Ефим Гринин - Золотые коронки

• Название: Золотые коронки
• Автор: Ефим Гринин
• Издательство: Волгоградское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1962

Это произошло в дни Великой Отечественной войны в тылу врага. Группа советских разведчиков и партизан добыла ценные сведения, обеспечившие успех большой фронтовой операции. В повести действуют мужественные, смелые люди, люди подвига.

Е. Гринин знаком читателям по книгам «Путешествие за каменную ограду» (1958 г.), «Песня веретена» (1960 г.), «Следы на снегу» (1961 г.). В них он использовал многолетний опыт журналиста и педагога.

Е. Гринин — участник Великой Отечественной войны. Его фронтовые впечатления легли в основу повести «Золотые коронки».

---

Небритое темное лицо пленного странно сморщилось, он сбился с ноги, ожег Семена горящими глазами, но сдержался, опустил голову, торопливо догнал своих.

Федор сурово сказал: «Зря ты его! Думаешь, сам он хотел?!»

Переспали они в бетонных ямах в порту. Ночью их засыпало снегом. Семен продрог в шинели и был рад, когда роте приказали очистить западную часть города от автоматчиков. Они с Федей бодро двинулись по улице, параллельной набережной, дошли до перекрестка. Семен замешкался на секунду, и Федя, опередив его, шагнул на мостовую. Хрустнул выстрел, и Федя, будто споткнувшись, упал ничком, подвернув под себя руки. Карабин его с лязгом стукнулся о булыжники, каска откатилась, обнажив русую голову.

Еще не понимая, в чем дело, Семен бросился к товарищу. Тонкий свист пули хлестнул его по ушам, холодок ужаса пробежал по спине. Семен метнулся на тротуар, укрылся за стеной углового дома. Еще две пули просвистели мимо. Семен ошалело смотрел на мертвого друга. Федя был строгим парнем, его придирки раздражали, но, погорячившись, Семен почти всегда признавал правоту товарища. И вот Феди нет. Горечь утраты сжимала сердце. «А ведь я шел первым!» — неожиданно подумал он, и его зазнобило: там, на мостовой, в лужице крови мог лежать и он, Семен.

Игра кончилась, смерть гуляла вокруг.

Потом он почувствовал, что рука его сжимает карабин. И тогда дикая ярость овладела Семеном. Четыре долгих часа, перелезая через заборы, перебегая по крышам, то ползком, то на четвереньках, добирался он до того чердака, откуда немецкий автоматчик держал под обстрелом улицу. Распластавшись, как кошка, крадущаяся по карнизу к воробью, Семен подполз к слуховому окну. Сбоку расстрелял в зловещую дыру всю обойму, потом перезарядил карабин, вскочил на ноги и в упор выпустил еще обойму. Весь дрожа, отер лоб, долго стоял на крыше. Федю он на закорках притащил в порт.

Потом было много боев, но никогда больше Семен не боялся, не испытывал отвратительного утробного страха. Он слепо верил в свою счастливую звезду и гордился бесстрашием. Говорили, что заполнили на него наградной лист. Но не довелось Семену надеть на грудь знак воинской доблести, затерялись следы его в госпитале да в запасном полку. И не искал Семен ничего, впереди много боев лежало, воюй, сержант, награды будут…

А потом злополучный осенний день, когда, отступая, он упал без сознания, раненный в голову и в плечо, на какой-то улице безвестного хутора…

Он так и не узнал, чему обязан был спасением: то ли редкому милосердию нашедших его немцев, то ли помощи товарищей по несчастью. Но, придя в сознание, он не обрадовался жизни, услышав отрывистую немецкую речь. Бывало, чтобы продлить свидания с Галиной, он заранее выучивал новые немецкие фразы, потому что забавно говорить о любви на чужом языке. А тут он содрогнулся от этих квакающих звуков и с болезненной ясностью вспомнил белую улицу Феодосии и горящий взгляд пленного, которого он так безжалостно оскорбил. «Вот оно как бывает!» — с отчаянием подумал он, понимая, что и ему смогут то же сказать и что никогда не избыть ему унизительного чувства вины перед человеком, который, как он теперь, попал в самую страшную беду — в плен…

IV

Засыпая, Семен будто провалился в бездонный колодец. Вынырнув, он сделал вздох — другой. Но не стоячая прозеленевшая вода была вокруг, а изумрудный простор, и от прохладно-ласкового объятия моря перестали зудеть ноги, грудь вбирала вольный морской дух, и новой силой наливалось тело.

Он головой пробивает накатившую солнечно-зеленую стену воды. Волна тащит его назад, на берег, а он не сдается, рвется вперед, встречая еще больший, шипящий пеной вал. Семен счастливо смеется. Ура, Галинка! Это ж открытие! Борьба с волной — превосходная тренировка…

Только почему у той волны эсэсовский шеврон на рукаве? Чьи это глаза на гребне набегающей волны? Они все ближе, ближе. Семен отступает, падает навзничь на камни, длинное лицо коменданта Вальтера склоняется над ним. «Вы меня оставлять, мой учитель? — комендант старательно выговаривает русские слова, его овчарка скалит клыки рядом. — Это нехорошо, очень даже, зеер шлехт… Альма вас любит, она находила. Вы обязан выучить меня русский язык. Я сохранить вам жизнь, абер… Ваш спина должен помнить мой урок. Я тоже учитель, о, да, гутес лерер…»

Комендант удаляется, похлопывая тростью по изжелта-черной спине Альмы. Пронизывает боль в лопатках… Но отчего вдруг стало так душно? Парит, наверно, к дождю… Его охватывает злобная радость. Дождь! Ему нужен дождь! Дождь — это сильнее Альмы. Надо ждать дождя… Вон уже тучи, вон молния, вот загремело…

Семен поднял набрякшие веки, когда второй выстрел раскатился где-то в центре села. Он провел рукой по лицу, отгоняя мух и стирая с липким потом остатки сна. Нагибая голову, прошел в угол. Сквозь щель в старой камышовой крыше улица просматривалась до заворота.

На одном порядке почти все дома уцелели, на другом — словно гигантский вихрь сорвал соломенные брыли с грязно-белых саманушек. Подорожники и молочаи сбочь проезжей части улицы пропылились. Могучая верба устало склонилась к обвалившемуся срубу колодца. А дальше — пробитый снарядом голубой купол церкви посреди грубой пестрядины соломенных, камышовых, тесовых крыш. И нигде ни души, точно никого не радует погожий денек.

Сон в пыльной духоте чердака не освежил Семена. К горлу снова подступала тошнота, хотелось есть. Он оглянулся и заметил возле люка глиняную миску. Борщ был постный и уже простыл, но в нем плавал кусок свинины из немецких консервов. Сидя на куче старой макухи и доедая обед, Семен услышал, как Маруся ввела в хату плачущую девочку.

— Мы с Клавкой иглались, — шепелявила она сквозь слезы. — А немец — паф-паф-паф. Клавка залевела и домой. И я домой побежала…

Маруся загремела ухватом, собираясь кормить девочку. Семен облизал опять пересохшие губы, подумав, что съел бы еще с полчугуна борща. В дверь сильно забарабанили, и в хату влетел Васька.

— Ты где ж это, бродяга, хвост завил с утра? Я тебе дам…

— Мамка! — всхлипнул Васька. — Мамка, дядю Гаврика схватили!

Семен распластался в пыли, припал к щели. Некоторое время внизу стояла нехорошая тишина. Тяжко скрипнула табуретка.

— Ты что мелешь, сынок? — чужим, сдавленным голосом спросила Маруся.

— Правда, мамка, я сам видел, — захлебывался мальчик. — Душегубка с Князевки до комендатуры подъехала. Мы с пацанами у пожарки заховались. Открывают сзади дверцу, выходит один, руки за спиной завязаны. Полицаев двое стояло. А он с лестницы ступил, одного полицая ногой как вдарит вот сюда! Потом другого — и тикать. Полицай раз выстрелил, другой — и свалил его. Насмерть убил. Второго выводят, а то ж дядя Гаврик! Мамка, он весь побитый, лицо в крови. А Гнедюк-полицай говорит: «Зараз созовем все село, пускай опознают, кто он есть. От тогда мы ему пропишем». Ну, я и побежал… Мамка, дядю Гаврика не повесят, как того партизана?

Маруся не вскрикнула, не заплакала, только сказала:

— Ох, вот она, беда неминучая!

Она уложила девочку на печь и долго шепталась с сыном. Семен не разобрал, о чем.

— Понял, сынок? — открывая дверь, спросила Маруся. — Гляди ж, никому не попадайся, иначе смерть и тебе, и нам с Лидочкой. А, ежели кто пристанет, то разжуй бумажку и глотай. В ней тайна большая…

Семен представил себе положение Гаврика, и у него вчуже заныла спина. «Хана теперь Гаврюшке, — сказал он себе. — Повесят гады, как пить дать, повесят!» Он отогнал непрошенную мысль, что хорошо бы выручить парня.

Чья-то палка застучала в окно.

— Эй, хто там в хате? Зараз на площу! Чуете?

— Чую, дядько, чую! Зараз иду! — крикнула Маруся.

— Лидочка, умница, полежи тут, пока мамка придет. Ой, правду Васька сказал. Господи, что ж будет? Неужто признают его?

Семен похолодел. Если Гаврика опознают, тогда и Марусе конец. И в хату сразу ж нагрянут! Он надел куртку, подпоясался, сунул за ремень плоский немецкий штык и с парабеллумом в руке долго глядел на дорогу, раздумывая: пробиваться, если придут, через крышу или спускаться в хату и там отстреливаться.

Время будто застыло. Солнце садилось, но было еще светло. С юга наносило сизую, с алым от зари подбоем тучу. Сильный ветер трепал подорожники, песчаные вихорьки метались по улице. «Влипну я теперь, — подумал Семен, не зная, что предпринять. — Хоть бы стемнело скорее, а сейчас куда ж соваться!»

Голосок девочки слабо звенел на печи. Семен вернулся к люку, глянул в щель. Девочка вертела ручкой самодельной мельницы-крупорушки и разговаривала с куклой, сделанной из щетки для побелки:

— А ты стой, Нинка, а то побью! Смотли, пока я молоть буду…

Звякнула щеколда. Задыхаясь от быстрой ходьбы, Маруся накинула крючок.

— Боже ж мой! Боже ж мой, какие люди! Ведь знают его, многие ж видели. И никто ж ни слова!