Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)

• Название: Бешеный волк (сборник)
• Автор: Николай Удальцов
• Жанр: Русское современное

Сборник повестей и рассказов – взгляд на проблемы нашего времени с позиции молодого и зрелого человека, мужчины и женщинны, ребенка и исторического персонажа, эпох – от наших дней до средневековья…

---

Щекой к щеке ее прижаться,

И губ коснуться осторожно.

Любовью можно наслаждаться,

Но насладиться невозможно…

…Поздно ночью,

Посреди недели,

Ночью даже ветер не разбудит.

Люди появились из метели.

Кто их знает,

Что это за люди.

В бородатых лицах сединой

Иней лег морозный.

Только это,

В том краю,

Где каждый с бородой,

Вряд ли очень важная примета.

К избушке люди свернули быстро.

Мир устроен,

И много лет.

Даже те, кто идет на приступ,

Оборачиваются на свет.

Походкою злою, замерзшей, неверною,

Видно холодно было идти.

Люди в избу вошли.

Так и я, наверное,

Тоже мог бы туда войти…

Люди хорошие,

да и не очень

Топчутся, ходят по шару земному.

Не к рассказу это —

между прочим.

Или к рассказу совсем иному.

…Ноша спины трет.

Дорога – ноги.

Души?

Души – что ж.

Да кто их лечит?

И рюкзак —

судьба совсем не многих.

И не им сгибает время плечи.

Холодный вечер —

это вечер длинный.

Под это дело водку б или вьюгу.

И тем тоскливей клекот журавлиный,

Чем дальше птицы улетают к югу.

Север.

Что ж, где есть плетень

– там тень.

Каждый свой в пути лелеет разум.

Там ведь все из разных деревень.

Что из деревень —

Из жизни разной…

Здесь опять отступить приходится.

Вряд ли в этом моя вина.

Люди сходятся и расходятся…

Да.

Известно…

Во все времена…

1

Когда уходит безветренный день, тихо ранней осенью на берегу Кожима. Лишь хрустнет надломленная влагой и старостью умирающая ветка, плеснется хариус в быстрине, и вода унесет в даль расходящиеся круги, да пророкочет у Уральских камней вертолет – и вновь тишина.

Тишина.

Редким бывает здесь и человек, и отогнанный человеком зверь. Лишь заяц, напуганный своей храбростью, прижав длинные уши, выскачет на прогалину или высоко в небе проклекочет протяжный, тяжелый птичий клин, улетающий к теплому Каспию.

Видит природа конец короткого лета, и сама сеет грусть по уходящему теплу и живым солнечным лучам.

Вообще-то старатель Зосима Бабинов иной тоски кроме похмелья не знал, и красоту эту не то чтобы не принимал или не замечал, а просто жил в ней не раздумывая, потому, что другой судьбы не ведал. Сейчас старый Зосима кряхтя и отирая пот с морщинистого лба, возвращался на факторию, находившуюся у станции Кожим-рудник Северной железной дороги.

Дорогу железную Зосима считал старой, так как появилась она раньше, чем в этих краях появился сам Зосима. Называл ее просто «железкой», и, не видя в ней особой необходимости, признавал, как признавал мороз зимой, летний гнус, головную боль с «бормотухи» и всю совокупность событий, в простонародье таких же, как он сам бродяг, называемых судьбой.

Есть, она есть, значит – есть.

Значит – есть.

Собственные прохудившиеся сапоги интересовали Зосиму Бабинова куда больше всех мировых проблем, оттого, что своей простой логикой он дошел до того, что старатель начинается с ног, ногами же и заканчивается.

На плече Зосимы болталась старая курковая одностволка, за плечами мешок с хлебом и всякой подорожной мелочью, на поясе – полупустой патронташ и мятый почерневший котелок, а под поясом в кожаном мешочке не то, чтобы «много», но и не совсем уж «ничего» крошек желтого и щербинистого металла.

Мутного и холодного.

К берегу он вышел не случайно, хоть и был этот берег чуть в стороне от тропы – раздумывал – заночевать ли здесь или уж идти в темноте до самой фактории, до которой было еще с десяток километров. И сухая лесина к костру могла бы решить его сомнения.

Лесина в сажень длиной нашлась, и Зосима сбросил мешок на прибрежную гальку. Размял затекшие плечи, не присев стащил с себя сапоги и вступил в холодную быструю воду, ощущая приятный зуд.

Потом зачерпнул воды с песком со дна, слегка поскоблил мятое железо, ополоснул его, и вновь зачерпнул уже чистой прозрачной воды, посмотрел на уходящее к Тиманскому кряжу солнце, и вновь вернулся к сухой лесине.

Поискал взглядом валежник, и тогда он увидел труп.

Труп.

Много всякой всячины встречал Зосима Бабинов в тайге за свою долгую старательскую жизнь – без чего-то четыре десятка лет прошло с того дня, как начал он вольно топтать эту землю. А сколько ему от роду было – так и сам он этого точно не знал.

Радости в его жизни были слишком маленькими, а неприятности слишком большими, чтобы быть заметными.

Паспорт Зосиме выдали в пятьдесят четвертом считывая возраст с метрик, а метрики писались с его собственных слов, да еще на вид. Писались торопливо и виновато, так же торопливо и виновато, как уничтожались амбарные книги с засаленными страницами – списки безличного состава – в которых, будь они целы, возможно, можно было бы отыскать хоть что-то о том, кто он такой.

Да не судьба для судьбы была видно.

– Лет шестнадцать тебе на вид, Бабинов, – так и сказал, стараясь не смотреть Зосиме в глаза человек с орденом «Трудового Красного Знамени» на груди.

И все.

Время было такое, что не каждый, у кого на груди был орден «Трудового Красного Знамени» мог другим людям в глаза смотреть. И то время, когда мальчишке на вид могли дать и шестнадцать лет, и двадцать пять с конфискацией, тоже было совсем недавно.

И пока еще никого не удивляло то, что человеку в сороковом было лет двенадцать, а в пятьдесят четвертом лет шестнадцать; другому начинали удивляться люди. Правда, еще робко.

– Не доедешь ты до России, парниха, – только и сказала ему не знакомая тетка, вручая синюю бумажку на плацкарту и две буханки ржаного хлеба, – Ребра кожу продырявят…

Но Зосима не поехал «в Россию», нечего ему было там делать.

Подобрала жизнь бывшего сына бывших врагов народа, да так, что истерлись в памяти и далекое южное село, и отец-учитель, носивший красный бант по праздникам, и краснощекая матушка, кричавшая с крыльца:

Зоська, Зосенька, иди молочко кушать…

Великая война прошла мимо него стороной. Да и до войны ли было щуплому мальчишке, холодному и голодному, на нарах в бараке с ледяной коркой вместо пола. Знающему, что с утра будет поднят с досок и погнан чистить снег с дороги, по которой потом паровоз потянет грязные, черные вагоны с углем из города со страшным по тем временам названием – Воркута. Знающему, что если не сможет подняться сам, то будет поднят и в штабель брошен, а займет его место кто-то другой, чьей судьбе не позавидуешь тоже.

Впрочем, давно это было. Так давно, что не ясно, как и всплывшее после непонятное и горькое слово «реабилитация». Поносившиеся в воздухе и растворившееся в мареве осенней водяной крошки, постепенно перемешавшейся со снежными хлопьями и охряным дымом самокруток, курившихся у костра.

Может, ломаной была судьба Зосимы. Только не думал он об этом ни тогда, ни сейчас, среди пневмобуров, дизельных драг, геологоразведок, управлений и слов «план» и «прогрессивка». Оставался он одним из не многих осколков старательской круговерти, отнесенной теперь к категории не рентабельных, не артельных «чистильщиков». Но все-таки нужных, какой-то высшей необходимости, не ведомой самим старикам-старателям. Неведомой, как таежная чаща.

Да и то сказать, у каждого из этих осколков когда-то огромного монолита что-нибудь такое за спиной было, что не зналось современными артелями, где и инженер, и спецодежда, и сволочизм – все есть.

Трудно было испугать в тайге Зосиму, уважавшего, но не боявшегося медведя на тропе, способного поспорить с одиноким волком или росомахой, но еще труднее было Зосиму удивить, так, как жизнь его была такой, что учила его ни к чему не привыкать, а, значит, ничему не удивляться.

И все-таки…

…Это ерунда, что когда впервые видишь мертвого человека, в первый момент кажется, что он просто заснул.

Тот, кого увидел Зосима, был похож на самого настоящего мертвого.

Мертвых Зосима не видел с тех времен, когда живых в тайге было хоть и не много, но все-таки меньше, чем неживых; и теперь мертвяк заставлял думать о том, что может случиться так, что и сам не живым станешь.

Зосима обошел бывшего человека кругом и сразу увидел, что тот совсем свежий, и кровь еще не почернела, а, не попорченная воздухом, проступала красным следом на одежде. И не по себе стало Зосиме.

Он поднял ружье за ствол, потом, зверевато озираясь, отошел в сторону, постоял чуть и, уже не останавливаясь, двинулся в чащу…

…На рассвете на галечный плес в излучине Кожима приземлился вертолет МИ-8 с четырьмя милиционерами и собакой на борту.

А Зосима Бабинов оказался в КПЗ. Не то, чтобы его в чем-то обвиняли, просто он был из тех неграждан, которых милиции легче было пару дней в камере продержать, чем разыскивать потом по баракам старателей. Сказал ведь он в милиции:

Мертвяк там, на Кожиме. Разодранный…

И ему совсем не пришло в голову, что для него история с бешенным

волком не началась, а уже почти закончилась.

Собственно самому Зосиме в этой истории оставалось только рассказать художнику Андрею Каверину о себе.