Василий Яновский - Портативное бессмертие (сборник)

• Название: Портативное бессмертие (сборник)
• Автор: Василий Яновский
• Жанр: Русское современное

Василий Яновский (1906, Полтава – 1989, Нью-Йорк) – один из ярких представителей «незамеченного поколения» русского Монпарнаса, автор скандальных воспоминаний о русской эмиграции в Париже «Поля Елисейские». Вторая мировая война вынудила его, как и многих других, покинуть Европу. Два романа, вошедших в эту книгу, были закончены уже в США.

«Портативное бессмертие» (публикуется в России впервые!) Яновский начал писать еще в Париже. Перед Второй мировой группа ученых, предчувствуя мировую катастрофу, изобретает лучи-омега, которые могут сделать все человечество добрым…

«По ту сторону времени» – это и «метафизический триллер», и «роман-притча», и «сакрально-научный детектив». В тринадцать дней безвременья Конрад, русский эмигрант, из американского мегаполиса попадает в загадочное изолированное селение, на первый взгляд, совсем не тронутое цивилизацией…

---

So fare you well Johnny, so fare you well Johnny

Go mourn for your fate… [27]

Почему именно эти стихи так нравились обитателям поселка, трудно сказать. Здесь, надо полагать, была удачно выражена какая-то заветная и родственная их душе мысль. Впрочем, возможно, что Конрад преувеличивал значение этой баллады в жизни деревни, как и других случайных явлений, что постоянно случается с иностранцами, замечающими вдруг одну мелкую народную черту и раздувающими ее до размеров гигантской лжи. (Так, французская женщина будто бы легкомысленна, немецкий бюргер добропорядочен, а русский – бунтарь, хорошо поет и весьма религиозен.)

Особенно нравился Конраду другой местный романс, так что он даже научился его напевать под аккомпанемент старинного инструмента (нечто среднее между мандолиной и балалайкой, только с четырьмя струнами). Там речь шла о молодой нежной женщине, по-видимому рано скончавшейся, но оставившей по себе лирическую память:

Here’s the bower she loved so much

And the tree she planted,

Here’s the harp she used to touch’d

Oh! how that touch enchanted. [28]

Но смерть не разбирает добрых и злых, хватает все, что подвернется. Лучшие, разумеется, уходят раньше, а старикам остается песня:

Years were days when here she stay’d

Days were moments near her;

Heaven ne’er form’d a brighter maid,

Nor pity wept dearer. [29]

Особенно отличалась на этих интимных вечеринках безумная Шарлотта, степенно танцуя в паре с улыбающимся зелеными зубами Аптекарем.

– Ибо в царстве теней нет тени! – неизменно заканчивали они книксеном, как в придворном менуэте.

Усталого от пляса и сидра Аптекаря приходилось потом уводить домой; жил он все в том же недостроенном доме: мансардная комната под самой жестяной кровлей. Там осенью Конрад его навестил, больного (пожелтевшего), в последний раз: была ночь, и безвыходный дождь барабанил над самой головой.

Никто не знал точного возраста Аптекаря; считалось, что ему под сто. Молодость его протекла в Канзасе, где он снабжал красавиц чудодейственными эликсирами и пластырями. В связи с этим ему приходилось неоднократно бежать, оставив на произвол судьбы запасы сырья, в те годы белых еще линчевали, а с индейцев сдирали скальпы.

Эти дикие нравы претили Аптекарю: он любил вспоминать о своей научной карьере, о смелых и удачных экспериментах, о странных болезнях кожи, исцеляемых малоизвестными декоктами [30] , о тайных травах, действующих положительно на плод. Он первый восстал против парикмахеров-хирургов, пускавших кровь пациентам при всяком удобном случае.

Аптекарь отлично играл в шахматы, и Конраду было приятно с ним сражаться; одна беда, свидетели принимали поражение своего земляка уж слишком трагически. Так что приходилось даже прибегать к различным уловкам, чтобы скрыть истинное положение дел на доске (по инициативе Аптекаря часто откладывали безнадежную партию и затевали игру в фанты или шашки). Конрада неизменно поражало сочетание черт жестокости и добродушия, вульгарной грубости и детской наивности в его согражданах. Вели они себя с несомненным, даже преувеличенным чувством собственного достоинства, но в гневе совершенно терялись, превращаясь в подобие пещерных предков. Радовались они искренне, наивно, неумеренно, точно дети. И только глаза, глаза сохраняли навеки свою таинственную тишину игральных карт…

Аптекарь ведал складом сушеных продуктов, представлявших значительную долю местного экспорта. Целебные корни, травы, грибки, ягоды, листья, стручки. Над полками стояло облако эфирных масел, ромашки, мяты, камфоры, там, в углу, словно русская икона, висела цветная гравюра, изображавшая Данте Алигьери, растиравшего в ступе серый порошок. Аптекарь даже у этого древнего нетесаного прилавка выглядел членом ученой корпорации.

– Артисту фармакопеи [31] больше нет места в современном обществе, – желчно замечал он, отпуская товар. – Мастерство умирает, уступая место фабричному производству. Безответственная машина убивает прозрение артиста, – продолжал он, обращаясь преимущественно к Конраду. – Что остается на нашу долю? Заворачивать пакеты в красную бумажку и перевязывать их зеленой тесемкой. Ах, Данте, Данте, где ты…

Вот жирные мази от секретных болезней, которыми пользовались еще граф Сен-Жермен {12} и Казанова {13} . Вот чудодейственные пластыри, настои, кровососные банки, потогонные… Все это упразднили, как Австро-Венгерскую империю.

Аптекарь отворял шкаф, похожий на несгораемую кассу, где мерцал ряд сосудов разных цветов и форм; в сумерках пахучего подвала их пурпурные и малиновые стенки пропускали райские лучи.

– Здесь основа всей фармакопеи, – хвастал он. – Хотите кортизон [32] или фолликулин [33] ? Пожалуйста, милости просим! Мы не знали почему, но часами отваривали почки телят и давали пить отвар нефритикам [34] . Хотите гормоны? Вот вам гормоны. Я сам их приготовлял.

Видите эти фигуры, выжженные на этрусской вазе? Здесь хранилась древняя белладонна {14} , и рисунок художника объясняет действие последней. А эти ступы… Сперва каменные, пещерные, затем глиняные, бронзовые, медные. Видите, пестик, точно версальская фрейлина, перетянутая корсетом. Неужели безразлично, кто и с какими чувствами растирает ядовитую корицу в порошок? А если нападут недобрые люди, то легко, размахнувшись таким инструментом, и череп проломить злоумышленникам. Случалось, грешным делом…

Аптекарь заливался беззвучным циничным смехом (тогда Конрад начинал верить, что ему действительно сто лет). Аудитория кругом тоже блаженно гоготала, опорожняя стаканы.

– А вот наши весы: нехитрая штучка! А попробуйте на тех же весах отвесить и фунт, и гран. Для этого надо быть истинным артистом, с опытом и талантом. А теперь что… На этой дощечке с желобками мы готовили пилюли: надо порошок и жидкость, взвесив и отмерив, смешать, как тесто. Растираешь, бывало, часами с молитвою или проклятиями. Потом вытянешь жгутом смесь наподобие макаронины, положишь на желобки и сдавливаешь этой пластинкой: все поделится на двенадцать почти равных частей. Остается только скатать шарики, припудрить, вот и пилюли. Глазомер и чутье, личная ответственность и никакой бумажной волокиты.

Полюбуйтесь моим пластырем от лумбаго [35] или втиранием против перхоти. Лучшего и теперь не найдешь. Этот эликсир может повлиять на пол эмбриона. Хотите девочку или мальчика? Или, быть может, урода с двумя птичками? Могу… ха-ха-ха…

Народ добродушно смеялся, все любовно чокались, гордясь Аптекарем, так что Конраду ничего другого не оставалось, как тоже приветствовать местного ученого и опорожнять стакан. Только один Бруно, казалось, не очень-то жаловал фармацевта и редко захаживал в лавку, а зеленый мудрец, в свою очередь, недолюбливал юношу в темных очках. Аптекарь, как догадывался Конрад, принадлежал к стану Ипаты и даже позволял себе иногда либерально критиковать слепого пастора:

– Пляшет под дудку того… – шипел он (то есть что рыжий старец находится под влиянием Мы). – Не одобряю.

Впрочем, встречая Бруно, Аптекарь вел себя с примерной почтительностью, как и все в деревне в присутствии старших и влиятельных членов общины. Как ни странно, гибель внучки (Талифы) никак не отозвалась на внешнем поведении Аптекаря, но пережил он ее ненамного.

Обдумывая ход на шахматной доске, Конрад внимательно следил за всем, что происходило в магазине, и делал свои выводы. Так, если в подвал забегал школьник, значит Фома уже тоже дома: Ипата теперь занята, можно пройти к Янине. Или: Эрик приехал с почтою, среди счетов и газет может быть весточка от друзей.

По магазину струились, не смешиваясь, резкие, приятные и отталкивающие запахи (точно по дну озера – холодные и теплые течения). Кожа, мыло, ситец, шафран… все это почему-то напоминало детство, Россию, Испанию, Вогезы [36] , и Конрад содрогался от нетерпения, точно блудный сын, приближающийся к знакомым окраинам.

– Забавно, – шептал он, улыбаясь, Аптекарю. – Я здесь на чужбине, а счастлив, словно возвращаюсь на родину. И шахматы, и запахи, и рассказы – все мне любо.

Скаля свои острые длинные зубы аллигатора, Аптекарь строго поучал:

– У человека несколько родин: в каждом мире по крайней мере одна. Поэтому, кстати, не надо искать одного смысла или одной цели существования и одного ответа. Образ наш гораздо сложнее.

– Особенно в постели, – хихикал заиндивевший мельник с запорошенными нежной мукой ресницами и бровями.

Матильда, одетая в яркий не по возрасту сарафан, кричала Конраду на ухо:

– Сказать, что ты был моим мужем на Аляске, ха-ха-ха?

Конрада прошибал горячий пот от ее близости и декоративных корешков во рту (как будто их нарочно такими ей вставили). Тогда мысль о светлой, нарядной, благородной Янине с восторженными глазами и раздражающим носиком придавала ему силы; он продолжал упорно и осторожно шахматную борьбу. Иногда ему чудилось: все эти шутки, споры, намеки и угрозы на самом деле только попытка психологического воздействия со стороны Аптекаря, ведущего игру одновременно в нескольких планах. И Конрад не сдавался, подготавливаясь еще к другой схватке: приближалась осень, скоро начнутся упорные дожди, и побег больше нельзя откладывать! А между тем связи с друзьями, оставленными позади, не удавалось возобновить, и решительную дату приходилось откладывать, сообразуясь с погодой и луной.