Андрей Упит - Земля зеленая

• Название: Земля зеленая
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Роман Андрея Упита «Земля зеленая» является крупнейшим вкладом в сокровищницу многонациональной советской литературы. Произведение недаром названо энциклопедией жизни латышского народа на рубеже XIX–XX веков. Это история борьбы латышского крестьянства за клочок «земли зеленой». Остро и беспощадно вскрывает автор классовые противоречия в латышской деревне, показывает процесс ее расслоения.

Будучи большим мастером-реалистом, Упит глубоко и правдиво изобразил социальную среду, в которой жили и боролись его герои, ярко обрисовал их внешний и духовный облик.

---

Андру Осису нравилось сидеть с этим рижанином, у которого было что порассказать; хорошо и то, что сам он не стремился разузнать о жизни собеседника. Альфреду Ритеру тоже был приятен такой внимательный слушатель, — не торчать же здесь одному два часа до отхода поезда. Он сосчитал деньги, оставил на билет и три копейки за переезд на пароходике через Даугаву в Агенскалн и заказал еще по мерке и две бутылки пива. За буфетом сидела сама Латыня Рауда и вязала широчайшее кружево. Приняв заказанное, Альфред сказал «спасибо», а бросив на прилавок деньги — «пожалуйста, барышня». Это у него получилось просто, но очень изящно.

Не успев даже сесть как следует, снова продолжал разговор о Риге. За один час всего и не перескажешь. Летом дважды побывал в Солитуде, есть такая станция за Засулауком. Там был ипподром, бега. Картины — не лошади, тонкие ноги обмотаны, как кнуты, хвосты коротенькие, обрезаны до репицы. Публики — тысячи, верхние ряды под навесом поднимаются почти до крыши. Сам губернатор со своей барыней сидел впереди, за обитой бархатом загородкой. Таню Селезневу тоже там встретил. Прошлой осенью побывал с Мильдой в Латышском обществе, где ставилась пьеса «Девушка из Стабурага». Чудная вещь: деревья, берег Даугавы, вода и луна — все как живое. Шесть русалок танцевали, и одна из них была очень похожа на Таню. Но больше всего Альфреду запомнилась музыка, игравшая и во время перерыва, чтобы зрители не скучали. Музыкантов не видно, они сидят будто в яме, только дирижер на виду. Это — статный господин с очень ловкими руками, зовут его Зейфриц. Альфред, несколько раз повторил это имя, видно, оно ему нравилось. Вспомнив несколько мотивов из песен русалок, попробовал пропеть «Месяц ты мой серебристый», но следующую строчку забыл и пел без слов. Но зато уверенно пропел конец — «Пусть серебрится свет твой у реки, там, где хоровод русалок…» Заметив, что Латыня за буфетом опустила вязанье на колени, повторил еще раз, громче, вибрируя на высоких нотах так, будто не столяром работает в Риге, а обучается пению.

Андр Осис поднялся заметно охмелевший — сам не понимал отчего, с непривычки или от рассказов и песенок Альфреда Ритера, а может быть, от всего вместе. Выходя, споткнулся обо что-то, шатаясь, проковылял несколько шагов, но на ногах удержался. По дороге к станции Альфред вспомнил о Карле Зарене.

— Вы не знаете, как он поживает? — Альфред не считал зятя Иоргиса Вевера настолько близким знакомым, чтобы говорить ему «ты». В корчме неоднократно называл «господином Осисом», отчего у Андра начинали гореть уши. — Вы не знаете, как ему живется? Мне думается, что он не очень счастлив. Жена, говорят, неплохая, но он все же несчастлив. Насколько я мог понять, она особа довольно грубая, неинтеллигентная, мне думается, даже немного неряха.

Андр знал это так же, как и вся волость. Заренская Зета — из айзлакстцев, рослая, как гренадер, говорила басом, вечно носила стоптанные, покрытые засохшей грязью, высокие сапоги. Ей больше правилось запрягать лошадь, ездить в лес, шлепать в хлеву по навозной жиже, чем сидеть дома или стоять у плиты. Даже чулки ей свекровь чинила. Все же старые Зарены любили невестку: она была не злая, заботы по хозяйству с первого же дня взяла в свои руки, с работниками ладила, а главное — потому, что просроченные проценты были уплачены в банк полностью и над домом уже не висела угроза продажи с торгов. То, что Карл ходил мрачный и молчаливый, обрастал бородой и забывал умыться даже по воскресеньям, — это пустяки, привыкнет и будет жить, зато Калназарены спасены…

Дорога была довольно сухая, а если и попадались лужи, то их легко можно было обойти — молодой месяц блестел сквозь холодную осеннюю мглу. Над Вайнельским болотом расстилался белый туман. «Должно быть, такая же мгла стелилась, когда сюда забрел и простудился тут старый Бривинь», — без всякой связи промелькнуло в голове Андра.

Да, Альфред Ритер уехал. Стоя на ступеньках вагона, приподнял шляпу — это была красивая мягкая шляпа, он мог носить такую, потому что жил в Риге. «Передайте привет Карлу Зарену!» — крикнул он, когда поезд уже тронулся. Означало ли это, что Андр должен тотчас же пойти в Зарены и передать?.. Но ведь у Рауды они попрощались сами… Альфред Ритер такой воспитанный и умный, не всякий раз поймешь, что он думает.

Андр смотрел в белую мглу, хотя там ничего не было видно. Такой же туман и у него в голове. После теплой комнаты стало холодно и неприятно. Идя дальше, опять начал думать о Карле Зарене. «Ну, зачем он прозябает со своим гренадером, обутым в высокие сапоги? Ведь она предпочитает ездить в лес, чем штопать чулки… А в Риге Карл мог бы заработать тринадцать рублей в получку, бывать на бегах, смотреть в театре „Девушку из Стабурага“»…

«Пусть серебрится свет твой»…

Месяца уже не видно было, только желтое лучистое кольцо мерцало вокруг того места, где он скрылся.

У Андра в памяти — тоже лучистый след, в ней тоже что-то хранилось. Идя дальше, он спохватился, что все еще думает о Карле, думает не отрываясь, поспешно, словно стараясь нагнать что-то. Снова видел, как вместо Альфреда Ритера стоит на ступеньках Карл, поднимает черную мягкую шляпу и кричит: «Передайте привет Андру Осису…» Вздрогнул и всмотрелся во мглу, будто оттуда его кто-то окликнул. Потом представил Карла стоящим на агенскалнском пароходике почему-то с тремя мачтами и с надутыми ветром парусами, как на листке, где напечатана песенка о стройном корабле Норвиля в Лондоне,[64] у устья Темзы… Через минуту видел Карла уже в сосняке Агенскална, таком густом, что приходилось раздвигать ветки, чтобы пробраться; за руку он держал девочку с широкой лептой в волосах, как у девочек Сиполиене в церкви…

Ноги сами свернули с Ритерской дороги к Вайнелям. Внизу туман много гуще, жилого дома еще не видно, по наверху, против лунного сияния, вырисовывались верхушки лип — словно посеребренные. Он зашагал медленно, совсем медленно. Но идти ведь нужно, и Андр шел так же неохотно, как раньше подходил к бривиньским мочилам, затянутым топким слоем льда.

Дверь в клеть открыта — какой-то нечистый здесь шлялся вечером. Ни лампочки, ни свечи у Андра не было, по он и в темноте знал каждую пядь, каждую вещь, да и в полуоткрытую дверь вливался бледноватый отсвет. Все же забыл, что лубяное сито оставил сегодня у кровати. Зло отпихнул его подальше, но гнева внутри не чувствовал, казалось, гнев таился в самой ноге. Закрывая дверь, заметил, что в кухонном окне жилого дома света нет, должно быть, очень поздно, у самого же о времени не было ясного представления. Только лежа в постели, осмыслил, что у него вообще сейчас нет ясности сознания, — чуть не забыл взять пальто, которым в холодные осенние ночи накрывался поверх одеяла.

Его окутала белая мгла с Вайнельского болота, мягкая, как шерсть, как пух белой курицы, как сугроб из пушинок одуванчика. Вспомнил, что о Карле Зарене еще не все додумано, а так оставить нельзя, — как будто кто-то возложил на него обязанность додумать до конца. Опять проплыла Рига, такая, какую видел из корзины для бутылок. От фабричных труб поднимался дым, на углу улицы стояла дама в белой шляпе, похожая на Таню Селезневу или, возможно, на бривиньскую Лауру. На проходивших мужчинах — костюмы из фабричной материи и мягкие шляпы, прохожие говорили изысканно, как Альфред Ритер. Потом видения и звуки перепутались, осталось только ощущение холода и тягостной бессонницы, но заснуть было необходимо. Может быть, не холод разбудил его, а нагнувшийся над корзиной рижский жулик, о которых предостерегали столько раз; он ощупывал ноги Андра, должно быть, собираясь стянуть новые, сшитые к свадьбе сапоги.

Возбуждение, испуг и гнев спугнули полузабытье. Сонный бред рассеялся не сразу, но Андр уже знал, что он не в корзине для бутылок и не рижский жулик ощупывает его ноги. В дверную щель ворвался острый, щемящий холод. У кровати кто-то сопел и чмокал — так знакомо и так бесконечно отвратительно, — голые пятки тихо шаркали по глиняному полу, а вялые руки ощупывали колени Андра, отыскивая, где бы подлезть под одеяло. Мгновенно нога отдернулась, сбросив одеяло, согнулась, как натянутая пружина, и злобно толкнула. Попала во что-то мягкое; что-то глухо ударилось об пол, будто с воза на дорогу свалился мешок с овсом. Андр закутался в одеяло, повернулся к стене и натянул на голову пальто.

Было уже утро, когда Андр, так и не заснув, собрался с духом и сбросил с головы пальто. Клеть пустая, на дворе никого не видно. Иоргис Вевер, покашливая, гремел цепью колодезного журавля. На дворе моросило, было тихо, тепло и пасмурно. Андр запряг коней в парный немецкий плуг и поехал пахать начатое поле. Это было единственное сельскохозяйственное орудие, которое он приобрел в Вайнелях — назло господину Бривиню, Леяссмелтену и всем этим землевладельцам. Плуг резал глубоко, отвал ложился блестяще-черный и жирный, как салом смазанный. Приятно было представлять, какой чудесный овес здесь будет колыхаться летом. Но у Андра не было никакой радости, он шел за плугом хмурый и равнодушный, как этот сырой осенний день.