Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

• Название: Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.
• Автор: Иво Андрич
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1984

Второй том сочинений Иво Андрича включает произведения разных лет и разных жанров. Это повести и рассказы конца 40-х — начала 50-х годов, тематически связанные с народно-освободительной борьбой югославских народов против фашизма; это посмертно изданный прозаический цикл «Дом на отшибе», это очерки и эссе 30—60-х годов. Сюда входят и фрагменты из книги «Знаки вдоль дороги», в полном объеме увидевшей свет также лишь после смерти Андрича, но создававшейся им в течение почти шести десятилетий. Наконец, здесь же напечатан и один из трех его романов — «Барышня» (1944).

---

Есть у нас такие люди. Их можно встретить повсюду. Не только в полицейских участках, жандармских казармах и провинциальных учреждениях, но и в других общественных местах; это и мелкие служащие, начальники и даже министры; попадаются они и в редакциях газет, и в учебных заведениях. Кому не знаком этот тип деспота и паразита, за мрачным и важным фасадом которых скрывается пустота? Чьи интересы, чье достоинство не было ими уязвлено! Кого не оскорбляла их надменность? Только тех, кто не живет и не работает вообще или кто сам такой же. Все остальные их прекрасно знают. Иногда под их началом целый край, иногда полк солдат или школьный класс, иногда один-единственный «референт» или три-четыре члена собственной семьи, а в случае Милана — несколько десятков квадратных метров убогого берега реки. Но основные принципы их существования всюду одинаковы.

От Милана Заяц и услышал однажды некоторые подробности о капитане Мике и его судьбе.

Спускались душные сумерки. Милан, но своему обыкновению, сидел на траве под орехом в окружении нескольких савских жителей. Распивали валевскую ракию, принесенную кем-то «на пробу». Заяц подошел незамеченным и стал позади собравшихся.

Милан выпил стопку и, поджав губы, отчего концы его седых усов задрались вверх, проговорил язвительно, очевидно, продолжая начатый спор и не глядя на своего собеседника:

— Что? Кто? Ах, Мика! Ужицкий пройдоха, всю жизнь прикидывается простачком. А сам из коммунистов, во всяком случае, из их бражки, — за это его в двадцать первом году и выгнали из армии. Нашли коммунистические листовки, отпечатанные на машинке из его канцелярии. Все, не отопрешься, и упекли бы голубчика на каторгу, но он и тут словчил… А потом умудрился даже пенсию выхлопотать. Сейчас приутих, строит из себя дурачка, да только кто ж ему поверит! — И Страгарац сплюнул в сторону.

Заяц тихонько отошел, пораженный и испуганный. На него напал безотчетный обывательский страх перед колдовской силой слова — страх, идущий впереди рассудка и мешающий понять и разобраться в истинном смысле услышанного.

С той поры Заяц стал внимательней присматриваться к капитану Мике, испытывая смешанное чувство любопытства и симпатии, уважения и настороженности. Что в нем наигранное? А что — его существо? Может быть, это лишь маска? Каково же тогда подлинное его лицо?

Однажды Зайцу приснился мучительный сон: перед ним предстали Мика и Милан Страгарац, требуя от него немедленного решения: чью сторону он выбирает?

Оба ждали ответа. На мрачном лице Страгараца, покрытом седой щетиной, блуждала непонятная, как иностранная речь, усмешка. А капитан Мика стоял, широко расставив ноги, и, добродушно улыбаясь, говорил, как при первом их свидании:

— Умные люди на Саве живут!..

При этом он лукаво подмигивал с таким выражением, словно кто-то стоял у Зайца за спиной. Это привело Зайца в замешательство, смутило и даже обидело. Он за капитана Мику, совершенно ясно, и он хотел как-нибудь дать ему об этом знать, но так, чтобы не заметил Страгарац. Он что-то лепетал, плел, но никак не мог выпутаться из затруднения, так что все это становилось мучительным и неприличным, и проснулся он с чувством облегчения.

Мысли его не раз потом возвращались к услышанному от Страгараца. Но постепенно все забылось: и слухи о таинственном прошлом капитана Мики, и собственный его испуг. (Здесь, на реке, под жарким солнцем, никакие неприятности и страхи не имели длительной власти над человеком!) И только иногда, сидя с ним вдвоем на припеке перед кофейней Наума в ожидании, когда поджарится выловленная ими рыба, Заяц, жмурясь от яркого солнца, смотрел на круглую, наголо обритую голову капитана и почему-то думал, что, ясно, он за капитана Мику и ни за кого другого. И если в этом есть какой-то риск и опасность, он готов пойти на них. Да, да, готов пойти. Да и, наконец, сама опасность, должно быть, но так уж велика. Одно бесспорно: люди вроде этого Страгараца — большое зло нашей жизни. При одном воспоминании о нем становится не по себе.

Третьим и последним соседом Станко был Иван Истранин — столяр, мастер-лодочник, со своей женой Мариеттой.

По выражению Станко, это «тяжелый случай». Оба они беженцы из Истрии[5]. Она старше его, непутевая, видавшая виды бабенка. Он высокий блондин со светло-голубыми глазами. Иван производил впечатление большой физической силы и умственной неполноценности. Всю неделю усердно трудился, а по воскресеньям напивался, притом только после полудня, ибо с утра непременно шел в католический костел на Крупской улице.

Все лето Иван возился с лодками и байдарками, делал новые и чинил старые. В широких холщовых штанах, босой, в рваной рубашке, со спутавшимися вихрами, полными пыли и стружек, он с подмастерьем и учеником работал не покладая рук и все равно не справлялся со всеми заказами, а Мариетта жила сама по себе: сорила деньгами, каждый сезон меняла любовников и опускалась все ниже. Их брачный союз был предметом насмешек и сплетен всего берега. А мастер Иван, отлично все видя, не смел и пальцем ее тронуть, все сносил и терпел, и хотя бы уж терпел молча, с достоинством! Куда там, он то жаловался всем, особенно Зайцу и трактирщику Науму, то начинал выгораживать ее, защищая от соседских пересудов. Так эта пара, возмущая спокойствие берегового народа, одновременно его увеселяла постоянными сценами с угрозами, слезами, заклинания ми, бурными объяснениями и постыдными примирениями.

Однажды летом — это был уже четвертый год, как Заяц обосновался на Саве, — произошло то, чего никто не ожидал от мастера Ивана. Как-то в воскресенье рано утром, еще до появления на берегу первых посетителей, он зашел в кофейню, опрокинул стопку ракии и с досадливой гримасой сильно расстроенного человека посетовал Науму:

— Не знаю, видит бог, что мне и делать. Моя-то стала деньги у меня таскать. Как быть, скажи, ради бога. Наум… До добра это не доведет.

— И-х-х! — протянул в ответ Наум, но интонация этого глубокомысленно-отвлеченного македонского «и-х-х» была столь неопределенна, что невозможно было понять, осуждает ли трактирщик Мариетту, жалеет ли Ивана или, наоборот, жалеет обоих, а может, обвиняет обоих вместе, со всем светом, который «неладно, ох как неладно» устроен.

Вечером того же дня Иван подкараулил Мариетту у сундучка, где он прятал деньги и к которому она подобрала ключ. Он поймал ее с сотенной кредиткой в руках. Выхватив из недоконченной лодки тяжелый тесак, он кинулся на нее в темном углу мастерской и размеренными ударами стал рубить, пока не превратил в кровавое месиво.

Затем вышел и направился к дому Страгараца, где, как обычно, под орехом сидело с десяток рабочих и полуодетых купальщиков. Высоко подняв окровавленную руку, он сквозь рыдания прокричал:

— Вызовите полицию, вызовите полицию!

Окаменевшие от ужаса люди, не выпуская стаканов из рук, молча смотрели на него.

Это было из ряда вон выходящее событие даже и для здешних мест.

На следствие вызывали всех соседей в качестве свидетелей, а большинство присутствовало и на суде. Расходясь по домам, они говорили про несчастного Ивана: «Никудышный человек!» Но на суде давали показания в его пользу. Благодаря этому, а также опытности адвоката словенца, Ивана приговорили всего лишь к восьми годам каторги.

Вообще же трагедии не в характере обитателей Савы. Повздорят женщины, разбирая детские драки, или мужчины не поделят чего-нибудь в делах, разругаются, а потом за стопкой ракии и помирятся. Или наоборот, за ракией поссорятся, а за работой помирятся.

В нескольких шагах от дома бедняги Ивана Истранина, возле самой дороги, примостилась маленькая дощатая кузница. Тесная, темная, в дыму и искрах, насквозь пропахшая кислым запахом раскаленного железа и продуваемая всеми ветрами.

Заяц каждый день ходил к кузнецу Джёке полюбоваться на то, как он набрасывается на раскаленный огненный металл, будто на заклятого врага, не видя ничего вокруг, не отвечая на приветствия и вопросы, не замечая даже подручного и только отрывисто бросая приказания. А когда металл под его молотом начинал принимать желанную форму, темнеть и остывать, тогда и кузнец Джёка мало-помалу приходил в себя и обретал способность замечать людей, прислушиваться к разговорам и отвечать на вопросы.

Несколько поодаль от кузни находился и Джёкин дом; немногим лучше и больше его кузницы, он был полон детишек мал мала меньше. А хозяйничала в нем статная, белолицая и опрятная Милена, жена Джёки.

Сумерничая в кофейне Наума, соседи подтрунивали над рвением кузнеца в работе и над многочисленностью его потомства, на что он только добродушно и смущенно усмехался:

— Пусть себе, пусть, тут перебора не бывает.

Рядом с кузницей расположилась мастерская механика Карла Земунца по прозванию Дорогуша. Сбитая кое-как из досок, она мало чем отличается от Джёкиной кузницы, может быть, только внутри в ней светлее и больше порядка, но под ногами здесь тоже неровный земляной пол. Стены мастерской из лодочных досок насквозь пропитаны машинным маслом и покрыты налетом серой пыли. На самом виду заткнута за доску фотография молодой женщины с ребенком на коленях, неизменно привлекающая внимание Зайца, а под ней дешевая искусственная роза из красной бумаги.