Виктория Токарева - Этот лучший из миров (сборник)

• Название: Этот лучший из миров (сборник)
• Автор: Виктория Токарева
• Жанр: Русское современное

Виктория Токарева.

Писательница, чье имя стало для нескольких поколений читателей своеобразным символом современной «городской прозы».

Писательница, герои которой – наши современники. В их судьбах и поступках мы всегда можем угадать – себя.

Произведения Токаревой, яркие, психологически точные и ироничные, многие годы пользуются огромным успехом и по праву считаются классикой отечественной литературы.

---

Я улавливала отдельные слова, а все остальное выстраивалось само собой. Я как будто слышала Мориса внутренним слухом. Так общаются гуманоиды. Языка не знают, но все ясно и так. Я думаю, мысль материальна, и ее можно уловить, если внутренний приемник настроен на волну собеседника.

Морис ушел. Я уселась на велотренажер, стала крутить педали. Компьютер возле руля показывал число оборотов, пульс, время. Можно было следить за показателями, а можно смотреть в окно. За окном лежал сентябрь, качалась ветка на фоне неба. Голубое и зеленое. Ветка была еще сильной и зеленой, но это ненадолго. Я тоже находилась в своей сентябрьской поре, но ощущала себя, как в апреле. «Трагедия человека не в том, что он стареет, а в том, что остается молодым». Кто это сказал? Не помню. Я – Золушка, которая так и не попала на бал. Мои написанные книги – это и есть мои горшки и сковородки. Однако мои ноги легки, суставы подвижны, сердце качает, кровь бежит под нужным давлением…

Появилась служанка. По виду – мексиканка. У нее смуглое грубое лицо. И хорошее настроение. Она все время напевает.

Мексиканка посмотрела на меня и спросила:

– Водка? Кавьяр?

Я поняла, что русские для нее – это икра и водка.

Я развела руками. У меня нет сувениров. У меня нет даже чемодана, и мне не во что переодеться.

Мексиканка понимает, но ее настроение не ухудшается. Она уходит в соседнюю комнату гладить и напевает о любви. Я улавливаю слово «карасон», что значит сердце.

Интересно, мексиканка – оптимистка по натуре или ее настроение входит в условия контракта? Прислуга должна оставлять свои проблемы за дверью, как уличную обувь.

Можно, конечно, спросить. Но я могу задать вопрос только по-русски. Я спрашиваю:

– Мексика? – И направляю в нее свой указательный палец.

– Но травахо, – отвечает служанка. – Травахо – Парис.

Я догадываюсь: нет работы, работа есть в Париже. И еще я отмечаю: Парис – настоящее название столицы Франции, в честь бога красоты Париса.* * *

Дорога была прекрасной, как и все европейские дороги. Мы с Морисом сидели в белом «ягуаре», видимо, синий он отправил на ремонт.

Морис умело руководил сильной машиной. Казалось, ему это ничего не стоило. Машина успокаивает и уравновешивает.

Мы молчали, нас объединяла скорость. Молчание было общим.

Я подумала: как хорошо сидеть возле миллионера, ехать далеко и долго и ни о чем не думать.

Морис – хороший человек. В конце концов он вовсе не должен мной заниматься, а он несет кофе в постель, везет за город познакомить с женой. Зачем это ему? Но, может быть, он хочет развлечь жену мной? Я все-таки писатель, штучный товар. В его ближайшем окружении таких нет. Все есть, а таких, как я, – нет. Морис купит жене цветы и привезет меня. Я опять присутствовала в его колоде некоторой разменной картой.

А может быть, все гораздо проще. Я его понимаю, и ему со мной интересно.

Я спросила:

– У тебя есть друзья?

– Два, – сказал Морис. – Один умер, а другой в Америке.

– Значит, ни одного, – поняла я.

– Два, – повторил он. – Тот, кто умер, – тоже считается.

Все ясно. Он одинок. Это одинокий миллионер. В его жизни нет дружеской поддержки. Тот, который в Америке, – далеко. А умерший – еще дальше. Морис греется о любовь.

– Ты любишь Анестези? – спросила я.

Морис что-то торопливо заговорил, занервничал, несколько раз повторил: «Этиопа, этиопа…»

– Что? – переспросила я.

Морис открыл в машине ящичек и достал цветные фотографии. На всех фотографиях была изображена черная девушка, как две капли воды похожая на Софи Лорен в ранней молодости. Рот от уха до уха, белые зубы, глаза, как у пантеры.

– Этиопа, – повторил Морис.

– Это имя?

– Но. Жеографи…

Я вдруг поняла, что он хотел сказать. Эфиопия. Девушка была эфиопкой.

Я вгляделась еще раз. Я слышала, что эфиопы – черные семиты. Яркая семитская красота.

– А Настя знает? – спросила я.

– Но.

Настя не знает, но даже если бы и знала, уже ничего нельзя изменить.

– Этиопа – ля фамм пур муа. (Женщина для меня.) Насте на этом фоне больше делать нечего. Поэтому она так нервничала. Но тогда зачем Морис взял меня в гостевую комнату? А просто так. Морис – добрый. Настя попросила, он согласился.

Я прерывисто вздохнула. Все-таки я была подруга Насти, а не Этиопы.

– А где вы познакомились? – спросила я.

– В небе, – сказал Морис. – Я увидел ее в самолете, а потом помог ей снять багаж с ленты.

Мое писательское воображение подсунуло мне такой сюжет. Он снял ей багаж и проводил домой. На такси. А потом они встретились вечером, и она показала ему класс. А потом Морис снял ей маленькую квартирку, которая в Париже называется «студио». Они купили широкую кровать, даже не кровать, а матрас от стены до стены, чтобы можно было на нем перекатываться, а если скатишься на пол, то небольно падать, потому что невысоко лететь.

В Эфиопии сейчас – эпидемия и голод, а в Париже – миллионеры и комфорт. Этиопа ухватила бедный член Мориски, кстати, по-французски член – зизи. Она зажала бедный зизи своей щелью, черной снаружи и розовой, как спелый плод, внутри. И каждый раз старается, как будто сдает экзамен. Показывает класс.

А может быть, все иначе. Но в общих чертах похоже.

– Чем она занимается?

– Манекенщица. Топ-модель.

Ага, значит, эпидемия и голод не подходят. Это – дорогая точеная деревяшка, немножко проститутка, которая сопровождает миллионеров в путешествиях. Сейчас особенно модны мулатки, их называют «кафе о лэ». Кофе с молоком.

А может быть, ни то и ни другое. Нормальная молодая девчонка, занятая по горло. Топ-модели получают громадные деньги, им не нужны чужие миллионы. Хотя чужие миллионы всегда нужны. Высокая мода – это очень тяжелый бизнес и тяжелый хлеб. Этиопа устает как лошадь. Какое еще студио? У нее своя вилла. Но тогда зачем ей Морис, шестидесяти трех лет?

Но ведь я не знаю, что такое Морис. «О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…» Может, это Морис показывает класс, который неведом молодым. Может быть, он для нее ВСЕ: и папа, и любовник, и защитник. А она здесь – одна. От родных далеко.

– Сколько ей лет? – спросила я, возвращая фотографии.

– Двадцать пять.

– А вашей жене?

– Пятьдесят.

– Вы женились по любви?

– О да… Это была большая любовь. (Гранде амур.) Как Ниагара.

– А куда же эта Ниагара утекла?

– Я не знаю.

Любовь всегда куда-то утекает. Это трагедия номер два. Быстротечность жизни и утекание любви. А может быть – это нормально. Человек полигамен по своей природе. В животном мире только волки и лебеди образуют стойкие пары. Все остальные спариваются на брачный период для выведения потомства. А потом – ищи-свищи. И ничего. Нормально.

Я мысленно пересчитала увлечения Мориса: первая жена, вторая жена, Анестези, Этиопа. Для шестидесятилетнего человека – четыре любви, разве это много? Много, конечно. Но допустимо. У некоторых моих знакомых за один месяц больше, чем у Мориса за шестьдесят лет.

На дорогу вышел лось.

– Приехали, – сказал Морис.

Машина свернула на территорию дачи.

* * *

Дача стояла на земле величиной с Калужскую область. Видимо, Морис вкладывал деньги в недвижимость, в землю. У него был свой лес, река, старая мельница. Забора вокруг его участка не было, так как до противоположного конца надо было добираться вплавь и на перекладных.

Дом был простой, добротный – миллионерская простота, – оштукатуренный белой краской. Он стоял буквой «Г», каждое крыло метров тридцать. Стилизован под крестьянские постройки, должно быть, сработала ностальгия по прошлому, по своим корням.

Морис вышел из машины. К нему тут же подбежала крупная собака, высотой с теленка, белая в серых пятнах. Она поставила лапы Морису на плечи, Морис стал нежно трепать ее по щеке и что-то приговаривать. На них было приятно смотреть. Это была двусторонняя идеальная, очищенная любовь.

Мы вошли в дом. Нас встретила жена Мориса – маленькая, изящная, моложавая, со злым лицом. Она в самом деле была похожа на грузинскую аристократку, хотя и не черная. Шатенка.

Она протянула руку, назвала свое имя, я сделала то же самое. Мадлен сухо заметила, что она прочитала мою книгу. Эту книгу ей подарила Анестези. Книга ее удивила, произвела впечатление, и поэтому Мадлен очень хотела со мной познакомиться и поговорить.

Она излагала свою мысль вежливо, как на приеме. Я слушала, чуть склонив голову, напряженно угадывала слова и в общем понимала. Я понимала немножко больше, чем она бы хотела. А именно: Морис не хочет больше ее тела и тепла. Он ласкает черную, как телефонная трубка, эфиопку. Мадлен стареет потихоньку. Она еще не постарела, а уже не нужна.

Морис стоял рядом. Мадлен на него не смотрела. Демонстрировала равнодушие и отчужденность. Он делал вид, что ничего не замечает.

Мадлен повела меня показывать свою оранжерею. Она разводит цветы. У нее тридцать сортов флоксов и десять сортов роз.