Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: АГРАФ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0366-6

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Первый том Дневника охватывает период с 1917-го по 1926 год и отражает ключевые события российской истории XX века, увиденные глазами «самой интимной и камерной поэтессы русского зарубежья». Дневник погружает читателя в атмосферу полунищей, но творчески богатой жизни русских беженцев; открывает неизвестную лакуну культурной жизни русской эмиграции — хронику дней Морского корпуса в Бизерте, будни русских поэтов и писателей в Париже и многое другое.

---

26 марта 1923. Понедельник

Мне бы не хотелось, чтобы мой дневник читал кто-нибудь чужой: слишком много в нем глупостей, понятных только мне. Да при жизни мне этого нечего бояться, а после смерти — не все ли мне равно? Ведь тогда кончится все моё. Я не верю в бессмертие души. А если душа еще будет жить после смерти, то ей, наверно, будет очень мало дела до того, что сталось с именем ее телесной оболочки.

Сейчас около 12-ти ночи. Где-то под Сфаятом трещат пулеметы и ружейные выстрелы: очевидно, французы устраивают с арабами маневры. Противные, даже не предупредили. В Сфаяте, наверно, началась паника. За стеной, у Жук<ов>, тревожные голоса.

28 марта 1923. Среда

Вчера в это самое время (начало первого) я взялась за дневник, но задумалась и вместо этого написала стихотворение «Песенка», довольно удачное, оно очень нравится Папе-Коле.

Вчера был русский. Я закончила весь курс литературы, и теперь мне предстоит написать 10 сочинений, темы которых потом, перед экзаменом, будут представлены Кольнеру для выбора. А у меня все еще сознание, будто я ничего не знаю. Противная черта. Вчера на уроке, как дошло дело до выбора темы, на меня вдруг страх нашел: я это никогда не напишу, я этого не знаю! и т. д. Потом заплакала и ушла за занавеску. Конечно, я преувеличиваю. Что-нибудь, как-нибудь я бы написала. Но все дело, по-видимому, в том, что я не хочу писать «как-нибудь», «кое-какие» знания я, наверно, не считаю знаниями. Пишу «по-видимому» и «наверно», потому что сама не понимаю, в чем тут дело.

А сегодня, когда Конст<антин> Константинович вечером ходил с Мамочкой гулять, говорил ей, что он очень расстроен вчерашним уроком, что я отношусь к занятиям терпеливо и совершенно инертно, что меня эти уроки не интересуют и т. д. Потом с Мамочкой разговор на эту тему. «Вот когда я была на курсах, как я увлекалась каждым предметом, какое я удовольствие находила в занятиях, а ты к ним относишься…» — и все в таком роде. Ну а что же делать? Мне и самой досадно, что во мне нет уверенности в себе, и действительно, эти уроки меня мало увлекают; должно быть, потому, что все это «по Саводнику» и «к экзамену»; а может быть, и правда, что нет у меня никаких возвышенных интересов; и вообще я инертный и пустой человек. И вдруг мне до боли стало жалко себя; и за то, что я пустая; и за то, что кажусь такой; и за то, что я не могу найти себе то, что нужно. Мне вдруг стало так обидно, что никто меня не может понять, даже я сама, и неоткуда мне ждать ни поддержки, ни сочувствия. Пошла опять за занавеску и долго плакала.

28 марта 1923.Четверг

Сегодня я собой довольна. Я много занималась, много успела пройти и вдобавок написала два сочинения. Первое, на тему «Онегин как тип лишнего человека в русской литературе», написала днем. Тема дана была во вторник, но я заявила, что к четвергу ни за что не напишу. Конст<антин> Конст<антинович> сказал, что завтра просмотрит его. После урока психологии взял да предложил еще тему: «Правда ли, что один в поле не воин?» «Завтра, — говорит, — надеюсь оба сочинения просмотреть». Я прямо в ужас пришла. Когда он ушел, я было опять собралась за занавеску пойти, но как-то случилось, что не пошла, а вместо этого взяла тетрадку и весь вечер просидела. Все-таки написала, правда, глупостей много. Сейчас половина второго, самое хорошее время для занятий: и спать не хочется, и никто не мешает. Но надо ложиться, а то завтра опять не встану вовремя.

31 марта 1923. Вербная суббота

Вот уже наступают те дни, с которыми связано так много любимых воспоминаний, в которых скрывается что-то неотразимо хорошее, вместе с тем и плохое. В этом году я даже не знаю, чего больше — хорошего или плохого? Хороша Страстная неделя, хороши церковные службы, хорошо ожидание великого праздника. А не хорошо — какая-то поспешность, выбитое из колеи время, да и сам праздник. Праздники — всегда грустные дни, особенно теперь. На душе тяжело, внешнего, видимого праздника, конечно, тоже нет; и сам праздник является как бы насмешкой нашим будням. Потом, в такие дни сильнее всего чувствуешь свое убожество. Это, конечно, ложный стыд, но он больно бьет по самолюбию. Если еще посравнивать себя с французами, то такого обидного чувства не бывает. Но когда кругом свои же, русские, готовятся к празднику, чего-то ждут, делают себе праздник, то в такие минуты хочется уйти и быть в стороне. Много в человеке ложного, а во мне, быть может, в особенности. Но некоторых чувств я в себе не могу заглушить, они пробиваются сквозь кору критицизма. В такие минуты хочется, конечно, с кем-нибудь поделиться. Хочется написать Леле несколько строк; написать, как мы стояли в бараке перед украшенным алтарем с пальмами в руках; и попросить ее написать, как она возвращалась из церкви с вербами.

Досадно на себя. Досадно, что ничего не делается так, как диктует рассудок. Побеждают какие-то нелепые и неожиданные чувства, и справиться с ними нет ни сил, ни охоты. Все как-то переворачивается и проходит мимо.

1 апреля 1923. Воскресенье

Сегодня был хороший вечер, таких немного. В столовом бараке был акафист Божьей Матери — праздник освящения нашей эмигрантской иконы «Радость странным». После акафиста — крестный ход вокруг Сфаята и в Кебир, в церковь. Было все как-то мило и хорошо. И пели так хорошо, и ночь такая красивая, лунная, светлая, и крестный ход с пением молитв, музыка «Коль славен» — все это производило какое-то хорошее и успокоительное впечатление. Мне было хорошо, хотя я и не молилась. Я просто непосредственно отдалась настроению, красоте обрядов и музыке. Если я и молилась в такие моменты, то всё — об одном… Разве это грех? А когда я вспомню, что в церкви, в Кебире, я видела моего мальчика таким спокойным,[268] просто тихим, ничего не разыгрывающим из себя — мне становилось приятно и больно. Там, в церкви, он был самим собой и иначе, как «мальчиком», я не могла его назвать.

Вечером, вернее, ночью, начала писать сочинение: «Татьяна как прообраз героини литературы XIX в.», написала две страницы, а больше не могу. На уме все Лисневский. Уж очень он мне понравился сегодня. Все-таки всего интереснее наблюдать за человеком со стороны, когда он этого не подозревает. И особенно, когда он один. Тогда исчезает вся невольная рисовка, и человек остается сам собой.

11 апреля 1923. Среда. 4-й день Пасхи

Надо было дать время нервам упокоиться, потому я так долго и не писала. Собственно говоря, ничего такого не произошло, чтобы можно было так расстраиваться. Все было как всегда. Ну да я напишу все по порядку. Так грустно и нелепо я еще никогда не проводила Пасху, за исключением, разве, 20-го года. На Страстной неделе, в субботу причащалась. В субботу же весь день нервничала и помогала Мамочке дошивать мне платье. На заутрени было все как-то не по-хорошему. Во-первых, крестный ход был не вокруг форта, по рву, как обычно, а внутри двора, очень быстро и не торжественно. Совсем не создалось настроения. А сама служба была уж очень длинная, пели до невозможности медленно. Потом, около 3 ½, — крестный ход в Сфаяте, и там — общее разговение (с кадетами и, по традиции, без дам). Кадеты страшно недовольны. Говорят, было очень натянуто и официально.

На первый день в кают-компании было общее поздравление Сфаята (вместо визитов. Очень остроумно). С визитами были только мальчишки. Весь день были у нас: Илюша Маджугинский и Толя Зимборский. Толя такой прелестный мальчик, так ему хочется сделать всем приятное, такой, видимо, привязчивый, прелесть!

На второй день была танцулька в Сфаяте. Я было не хотела идти, но потом раскачалась и пошла. У меня было скверное настроение: 1) Была плохая погода. 2) Мне было скучно, я все время была одна. 3) Были намёки на Лисневского; как, напр<имер>, Илюша выразился: «Тот, что вам очень знаком, — Лисневский». Очевидно, когда мы с Толей сидели в кают-компании, у Коли с Малашенкой был разговор обо мне, из которого Илюша и мог заключить, против всякой очевидности, что он мне «очень знаком». А тот (Лисневский. — И.Н.) даже не зашел с визитом, ограничился официальным поздравлением — от фельдфебеля роты!

На вечере я подсела к Наташе, чтобы не остаться одной. Сначала сердилась и не танцевала. Только потом Наташа с компанией втянули меня в заговор «обложить» Биршерта и Новикова. Это я люблю. Сначала разоблачали Всеволода (Новикова) в том, что он язык показывает в церкви, табак подкладывает в ладан и т. д. Всякую ерунду, в общем. Потом решили вытащить его танцевать. Когда был Valse pour les dames[269], я пригласила его. Отказываться нельзя, и он пошел. Потом я танцевала с ним весь вечер. Он очень плохо танцует, вернее — совсем не умеет, но зато с ним весело. Лисневский не подходил ко мне. Только раз подошел к Новикову и поздравил его с «бенефисом». А когда Всеволод сказал ему: «А ты (или вы) уж не ревнуешь ли?», он быстро-быстро пробормотал: «Я такими глупостями не занимаюсь» и моментально скрылся. Потом все время танцевал с Лялей. Если он ведет против меня хитроумную политику, то он, пожалуй, достиг цели. С тем вечером меня примирил только один его взгляд, долгий и пристальный.