Василий Яновский - Портативное бессмертие (сборник)

• Название: Портативное бессмертие (сборник)
• Автор: Василий Яновский
• Жанр: Русское современное

Василий Яновский (1906, Полтава – 1989, Нью-Йорк) – один из ярких представителей «незамеченного поколения» русского Монпарнаса, автор скандальных воспоминаний о русской эмиграции в Париже «Поля Елисейские». Вторая мировая война вынудила его, как и многих других, покинуть Европу. Два романа, вошедших в эту книгу, были закончены уже в США.

«Портативное бессмертие» (публикуется в России впервые!) Яновский начал писать еще в Париже. Перед Второй мировой группа ученых, предчувствуя мировую катастрофу, изобретает лучи-омега, которые могут сделать все человечество добрым…

«По ту сторону времени» – это и «метафизический триллер», и «роман-притча», и «сакрально-научный детектив». В тринадцать дней безвременья Конрад, русский эмигрант, из американского мегаполиса попадает в загадочное изолированное селение, на первый взгляд, совсем не тронутое цивилизацией…

---

– Аминь, аминь, – дружно выкрикивали свидетели; Конрад нерешительно передвигал фигуру (пора кончать).

– Итак, великолепной Земле, полной аромата и святости, света и чуда, угрожает гибель, – возвещал Бруно. – Надо спасти ее ценности, краски, стихи и молитвы, мысли и фрукты, храмы и детвору. Надо перенестись в другие точки космоса, в другие созвездия и туманности. Уйти, вовремя подготовить переселение. Заразить нашими клетками и лучами другие небесные тела. Кто здесь спрашивает: чего Бог от него хочет? Вот перед нами Луна, сухая пустыня, засохшая лава, без воздуха, воды и жизни. Там надо разбить сады и цветники, оплодотворить почву, огласить музыкой и смехом, любовью, игрой и творческой мыслью согреть камни. Это ли не Божье дело? И человечье. Пасти антилоп на Марсе и кенгуру на Нептуне; повсюду цветы, злаки, добро и любящий взгляд разумных детей.

Чей это голос вопит: «Так что же мне делать?» Мы отвечает: обсеменить еще одну вселенную, творить новые миры, создавать жизнь за пределами Млечного Пути и даже там, где кончается материя или наше пространство, куда свет еще не распространился. Не сокращаться и сворачиваться по завету Мальтуса {15} , а, наоборот, расти и крепнуть. Самое редкое и духовное в мире – это материя; самое чудесное и ценное – жизнь! Смысл истории в том, что душа, сотворенная Богом, выползает на самые окраины бытия для последнего боя или преображения.

Глава одиннадцатая, в которой беседа продолжается

Поучая, Бруно незаметно уничтожал огромное количество изюма и сушеных фруктов, которыми Аптекарь охотно угощал гостей (в присутствии именитых членов колонии яблочная настойка с прилавка исчезала). Наконец в подвал спускалась Янина, так тихо, что Конрад замечал ее, только когда она начинала хозяйничать, прибирать вокруг играющих или вытирать мокрой тряпкой пыльные фиги, предназначенные для Мы. Фома грыз орехи на полу между кадками (оттуда долетало урчание – не то его, не то кошки). Пахло мышами, цикорием, сельдями, мылом, кожей. Аптекарь желчно скалил зубы аллигатора, однако, зорко следя за каждым движением противника: последний, кажется, задумал обменяться ферзями. Еще один трудноразрешимый вопрос, подобно браку, разводу, карьере: стоит это или не стоит, лучше будет или нет…

– Вот видите, – продолжал Бруно, – королю потребуется восемь ходов, чтобы пройти по диагонали, и столько же, чтобы одолеть шахматную доску по прямой. Это вполне опровергает нашу плоскую геометрию, где гипотенуза всегда больше катета. Нечто подобное происходит и в духовном плане. Еще, прошу, обратите внимание. Когда соперники сражаются в шашки, скажем, на черных клетках, то они совсем не думают о сети белых клеток рядом. А между тем на этих светлых полях, пожалуй, тоже ведется другая, полная смысла и азарта борьба. Можно себе представить доску, на которой одновременно разыгрываются две шашечные партии: одна на темных, другая на светлых квадратах. И фигуры этих разных систем никогда не столкнутся, хотя действуют по соседству. Так отгороженные миры совсем не перекликаются между собою, хотя почти соприкасаются.

– Как Мы рассматривает взаимоотношение Я и Ты? – спрашивает строго Аптекарь, стремясь отвлечь внимание присутствующих от шахматной доски.

Бруно отвечает:

– Давно как-то, но в наших измерениях Мы сидел в парикмахерской и вдруг узрел пред собой блеклого подростка, болезненно умного и вялого. Мы сразу отстранился, как всегда в непосредственной близости к постороннему, хотя, впрочем, испытывая на этот раз жалость или даже сочувствие к блеклому привлекательному соседу. И тогда Мы сообразил, что отделиться нельзя, ибо это он сам , отраженный в зеркале. Сострадание сразу исчезло, образ и субъект слились воедино, установили общую циркуляцию. Больше не было симпатии и соболезнования, как при встрече с чужим, милым, обреченным чудаком; осталось только ровное, органическое, само собой подразумевающееся чувство единства, спаянности не на живот, а на смерть.

Любовь есть слияние воедино. Такой сплав, где нет уже Я или Ты, и начинаешь страдать от малейшего признака возможного отпада. Сказать: «Я Тебя люблю» – абсурд! Я Тебя может только жалеть, ненавидеть, ругать, преодолевать, ласкать, щипать. Я видит Его и часто жалеет, ибо подставляет Себя на место Того. «Давай, – говорит Я, – выручать симпатичного прохожего». В любви же этого нет, потому что Я и Ты исчезают, становятся Мы, высшей формой жизни; такое Мы и есть личность, подлежащая воскресению, неповторимая, ибо единственная: единая. Без любви нет Мы, то есть нет личности.

Самая реальная любовь, разумеется, – любовь к Богу. Последнее Мы, зрелость личности – это слияние Я с Богом, любовь к Нему. Такая новая личность, конечно, бессмертна и легко познает себя в Боге. Поэтому нет большей заповеди, чем любовь к Богу.

Шарлотта осторожно приближается к Аптекарю и, бросая в него сушеной горошиной, сюсюкает:

– В море туманы, в жизни обманы.

Аптекарь испуганно шарахается.

– Пошла к черту! – кричит мукомол. Конрад тяжелым взглядом охватывает Янину, от ее вздернутого носика до маленьких стальных икр.

Бруно, на минуту заикнувшись, продолжает:

– Сказать: «Он себя ужасно любит!» – невежественный вздор. То же самое: «Я Тебя люблю». В любви нет разделения на объект и субъект. Такая вивисекция отражает отдаленное прошлое, когда пещерные люди стремились любой ценой положить начало разговорной речи, даже путем отказа от реального соотношения понятий. Они достигли своей цели, но, повторяя условный вздор, попали в собственные сети и запутались в призрачном мире. Здесь грехопадение, то есть первый отпад от Бога: конец любви, разделение. «Дорогая, Я Тебя люблю» – выдумка. Это – царство обмана и смерти.

Примитивные психологи все еще говорят: «он заметил в себе»; «он подумал о себе»; «он нашел истину, ответ внутри себя»; «он обманывал себя». Все это вымышленные образы, приносящие теперь больше вреда, чем пользы. Кто ищет, и как ищет, и что именно он нашел – все это неразрывно, являясь органом одного неделимого целого. Истина – не только результат, но и самые поиски, путь, образ действия. Люди так привыкли разрезать друг друга на части, что продолжают это делать даже по отношению к себе, испытывая удовольствие от своеобразного харакири. «Он боролся с собой»; «он обожает себя»; «он противен себе»; «он недоволен собой».

Эта часть учения Бруно вызывала обычно сплошное ликование, трудно сообразить, что так радовало и смешило слушателей. В ответ немедленно раздавался торжествующий хохот и гомон; некоторые вставали с мест и, прохаживаясь по доске, как по канату, покачиваясь, жеманно шептали: «Он обожает себя», «он презирает себя». Шарлотта, потная, неряшливая, со сбитым набок чепцом, прыгала на одной ноге, ликующе распевая: «В той чаще отчасти горилла горела от страсти». Аптекарь дрожащей рукой наливал себе рюмку под стойкой, держа бутылку как неприличную посуду. Карл или Хан сжимали свои темные кулаки над самым теменем Конрада и бубнили: «Он нашел себя», «он ищет себя». Матильда голосила: «Она презирает себя, она ушла в себя». Среди этой разнузданной толпы, казалось, только Бруно и Янина походили на существ, знакомых и родственных Конраду. Но стоило ему заглянуть в глаза расходившейся черни, как опять его поражала внятная тишина (и молчание) ледяной ночи, лившейся через край оттуда. А над головой повсюду под тяжелым потолком свисали рыболовные снасти, похожие на изделия гигантских пауков.

– Наше время – время излучений, – продолжал уверенно Бруно, – но вскоре наступит век света, уничтожающего все тени, объединяющего форму и сущность!

– Расскажи про немца с глазами, – просит мукомол, подмигивая окружающим. Его поддерживают разные голоса:

– Да, да, про немца, про ученого, ха-ха.

– Человек не должен подглядывать за собой в щелочку, – сразу начинал Бруно, – ибо тот, за кем он следит, и то, чем он подсматривает, да и самая щелочка, и манера воспринимать результаты – все это тот же нерасторжимый, неделимый, целый человек. Вы слышали, что кристаллик глаза, повинуясь законам оптики, должен переворачивать зрительный образ вверх ногами, – замедлял вдруг Бруно течение речи. Слушатели опять начинали хихикать, щелкать языками, делать смешливые, издевательские жесты. – Однако уже ребенок видит мир в соответствии с действительностью, – продолжал Бруно спокойно. Обитатели только потирали руки, трясясь от беззвучного хохота, предвкушая дальнейшее. – Немецкие ученые, люди прямолинейные, решили, что это объясняется практическим опытом живого существа. Младенец, дескать, воспринимает обязательно все наоборот, только постепенно, под влиянием толчков и пинков, он расставляет вещи по местам, в надлежащей перспективе. Нашелся даже один герой, профессор, который надел на глаза призму, переворачивавшую мир наизнанку, наглухо прикрепил бинтами эти очки и оставался в таком состоянии несколько месяцев. По мысли смелого экспериментатора, перевернутые предметы должны были после известного промежутка времени под влиянием непосредственного опыта опять занять свойственное им в пространстве положение. Но этого, однако, не случилось.