Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: АГРАФ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0366-6

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Первый том Дневника охватывает период с 1917-го по 1926 год и отражает ключевые события российской истории XX века, увиденные глазами «самой интимной и камерной поэтессы русского зарубежья». Дневник погружает читателя в атмосферу полунищей, но творчески богатой жизни русских беженцев; открывает неизвестную лакуну культурной жизни русской эмиграции — хронику дней Морского корпуса в Бизерте, будни русских поэтов и писателей в Париже и многое другое.

---

Вчера получила от Лели письмо. Сообщает, между прочим, известие, что Таня собиралась выйти замуж за Толю Мохова, но потом раздумала. Не знаю даже, как к этому отнестись. Глупо, конечно, что же еще скажешь. Хочется даже написать ей, но если она мне не отвечает, значит, у нее есть для этого основание.

Сегодня письмо Леле уже готово, завтра будет отослано. Вчера же получили письмо от Ивановых из Ростова и даже карточку девочек: Гали, моей крестницы, и Лели. Гале теперь уже 6 лет, а Лели при мне еще не было на свете. Обе очень хорошенькие, особенно Галя, но только она очень грустная.

12 марта 1923. Понедельник

Что-то грустно. Может быть, оттого, что насморк ужасный, прямо ни лечь, ни сесть. Готова перенести снова какой угодно бронхит, только бы избавиться от такого насморка.

Письмо сегодня уже опущено в ящик в столовом бараке. Завтра, когда Леммлейн поедет за почтой, оно тронется в город. Там полежит в Contrôle Civil и когда-то еще отправится в Европу. Видела Лисневского, через окно, конечно, едет себе с баками,[265] как ни в чем не бывало. Мне бы хотелось, чтобы Мамочка ему голланку[266] сшила (сейчас шьются 4-ой роте голланки к выпуску). Мне жаль, что он скоро кончает, так я и не успею с ним познакомиться. Не знаю, как это сделать. Мне еще очень неприятно, что я не могу его себе представить; представляю отдельные черты лица, а вместе не могу.

21 марта 1923. Среда

В прошлую среду я опять слегла и встала только в воскресенье. У меня обострился бронхит, да и сейчас еще не прошел. Ужасно скверное, нервное состояние, словно все ждешь чего-то тревожного. Как-то ничем не могу заняться и ни на какой мысли остановиться. Что-то хочется, а чего — не пойму.

Из внешних событий кое-что произошло за это время: неделю тому назад на форту выстрелил в себя Майданович. Стрелял в сердце, а попал мимо. Рана не опасная. Причина самоубийства неизвестная. Говорят, что стрелялся из-за 4-ой роты. Это, по-видимому, надо понимать так, что в 4-ой роте большая наклонность к штатскому, мало военного духа. Когда кадеты 4-ой роты подбежали к нему, чтобы помочь ему, он крикнул: «Прочь! Я не желаю иметь с вами дело!» — и что-то в этом роде. Он оставил какую-то надпись на стене в своей комнате; когда Калинович прибежал на выстрел, он первым делом стер эту надпись. Сейчас Майданович поправляется, но будто бы сказал, что если несколько человек 4-ой роты не будут исключены, то он еще раз застрелится. На кадет его самоубийство, кажется, произвело мало впечатления. Все они говорят только, что он «странный человек» и ужасно падок на всякие наказания. Его не любят.

После этого командиру 4-ой роты Брискорну (отчаянный солдафон!) пришлось наконец уйти в отставку. Он страшно зол на всех и на роту. Когда раз он проходил мимо роты и дежурный скомандовал: «Смирно!», он сказал ему: «Можете не командовать смирно, когда я прохожу: все равно я не желаю здороваться с четвертой ротой». Это страшно возмутило всех, а кадеты совсем потеряли голову. Но что нелепее всего, Завалишин предполагает оставить Майдановича на месте, в 4-ой роте! Да, по-видимому, это так и будет. Ротным пока в четвертой роте Круглик-Ощевский, командир 5-ой роты. К ним он страшно придирается и никому спуску не дает. Те только ахают и ждут не дождутся, когда к ним назначат настоящего командира.

Имшенецкий уехал в Безансон. Сфаят облегченно вздохнул. И странно: ругали его все, а как собрался уезжать, жалко стало. Все-таки преподаватель он хороший, настоящий. Кадеты только и мечтали, как бы избавиться от «очконоса»; а как уехал, так сами признаются, как много он для них сделал, и заменить его никто не сможет. Когда уже его ждал извозчик, он в последний раз забежал к нам проститься. Весь в слезах, прямо рыдает. «Вы ко мне, — говорит, — лучше всех относились, спасибо вам, спасибо. Дурак я» и т. д. Мне даже его жалко стало. А все-таки хорошо, что он уехал. Противный человек.

В воскресенье ко мне пришли кадеты — Мима Крюковской, Коля Овчаров, Сережа Шмельц. Все они без отпуска и потому на вопрос, до которого часа отпущены — ответили: «бессрочно». Мы играли в карты, очень дурили. Около Мимы лежали часы. Не знаю уже, каким образом он на них смотрел, но когда он объявил 10 часов — было ровно 12. Когда Мамочка раскрыла эту ошибку, они страшно испугались, замолчали и быстро-быстро стали собираться. В 12 часов запирают ворота форта, и им придется перелезать через забор и уж, не дай Бог, кому попасться на глаза. Но, конечно, они проскользнули удачно. Только Сереже что-то не повезло, сегодня он пришел к Мамочке на примерку с Тимой Маджугинским (он в роте старшим дежурным), вероятно, тот его конвоировал, хотя он этого и не говорил, к тому же Сережа был без воротника, а это значит, что он под арестом. За какие добродетели попал — не знаю. Говорит: «за дела». Его отделенный, мичман Макухин, к нему страшно придирается — это вся 5-я рота говорит.

Вот, кажется, и все, что произошло за это время. Начала опять заниматься. Во время лежанья написала несколько стихотворений. Не совсем их можно назвать удачными. Еще два придумала, но не записала, и не запишу — не нравятся они мне. Первое слишком сентиментально и глупо, как может написать только больной человек, второе — бессмысленно и совершенно неинтересно ни по форме, ни по словам. Теперь я решила некоторое время ничего не писать, нужно опять зарядиться и поймать что-нибудь новое, свеженькое. А то я окончательно попаду под власть одной мысли, и это неизбежно приведет к гибели.

24 марта 1923. Суббота

Все три под арестом: и Мима, и Коля, и Сережа, как будто бы за «воскресное». Сережа, бедняга, даже переведен в 3-ий разряд и ходит без погон. Мне его жалко все-таки, как-никак, а неприятно являться в Сфаят без погон! А Лисневский тоже за что-то переведен в низший разряд; но у них в 4-ой роте как-то странно: он не лишен погон, а только должен снять нашивки (у 4-ой роты погоны с позументом).[267] А он ловко придумал: вместо чем спарывать и опять нашивать галун, взял и обернул погоны белой тряпкой, так-то проще!

Не правда ли, глупое положение? Ведь смешно сочетание: я и Лисневский? Как? Почему? Все мне кажется, что это только забава, само развлечение. Увы, очень нелепо, и на меня не похоже.

А между тем я все чаще и чаще думаю о нем; он постоянно фигурирует в моих мыслях и фантазиях, и все мои фантазии как-то невольно группируются вокруг него. Другими словами, он стал центром, излюбленным маяком одиночества и тех бесшумных ночных часов, когда не хочется спать и хочется много думать, но только думать о ком-нибудь, а не о себе. Ведь было немало личностей, вокруг которых лепились такие ночные фантазии; но был перерыв, когда это место оставалось пустым. Тогда было мучительно. Тогда я хандрила. Но раньше я довольствовалась тем, что эти лица существуют вообще; я думала о них совершенно безотносительно к себе. А теперь я все чаще и чаще вывожу на сцену себя. Мне мало, что он существует, мне надо, чтобы он был близко. У меня теперь одна искренняя молитва: «Господи, сделай так, чтобы я ближе познакомилась с Лисневским». Отчего я стала такая?

25 марта 1923. Воскресенье

Ждешь, ждешь воскресенья, а придет оно, и станет еще тошнее. В самом деле, разве это «праздник». Сегодняшний день прошел на редкость нелепо — ровно ничего не делала, все чего-то ждала. Из кадет, конечно, никто не пришел: те три — без отпуска, Тима у отца, а Вася Доманский один не придет; из шестой роты тоже никто не заглядывал, ни Женя Наумов, ни Биршерт. Да все равно, если бы кто из них пришел, так с ними все равно скучно. Всего интереснее с Сережей, еще, разве, с Мимой. А одной нестерпимо скучно. А тут еще Конст<антин> Константинович приходил и все говорил об экзаменах, о том, что на Пасхальной неделе придется усиленно заниматься и т. д. Я опять расстроилась и пошла плакать за занавеску. Не могу ни говорить, ни думать об экзаменах. Не верю я в себя, не выйдет из меня ничего, а такое выжидательное состояние — надоело, временами мне кажется, что я не выдержу его.

Сейчас собралась с духом и написала письмо Наташе Пашковской. Завтра отправлю. А хорошо бы и с ней завязать переписку.

Сейчас у нас играют в винт. Мне не то спать хочется, не то нездоровится, не пойму. Надо бросать дневник и заниматься. Пора понять, что праздники — ничто. У меня не должно быть праздников. Вчера я легла спать около 1 ½ ночи и долго не спала, все думала, философствовала; и мне стало до боли ясно, что в душе у меня сидят два чертёнка, маленькие, серые, будто из гуттаперчи, с красными глазами и хвостами, похожи на крыс. И эти чертенята все время дерутся и ругаются; когда один что-нибудь задумает, другой непременно ему ножку подставит. Одному — хорошо, другой старается, во что бы то ни стало, свинью подложить. Потом помирятся, обнимаются, целуются, не могут налюбоваться друг на друга, а потом вдруг опять расплюются.