазного яблока леса живу я, душа затянута серебряными нитями из господней, знать, бороды. Верхняя Березовка — узкий нож долины в шитых блескучим бисером снеговых ножнах — залег от меня, а там и все жители: малая горстка огней, узорье вен простуженных речушек, стеклянные трубочки дорог, где ртутным столбиком тепла ползет, пробираясь, наш местный, уважаемый автобус.

И что там?! — где там Колыма, Магадан, Чукотка, Курилы? — я здесь, не дотянуться, и вытянув руки, до иззубренного края Урала, ватного снежья Среднерусской полосы, церквух и равнин…

Волки — не волки, дичалые, городские псы метут свой след, воспалением обкладывая миндалины поселковых окраин, злопамятно-хищным клыком прерывая артерии припозднившихся жизней, кружево торных тропок, саму память, связующую с людским непостоянством. Беглые солдаты или зеки живут в пустующих отголоском июльского полдня дачах, грея руки у самодельных «козлов», а псы их не тронут, блюдя профессиональную учтивость, да тех находят окоченевшими или убитыми током, угорают опять же, травятся, от пуза дорвавшись до летних запасов рачительных дачников: малинового варенья и грибов.

Живу на Правительственной даче, печи топлю, беспрестанно включаю электричество. Выхолощен морозом дом — большущий розовый призрак, да и печи положены неправильно: нет стародавних мастеров. Всего лишь две настольные книги: «Эксплуатация отопительных систем» и «Американский сельский дом» (на английском) коротят вечера перебежечками букв. Но не черствеет хлеб, и вода здесь не портится, нет никаких чужеродных электромагнитных полей — благодать!.. Дровишки колоть знаете как? Поначалу овчинно-доховым увальнем выцарапаешься на мороз, тупо тюкаешь ухмыляющиеся поленца… — а уж злоба подгонит неспешное колыхание сердца — к черту доха! В свитерке сподручнее пластать вертлявое желто-горчичное смолье; свитер пластырем проклеит спину — рубашковой грудью, всем весом ударного механизма тела ныряешь с откоса за серебристой рыбиной обуха, продолжая дугу, полукруг, полулет тончайшего вызвона певческой стали… А, почему, спрашивается, чурье древесное колю по зиме? Знамо дело — бесхозяйственность… Привезли грузовик уже в осень, свалили где ни попадя, вот и вся недолга. Раньше приезжало Правительство пить водку, ну и по другому, надобному делу, — все путем было, баньку вон отгрохали — любо-дорого! А теперь и времена другие, да и не к лицу ему, вроде, это.