Майкл Фрай - Эдинбург. История города

• Название: Эдинбург. История города
• Автор: Майкл Фрай
• Издательство: Эксмо, Мидгард
• Жанр: История
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-48209-2

Королевский замок на вершине скалы, у подножия которой когда-то колыхалось озеро нечистот, а ныне радует глаз зеленью обширный парк. Длинная улица, известная как Королевская миля и соединяющая замок с дворцом Холируд, обителью Марии Стюарт. Принсес-стрит с ее многочисленными магазинами. Роуз-стрит, которую иначе называют улицей пабов, вечно оживленная Грассмаркет, холм Кэлтон-Хилл с памятником Нельсону, обсерваторией и «северным Парфеноном» — колоннадой в честь побед герцога Веллингтона… Все это Эдинбург, столица Шотландии и настоящий город-памятник, словно застывший во времени и все же удивительно живой и всегда прекрасный — в типичную шотландскую морось и, конечно, в лучах солнца. Это город, в который нельзя не влюбиться.

Добро пожаловать в Эдинбург!

---

Завершилась эта борьба только со смертью сэра Лоуренса в 1781 году. Генри писал: «Партия, оставленная сэром Лоуренсом, должна быть повержена, город Эдинбург — передан респектабельному покровителю, на которого город может положиться, поскольку его нельзя предоставить самому себе, не поставив над ним покровителя». Таким покровителем мог стать, например, Боклю (в действительности Дандас имел в виду себя, поскольку был ментором Боклю в политике). В этом случае «весь совет Эдинбурга будет полностью и навсегда, как когда-то, вверен правительству». Впоследствии история была переписана. Городской совет, уже привыкший к подобострастию, склонился перед Генри Дандасом.[307]

* * *

Вот как об этом раболепном отношении пишет представитель следующего поколения, Генри Кокберн, племянник Дандаса (бывший, однако, его политическим противником). Описывая работу городского совета Кокберн начинает с рассказа о помещении, где тот заседал:

Это было темное и унылое помещение с низким потолком, начинавшееся с крытого прохода, который соединял юго-западный угол Парламентской площади с Лаунмаркетом. Со стороны Лаунмаркета этот крытый проход открывался на «Сердце Лотиана»… Вход в зал заседаний городского совета открывался прямо из этого прохода, и, если бы сохранился, он бы теперь находился в восточном конце Библиотеки стряпчих [Библиотеки печати его величества]. Зал заседаний был очень темным, очень грязным, с низким потолком и маленькими каморками по сторонам, предназначенными для клерков.

В этом пандемониуме и заседал городской совет всемогущий, продажный, неприступный. Ничто не могло пройти для него незамеченным; никакие расхождения во мнениях не нарушали его единодушия, поскольку единственным законом было удовольствие Дандаса. Репортеры — эти плоды свободы слова — еще не существовали; а если бы и существовали, они не посмели бы разгласить происходившее здесь. Безмолвные, всесильные, покорные, таинственные и безответственные, они могли бы заседать в Венеции.

Эффекта ради Кокберн несколько преувеличил всемогущество совета. В действительности он уже утратил свою власть, что сделало его объектом презрения тех, кто выезжал в Эдинбург повращаться в свете. Леди Элизабет Грант из Ротимарчеса происходила из семьи землевладельцев с севера Шотландии и владела домом на площади Шарлотты. Прежде Гранты были трусливым кланом, метавшимся между Стюартами и Ганноверским домом, так сказать, постоянно изогнутом в поклоне. Кто такая леди Элизабет, чтобы посмеиваться над смирением лорд-мэра, имевшем весомые политические причины? И все же она не принимала его всерьез, называла «лавочником, весьма почитаемым в кругу равных себе», и говорила, что «их обществом он был вполне доволен».[308]

После своей смерти (он умер в 1811 году) Дандас, теперь уже виконт Мелвилл, завещал контроль над столицей и всей страной сыну, второму виконту. Тот был возмущен положением городского совета и «неудобством для общества, не говоря уже о вечных неприятностях, проистекающих от бестолковой деятельности государственных чиновников». Он был прав в своих опасениях: после того, как Эдинбург потратил триста тысяч фунтов на благоустройство гавани в Лейте, городу грозило банкротство.

Чтобы Лейт хотя бы мог надеяться снова догнать Глазго, ему требовалась новая гавань. Причалы в устье Уотер-оф-Лейта не могли принять много обычных кораблей, а крупных — вообще ни одного. У пристани залив был очень мелок, с востока пристающим кораблями угрожала постепенно сдвигающаяся песчаная отмель. Когда в 1821 году сюда приплыл Георг IV на королевской яхте — а судно это было небольшое, — пришлось бросить якорь в двух милях от берега и добираться к земле на лихтере, что было нелегко, учитывая, насколько король был толст.

Эту проблему планировали решить еще с 1799 года. Автор проекта перестройки гавани Джон Ренни предложил остановить движение песчаного вала с помощью пирса и сформировать новую гавань из трех объединенных между собой открытых портовых бассейнов, которые протянулись бы более чем на милю по направлению к Ньюхэвену, где вода уже достаточно глубока. Часть работ произвели — хотя обошлись они очень дорого и выполнялись на средства, большей частью взятые взаймы у британского правительства под залог эдинбургских налогов на имущество. И все равно план перестройки был не закончен. В 1824 году Уильям Чепмен усовершенствовал его и расширил. Он удлинил восточный пирс на пятьсот ярдов, а внешнюю гавань перенес в западную часть порта. У этого плана был единственный недостаток — он привел Эдинбург в 1833 году к банкротству.

Члены городского совета предчувствовали такой поворот событий. Именно поэтому они подняли портовые налоги в Лейте. Капитаны, входящие в порт, должны были платить за право отдать якорь, за буи, за количество матросов на борту, вносить лоцманский сбор и плату за стоянку в доке — и все до того, как прибывали таможенники, чтобы собрать налоги за провозимый груз. Подобная практика едва ли способствовала популярности гавани, ради которой, собственно, все и затевалось. Торговля пришла в упадок и через несколько лет прекратилась совсем, на радость Гранжмута и Данди. Городскому совету ничего не оставалось, как опять обратиться к правительству, которое в обеспечение следующего заема взяло городскую собственность, включая и саму гавань. Последней надеждой было основание акционерного общества, которое владело бы и управляло портом на средства, полученные в виде сборов за пользование в таком объеме, что позволил бы погашать задолженность. Местные купцы поняли, что эти сборы их разорят. И кто станет акционерами? Разумеется, члены городского совета Эдинбурга.

Мелвилл пытался достичь компромисса. Он наделил властью над гаванью специально уполномоченных лиц, поровну от Эдинбурга и от Лейта. Однако дело снова зашло в тупик, и разрубить этот узел смогло только банкротство Эдинбурга, разоренного и неспособного взять в долг у кого-либо еще. Некоторые долги были прощены, оплата других перенесена. Правительство переписало документы, касающиеся управления гаванью и ввело в правление собственных делегатов, чтобы уравновесить представленные стороны. Оно также освободило Лейт от долгого рабства, превратив его в самостоятельный вольный город.[309]

Для Эдинбурга все это было поражением и поистине сокрушительным. Ему вскоре предстояло утратить независимость, дарованную королевской грамотой пять столетий тому назад. Парламентский акт 1833 года о муниципальных корпорациях в Шотландии приравнял столицу к прочим вольным городам, подчинив их абсолютной власти британского парламента. Однако народ ликовал.

Глава шестая «Город-прибежище» (Генри Кокберн)

Однажды вечером в начале марта 1828 года Томас Карлейль вышел из своего жилища в Коумли-Бэнк, на северо-западной окраине Эдинбурга, прошел на восток, в район Стокбридж, и пересек реку Уотер-оф-Лейт, а затем поднялся на крутой холм и вышел на Грейт-Кинг-стрит, к дому философа сэра Уильяма Гамильтона. Карлейль направлялся в один из литературных салонов Гамильтона. Там ему предстояло присоединиться к компании, в которую входили Джеймс Браун, редактор «Каледонского Меркурия», — обычно его отличала бурная суетливость, но на сей раз он сидел и краснел, поскольку позволил себе в печатном издании усмехнуться над «угрюмым облаком немецкого трансцендентализма» Карлейля; Томас де Куинси, все еще витавший в привычном опиумном опьянении; Томас Гамильтон, младший брат сэра Уильяма, герой Пиренейской войны и автор ныне забытого романа «Сирил Торнтон»; Джордж Мойр, уже ставший переводчиком Шиллера, в будущем — профессор риторики Эдинбургского университета; Джеймс Рассел, профессор клинической хирургии того же университета; и некий капитан Скиннер из Киркалди, только что прибывший из Веймара и, пропевший собравшимся вступление к стихотворению Гете «Ты знаешь край лимонных рощ в цвету». Собрание явно проходило в тевтонской атмосфере. Это, похоже, привело Карлейля в еще более мрачное расположение духа, чем обычно, хотя увеселения в стиле этой нации были ему не чужды. Позднее он ворчливо отметил: «Сирил Торнтон и я выпили по полбокала кларета и каждый отужинали одной картофелиной. Одной-единственной, и это не вызвало ничьих комментариев, что мне представляется вежливым».[310]

Единственный вечер, оказавшийся слегка мрачным, не испортил дружбы Гамильтона и Карлейля, которая росла во время их долгих прогулок по живописным окрестностям шотландской столицы, — пусть во многом под маской отношений наставника и ученика. Гамильтон был потомком выдающихся людей, правда, их отличал более ум, чем знатная кровь, и от предка-ковенантера ему перешел «спящий» титул баронета. В действительности он происходил из ученого семейства, типичного для Шотландии, а родился не в родовом замке, а в старом колледже Глазго. Отец его был профессором анатомии, как ранее — и дед, который помогал при основании университетского факультета медицины. Когда юный Уильям приступил к учебе в тех же самых почтенных залах, он тоже намеревался стать медиком. Переход в Оксфордский университет расширил горизонты, несмотря на то, что он, как многие шотландцы, был невысокого мнения об этом заведении. Там он много читал. Для диплома, — Гамильтон оказался лучшим из студентов, — он прочел в четыре раза больше работ классиков на латыни, чем было указано в программе, и знал труды Аристотеля лучше всех в университете. Тем не менее остаться в университете и продолжить занятия наукой ему не предложили: Оксфорд, приверженный тори, недолюбливал шотландцев-вигов. То же самое, как оказалось, было свойственно и Эдинбургу, также поддерживавшему тори.