Кристиана Барош - Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении

• Название: Маленькие радости Элоизы. Маленький трактат о дурном поведении
• Автор: Кристиана Барош
• Издательство: Слово/Slovo
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-85050-816-3

В дилогии известной французской писательницы Кристианы Барош с юмором и нежностью рассказана история женской судьбы, в которой, как и в любой другой, есть любовь и страдания, радости и потери.

---

— Ты так их любила, что даже спала с ними, — шепчет мама. — Тебе тогда рассказали сказку про козочку и кошечку, и ты называла этот шарфик «Белянка и Киска». И как только ни обзывала нас, если мы хотели снять его с тебя. Носила в жару, в августе, вся потом обливалась, но не снимала. — Мама смеется: — У этих горностаек вместо глаз были черные бусинки, которые постоянно приходилось пришивать снова, потому что ты все время их сосала и перекусывала нитку.

— А где это мы?

— У кузена Робера. — Мама немножко помолчала с мечтательным видом. — Он хотел на мне жениться, когда я еще не познакомилась с вашим отцом. Хотел увезти меня с собой в Африку. И когда вернулся из Габона, то купил этот здоровенный домище — десять комнат для него одного — поблизости от Форж-лез-О. Он нанял домоправительницу, мадемуазель Люс, и столько тогда сплетен было, потому что она оказалась молодой и красивой! Впрочем, он в конце концов узаконил свои отношения с ней — как раз перед тем, как заболеть. Дом был красивый, с угловой башней и с парком вокруг. Но парк такой хаотичный, хотя Робер ужасно его любил и называл своим экваториальным лесом… — Мама опять засмеялась: — Робер был ужасный оригинал, умный, но ни в чем не знал меры… — Она искоса взглянула на Элоизу: — Он просто пугал меня, представляешь, говорил, что, если я его разлюблю, он меня убьет в тот же день.

— Ну и что? — Ритон, руки в боки, оглушительно чихнул, потом пожал плечами. — Ну и что? Ты его разлюбила и до сих пор жива, таковы уж мужчины, мамочка! Но овчинка стоила выделки: надо было тебе все-таки съездить в Африку, интересно же!

Вы только послушайте этого философа! Пятнадцать лет, ни одного зуба мудрости, и точно без царя в голове! Элоиза оборвала брата:

— Помолчи и отправляйся умываться, держу пари, ты перевернул мешок с углем!

Она захлопнула альбом, положила на сервировочный столик:

— После обеда еще посмотрим его, мам? Только чтобы ты рассказывала, когда я не помню, что там на снимке. А почему Дедуля ни разу не показал мне эти фотографии, ни-ког-да, ты как считаешь?

Мама молча улыбнулась. Она понимает, есть такие воспоминания, которыми не хочется ни с кем делиться, да и вообще они только тебе и говорят о чем-то, и так мало, и так плохо… Например, Полина. У Дедули с Камиллой она совсем разная была в памяти. А может быть, всегда так, даже и в том, что строишь вместе? Маме не хотелось додумывать до конца: она смотрела на мужа, который не слушал, о чем они говорят. Где он сейчас, с кем?..

В течение всего обеда Элоиза пыталась «сцепить вагончики по порядку», как сказал бы Дедуля. Временами она чувствовала, как в ее голове всплывают какие-то картинки, какие-то образы, то смутные, то внезапно — словно при вспышке молнии — высвечивающиеся кусками: парк… парк, да, парк с каменными вазами, а в них — розовые пеларгонии… И клетка. Большая клетка.

— Мам, а у кузена Робера была большая клетка?

Мама поперхнулась, закашлялась, побледнела, потом покраснела:

— Значит, ты вспомнила?

— Какие-то отдельные вещи, какие-то детали. У меня было синее пальтишко с черным воротничком?

— Синее узорчатое, а воротник бархатный. Ты еще носила лакированные туфельки и белые носочки.

— …и они всегда сползали на щиколотки, да?

Все засмеялись. Папа спустился с облака:

— Это вы о чем?

— О Робере, — сказала мама. — О клетке в его парке.

Родители посмотрели друг на друга. Папа удовлетворенно улыбнулся:

— Он умер, этот Робер.

Конечно, он умер, Робер, но ведь фотографии не умирают, они лишь выцветают. Родители все еще глядели друг на друга. Папа не ревнует — то ли уже не ревнует, то ли никогда не был ревнив. Ревность — недостаток, который всех только утомляет, включая самого ревнующего. Долой ревность! Сиеста куда лучше. Папа предпочитает отдохнуть.

Элоиза копалась в памяти, рылась в ней, она закрыла глаза, чтобы лучше видеть свое забытое прошлое. Сидя на земле, она что-то ест… Банан! Да, банан, как раз с того самого дня она и полюбила бананы.

— Отлично, что-то я припоминаю, — говорит она вслух, но терпежу не хватает, — давай, давай, мам!

А теперь, уже в постели, она обдумывала рассказы матери. Они ездили в гости к кузену, в его замок — так называли дом крестьяне, которые жили рядом, это она и сама помнила. Но сейчас ей никак не удавалось связать образ того кузена Робера, усохшего от страсти влюбленного с разбойными глазами, который, как говорила мама, был готов ее убить, со спокойным коротышкой-толстячком, «дядей Бобом» — так она его называла, дарившим ей при каждой встрече в замке каких-нибудь привезенных им из Африки деревянных зверюшек. «Пока нельзя дарить драгоценности…» — приговаривал он при этом. Но — умер еще до того, как смог ей их подарить, завещав огромный, весивший, наверное, целую тонну серебряный браслет, какие, может быть, надевали на рабынь, и еще — колоссальный бриллиант, такой величины, что ему только и нашлось место, что в банковском сейфе. «А зачем нужны вещи, если ими нельзя пользоваться?» — смутно мелькнуло у Элоизы в голове. Ну, лежит этот бриллиант запертым Бог знает сколько лет… Сколько же?.. И сколько он пролежал так еще до того, как Элен отказала Роберу, или его только потом туда уложили? Элоиза не любила дорогих украшений, впрочем, не любила она и финтифлюшек или безделок, как называл бижутерию Дедуля. Хотя он-то сам иногда, не глядя на внучку, вдруг предлагал: «Сегодня воскресенье. Что, если тебе по этому случаю малость принарядиться?» Ах, как она его любила — даже вот в этой его противоречивости…

В день, когда был сделан этот снимок, папа привез жену и дочку в гости к кузену на легкой и — странное дело! — совсем новенькой «десятке». Они обедали в темной мрачной столовой, уставленной очень старинной, темной и мрачной, мебелью, а на затянутых темным муаром стенах висели невидимые, потому что темные и мрачные, картины. Элоиза только и видела тогда, что все темное и мрачное, потому как эта темень показалась ей похожей на ту, что таилась по углам в комнате Камиллы, когда-то красные обои которой за многие годы — а может, просто от грязи? — превратились в темно-бордовые.

Тогда Элоиза в первый раз обедала со взрослыми — «как большая». Хотя сама предпочла бы поесть на кухне. Люс была такая славная, перед едой она помогла ей утереть нос, вымыть руки и сказала при этом: «Ой, какая же ты миленькая!» У Люс были такие блестящие глаза, какие бывают, когда плачешь. Но вместо того чтобы дать Элоизе возможность приятно провести время на кухне с домоправительницей, ее усадили на подушку, положенную на несколько толстых словарей, и она несколько часов томилась за столом, чувствуя, как золотое шитье подушки царапает ей голые ноги. К тому же, велено было молчать.

Когда родители отправились пить кофе с ликером в кабинет и все уселись там рядком на кожаный диван — ужасно клейкий, просто все время прилипал, — Элоиза стала рассматривать альбомы, а потом — книжку о приключениях какой-то дурацкой утки, такую большую, что она не умещалась на коленях. И тогда дядя Робер сообразил, что можно показать ей картинки, разложив их перед окном — за диваном, — и родители разрешили Элоизе устроиться прямо на полу. Но в какой-то момент история маленькой гусыни и брехливой собаки малышке надоела — ничего в ней не было интересного, — и Элоиза, потихоньку выскользнув за дверь, выглянула наружу: очень уж хотелось пойти на кухню к мадемуазель Люс. А та, оказалось, сидит и плачет в три ручья, закрыв лицо руками, прямо над чашкой кофе. Ну, и тогда Элоиза совсем ушла из дому, молча и очень тихо… Она спустилась по ступенькам и отправилась искать приключений в девственных лесах кузена Робера…

Элоиза, устраиваясь поудобнее под одеялом, вздохнула: какие же все-таки свиньи эти мужчины! Робер свою домоправительницу сослал к кастрюлям, чтобы не посадить за стол рядом с бывшей возлюбленной! Свиньи они, да и только, эти мужики!

Парк был запущенный — вовсе не из-за нехватки денег, у Робера их было, вроде, с избытком, просто ему не хотелось обустраивать свою территорию. Камилла воздевала руки к небесам, едва заходил разговор о чащобах парка: «Бедняга Робер понабрался дикарских привычек, неудивительно, что он держит в таком состоянии целых два гектара земли!» А теперь Элоизе вспоминался подлесок, суховатый шорох листьев, перезвон тонких бамбуковых стволов, больше похожих на коленчатые стебли, шелест высоких трав… Свернув с тропинки, сплошь заросшей крапивой, она оказалась тогда нос к носу с кроликом, а потом — с соней, у которой были совершенно прозрачные уши; подойдя к ковру цветущего чеснока, распространявшему тонкий и острый запах, почувствовала на языке привкус салата, обежала вокруг пруда, где кружили золотые рыбки… потом ей и это надоело.

На лугу, где колосья щекотали Элоизе колени, перед ней промелькнуло что-то рыжее, выскочившее из-за груды сухих веток… Старая ива наклонилась к вонючей луже… И вдруг она набрела на поляну, в центре которой росли большие липы, а между коричневыми стволами висел гамак. У Дедули был точно такой же, и он привешивал его между двух старых, уже не плодоносящих абрикосовых деревьев. На краю поляны стояла клетка, ОЧЕНЬ большая клетка — размером никак не меньше Дедулиных сараев. Там в глубине спал… толстый дядька, весь заросший шерстью. Он спал, прислонившись спиной к стенке, раскинув руки и уронив голову на грудь. И даже немножко похрапывал.