Владимир Дружинин - К вам идет почтальон

• Название: К вам идет почтальон
• Автор: Владимир Дружинин
• Издательство: Лениздат
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1960

---

«Философ», «Спиноза» — эти клички утвердились за Байрамовым еще в школе. Когда Ковалев сражался в волейбол, Байрамов наблюдал и глубокомысленно рассуждал о пользе спорта. Сблизили их шахматы, — Байрамов был чемпионом школы. Ковалев несколько лет старался одолеть его, неизменно получал мат, но не обижался и не унывал.

— Осторожно, — отозвался Байрамов. — Не наделай мне тут черепков.

Капитан едва не наткнулся на узкогорлый сосуд, склеенный и скрепленный проволокой, обошел его и ухнул в продавленное кресло.

— Я вчера из поездки, — сказал Байрамов и просиял. Сутулый, оливково смуглый, с большой лысеющей головой, он царил над сокровищами, добытыми для музея в горных селениях.

— Ах, какие там места! — произнес он с чувством. — Ты над пропастью, «как слеза на реснице». Замечательно сказано, правда?

— Откуда это?

— Арабское изречение на камне, у дороги. Хотел выворотить, увезти сюда, да тяжелый уж очень. Замечательный памятник… Ну, чем тебе помочь?

— А может быть, «Спиноза», я просто так зашел, — повидать тебя.

— Врешь, милый.

— Да, вру, — кивнул Ковалев. — Слушай, фамилия Дюк тебе знакома?

— Конечно. Что тебе нужно про них?

— Прежде всего — откуда они взялись, что тут делали?

Байрамов вышел и принес тоненькую серую брошюру с новенькой библиотечной этикеткой, еще влажной от клея.

— На, читай! Не знаю, как тебе, а для историков весьма ценный материал. Сиди, занимайся! Прочитай, а потом будем говорить.

На обложке стояло — «Записки Леопольда Дюка». Из предисловия редактора Ковалев узнал, что эти записки были опубликованы в 1873 году в Лондоне и в русском переводе появляются впервые.

«Дед или прадед охотника за скальпами, — подумал Ковалев. — Что же привлекло его в наши горы?»

«3 августа 1862 года мы оставили Трапезунд. Вперив взор в кромешную темноту, я долго молился, дабы призвать благословение Создателя на наше опасное путешествие. Целью нашей было доставить оружие племенам, продолжавшим фанатическую борьбу против русского царя. Морские воды, плескавшие о борт, как бы вторили моей молитве».

Швейцарец Леопольд Дюк был английским агентом. Он не скрывал этого в своем дневнике. Он подробно описал, как приняли его племенные князья и старейшины, как, угостившись бараниной и медом у одного из них, он отправился на коне, с эскортом горцев разведывать русские позиции. Сильный бинокль, самого последнего выпуска, — он произвел фурор среди горцев, — позволил Дюку обстоятельно разглядеть укрепления противника, оценить их прочность и способность к сопротивлению. Обещая от имени иностранных держав военную помощь, Дюк побудил горцев начать наступление, закончившееся, впрочем, неудачно. Русские форты отбили атаку. Дюк зазимовал в горах, вместе со своими друзьями отступал под натиском царских войск, голодал, питался иногда сырыми зернами пшеницы и ячменя.

Сперва Дюк показался Ковалеву романтиком, искренне добивавшимся свободы для горцев, поражения царской деспотии. Но вскоре Дюк предстал в ином свете. У него не было жалости к горцам, которые внимали его обещаниям, терпели лишения, вели войну, уже ставшую безнадежной. Всё чаще проскальзывал в дневнике холодный, жестокий расчет:

«Я утешал себя мыслью, что сии жертвы в конце концов благодетельны для цивилизованного мира, ибо чем меньше уцелеет этих храбрых сынов Магомета, тем более сильной будет их ненависть к России. И, как знать, не послужат ли они опорой и сынам нашим».

Нет, не романтик, — хитрый авантюрист, политический провокатор обрисовался за строками записок.

«Не могу не привести беседу свою с моим другом, князем Дагомуком, племя коего, в результате бедствий войны, сохранилось лишь в одном селении. Я неоднократно разъяснял ему великую историческую миссию Британской империи в отношении мусульманского Востока, и однажды он, прервав меня, воскликнул: «На кого же мне еще надеяться! Вы же видите, как мы разорены! Неужели на весах вашей королевы ничего не будет весить пролитая нами кровь!»

Леопольд Дюк заинтересовал Ковалева. Он еще не видел, чем поможет ему дневник почти столетней давности, пригодится ли для разгадки тайны Алекпера-оглы, для раскрытия всей правды об убийстве на границе, — но читал, не отрываясь.

Дюк живо, с чуть заметной иронией превосходства изображал обычаи горцев, отмечал их ловкость, выносливость, мастерство в пляске.

— Спасибо, — сказал Ковалев, кончив чтение.

— Ты удовлетворен?

— Да, любопытная фигура. Но ведь Леопольд исчез с Кавказа. Как же потом?..

— Потом, через двадцать лет, в Россию приехал его сын Альфонс. Здесь на Крепостной торговал велосипедами.

— Да, я знаю.

Ковалев снова взял брошюру. Одно место как-то особенно цепко держалось в памяти. Он полистал, нашел абзац и перечитал:

«Обстоятельства вынудили меня покинуть Кавказ суровым и долгим путем, на лошади, а временами и пешком. В селении Хадар я едва не был схвачен людьми всероссийского самодержца. Я поспешно бежал, оставив на попечение муллы, почтенного Хаджи Селима, часть своего багажа, в том числе коллекцию оружия, а также записи о верованиях и обычаях горцев и словарь языка, составленный в бытность у друга моего и родственника князя Дагомука».

— Твоя пометка? — спросил Ковалев, протягивая брошюру Байрамову.

Абзац был помечен на полях птичкой.

— Нет, я не пачкаю книг. Это Кася, — он мягко улыбнулся. — Практикантка наша. Замучила меня…

— Да?

— Стремится в Хадар. Искать материалы Дюка.

— Хадар, — повторил Ковалев. — Какой Хадар? У границы, недалеко от пятой заставы? Колхоз имени Низами?

— Этот самый, — подтвердил Байрамов. — Старый, конечно.

Ковалев знал: вот уже лет двадцать назад появился Новый Хадар, основанный в плодородной долине. А Старый Хадар обезлюдел, дома его пустыми оконцами смотрят с каменистого склона. Ковалев как-то забрел туда. В одичавшем саду он увидел следы медведя, лакомившегося яблоками. На покинутом кладбище Ковалев застал нескольких стариков, пришедших помолиться.

— Хорошо бы найти материалы Дюка, — сказал Байрамов, — словарь, главное.

— Зачем?

— Вопрос сложный. Уверенности никакой нет, конечно… Но, видишь ли, есть нерасшифрованные тексты. На том камне, например, где «слеза на реснице», — изречение арабское, а остальное черт его ведает на каком языке!. Буквы арабские, а звуки… Странные звуки, непохожие ни на тюркскую, ни на иранскую группу, и с грузинским несходные.

Байрамов прибавил, что в ученом мире по поводу этих текстов разгораются споры. Язык племени князя Дагомука, племени исчезнувшего, является остатком какого-то древнего языка. Постигнуть его важно и филологам и историкам.

— Мы вряд ли найдем что-нибудь в Хадаре, — закончил он. — Краеведы давно бы докопались… И передали бы нам. Но попытаться стоит.

Ковалев потянул к себе инвентарную опись, лежавшую на столе, и на уголке автоматической ручкой набросал трезубец.

— Смотри, — сказал он. — Вот, мне кажется, родовой знак князя Дагомука.

Байрамов поднял брови:

— Откуда ты…

— Твой хлеб отбиваю, — засмеялся Ковалев.

— Идем, — Байрамов встал. — Идем, я тебе покажу один экспонат.

Они вошли в зал этнографического отдела музея, в знакомый Ковалеву зал с арбой посредине. Пионеры уже ушли, по паркету шлепали войлочные туфли дежурной. Миновав целую анфиладу витрин, Байрамов подвел пограничника к щиту с домашней утварью горцев. На полочке чернела широкая, ковшеобразная деревянная чаша. Байрамов снял ее.

— Из дворца князя Дагомука, — сказал он.

Пальцы его поворачивали чашу, свет скользил по темной поверхности, обнажая надпись, охватившую ободок, значки, нацарапанные по бокам. Он, Байрамов, напечатал статью о чаше. Ведь значки — родовые эмблемы. Их тут десятки, вырезаны они, скорее всего, подкинжальным ножичком. Его извлекали из ножен, чтобы резать фрукты, мясо или поставить тамгу, как вот здесь. Вообще-то тамги редко встречаются на посуде. Надо было разобраться… И Байрамов установил — на чаше расписывались почетные гости, ставили тамги на память хозяину. У других князей для этого служила притолока, а в аристократических домах Европы — специальная книга. На пирах чаша ходила по кругу… Но самое занятное — надпись. Надпись, сделанная, видимо, по приказу самого Дагомука, перемежающаяся его трезубцами. Вероятно, это застольное приветствие: «Да будет радость пьющему» или что-нибудь в этом роде. Прочитать не смог еще никто.

Байрамов бережно водрузил чашу на место и посмотрел на Ковалева. Вероятно, ему скучно слушать подробности, существенные лишь для исследователя? Но этнограф ошибся, — Ковалев был весь внимание.

Здесь, в музее, Ковалев чувствовал себя словно в лабиринте Старого города: полумрак и свет, неожиданные повороты, кусочки чужой жизни, отгороженной калитками-витринами. Сейчас он отдалялся от настоятельного, жгучего сегодня, погружался в давнее прошлое, и всё-таки шел за проводником — Байрамовым.