Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

То, что стулья и стол всегда стоят на своих местах, было по-истине чудом; мальчик чувствовал, что они могут располагаться и как-то иначе; но, с другой стороны, признавался себе, что сам ничего с ними поделать не может... Размышляя таким образом, он погружался в сны, которые были в его душе. В душе мальчика пребывали все вещи, но они настолько подавляли его, что, когда всплывали хотя бы некоторые, он быстро уставал и уже не мог бороться со сном.

К некоторым вещам он возвращался снова и снова. Он любил материнские груди. По сути, причин для столь пылкой привязанности не было; но в том-то и выражалось величие этой любви.

Он догадывался, что его преданность не находит отклика, и боялся, что почки грудей хотят от его губ ускользнуть. Под влиянием страха он однажды укусил их; но Возлюбленные его не поняли, после такого насилия они от него отстранились. Он испугался еще больше, хотел что-то объяснить и решил говорить гласными, которые недавно узнал; ему казалось, что все искусство речи сводится к нюансировке, - и он стал курлыкать, пищать, смеяться, плакать; но его не поняли... В тот день он довольно быстро сдался: по сути, слишком устал, чтобы быть настойчивее. Но он еще верил в непосредственное общение и всю вину за то, что общение не состоялось, возлагал на себя - по крайней мере, в некоторые мгновения, когда его грусть не была безнадежной, устремленной исключительно к смерти. Он вновь и вновь брал на себя работу по налаживанию взаимопонимания, и чем старше становился, тем отчаяннее были его попытки, ибо ему все больше хотелось вынимать из себя образы и мысли. Он даже стал равнодушен к таким явлениям, как столы и стулья... Свет и огонь, конечно, еще сохраняли для него новизну. Но следует сказать, что на первый план все более выступали вещи существенные: он понял теперь свою любовь к грудям. Он рисовал себе вкус молока, причмокивал губами - и нежданно-негаданно открыл для себя новый язык. Раньше он принимал во внимание только гласные, но это ни к чему не привело; теперь он отдался во власть шипящих звуков и согласных вообще. С подлинным неистовством начал он теперь свое объяснение в любви - на новом языке. Он шипел и кричал, наверное, целую неделю... а потом почувствовал себя побежденным; он еще пробовал время от времени предпринять то или другое; но теперь все такие попытки с самого начала сопровождались ощущением безнадежности... Мать однажды его побила. Он воспринял это (как когда-то - выталкивающее давление внутри материнского тела) как ужасное, отрезвляющее пробуждение от сладкого сна... Мальчик начал осознавать, что он - тело, и думал, что от тела и происходит вся боль. Он, по сути, еще не верил, что в этом виновата мать. Он, как ему казалось, понял, почему должен носить одежду - именно чтобы прикрыть это тело. Одновременно пришло желание рассмотреть себя; но желание это быстро исчезло, только он никогда уже не мог совсем забыть о неприятном давлении одежды.

Однажды случилось ужасное: матери наскучило его кормить. Она посоветовалась с опытными женщинами, и те подсказали ей, что пора отлучить ребенка от груди. Те же женщины принесли Марии горький сок, которым она натерла груди, и как только мальчик захотел пить, он почувствовал этот гадкий вкус.

Он понял тогда, что его любовь была напрасной и ложной. Он кричал - как все, кому приходится отказаться от предмета своей любви. Он заполз в себя и оставался там долгое время. После он никогда больше не целовал и не кусал груди. Его мать смеялась над этим, сам же он плакал.

Примерно тогда же он впервые заметил, что вокруг матери постоянно крутится другой человек, и какое-то время был склонен считать его своим соперником; но ревность улеглась, когда он осознал, что тот человек тоже иногда берет его на руки и целует. Все же мальчик не мог решиться обратить теперь всю любовь на него - и хорошо, что не мог.

Мальчик получил имя Петр, так к нему и обращались; но сам он воспринимал это как неоправданное вмешательство извне; он делал вид, будто имя к нему никакого отношения не имеет; теперь ему хватало упрямства, чтобы проборматывать звуки, соответствующие его чувствам. Но в результате он стал очень одиноким.

Он теперь смотрел на многие вещи по-другому; давление одежды стало для него нестерпимым - с тех пор, как ему пришлось отказаться от материнской груди. И о своем теле он думал теперь по-другому, а мать нарочно старался разозлить. «Она меня запирает, - думал он, - и бьет; а когда я был у нее в животе, она давила меня своей одеждой». В такие моменты ему казалось, что лицо его кровоточит, что оно ободрано, - и он кричал.

То было время, когда он начал безобразничать: раздирал на себе одежду, чтобы освободиться от нее, сосал пальцы, пачкал себя калом. Мать его била, а он хотел умереть, он хотел задохнуться, хотел заползти под одеяло и умереть, потому что чувствовал, что сама одежда его убивает, только медленно.

У его матери между тем появился толстый живот, и когда она брала сына на руки, тот топал по нему ножками и по-своему наслаждался материнской беременностью. В такие мгновения он забывал о себе, шел даже на некоторые уступки: откликался на свое имя... и пытался пользоваться языком, на котором говорили другие.

Он не догадывался, что именно теперь потерял все права; он был как человек, который домогается шлюхи, надеясь, что она избавит его от душевных страданий; он нашел объяснение для своей усталости и последующего ощущения пустоты, но объяснение ложное: он втайне испытывал угрызения совести и этим бичом хлестал себя до крови. Мальчик выходил из своего одиночества, чтобы участвовать во времяпрепровождении взрослых, - и они его к этому принуждали... Но когда сладострастные мгновения заканчивались, он снова погружался в пучину неразрешимых проблем. Ему казалось, будто он замурован и не может дышать; он чувствовал, что отдал какую-то часть себя; хотел вернуть ее, потому что думал, что, если она пропадет, должен будет умереть от тревоги. Но никакого выхода не видел. Тогда он предался безнадежной тоске и чувству покинутости. Его новое одиночество было настолько ужасным, что все вещи от него отодвинулись и он их видел как бы сквозь дымку тумана <на этом фрагмент обрывается>...

Комментарии

Перевод печатается по изданию: Frühe Schriften, S. 1161-1185.

Стр. 3. История того... Фрагмент романа. 1915. В 1933 году, в разговорах с Вальтером Мушгом, Янн утверждал, что написал этот роман в 1911 году, в семнадцать лет. Он, в частности, сказал: «Я перечитываю свой роман о Христе и удивляюсь. Он написан на отличном немецком языке, только иногда в него попадает что-то от школьного немецкого, и в нем высказаны невероятные вещи. Я написал это в семнадцать лет. Если сравнить текст с моими школьными сочинениями того же времени, невозможно поверить, что за тем и другим стоит один и тот же человек» (Gespräche, S. 31). Тем не менее, издатель ранних текстов Янна Ульрих Битц уверен (Frühe Schriften, S. 1429), что роман мог возникнуть только в Норвегии, в 1915(- начале 1916?) года, поскольку в письме Янна Юргенсену от 5.12.1915 говорится: «...на днях я начал писать роман», а в письме тому же адресату от 30.12.1915 сказано: «Начало романа готово».

Стр. 5. ...исполнение горячего желания, которое кто-то обратил к Богу. Ср. дневниковую запись от 11.10.1915.

Стр. 6. ...но не нашла ничего, что, по ее мнению, стоило бы подвесить к небу. См. дневниковую запись от 22.01.1916: «Тут я увидел трех играющих котят и рухнул в себя, заплакал, заговорил сам с собой: они совершали такие движения, которые стоило бы подвесить к небу, чтобы каждый их видел и знал, что Бог существует».

Стр. 7. ...взяв на себя роль дурака, подслушавшего его Не быть. То есть - роль Полония, подслушавшего монолог Гамлета «Быть или не быть...». В той же сцене Гамлет говорит о Полонии: «Пусть за ним запирают двери, чтобы он разыгрывал дурака только у себя» («Гамлет», III, I, пер. М.Л. Лозинского).

Стр. 24. ...ранние осенние вечера с теплым ветром и горящей свечой на пустом столе - вечера, отмеченные безграничным покоем. Рассказ о детстве Петра отчасти перекликается с дневниковыми записями от 3.10.1913 и 6.10.1915 (стр.328, 357-358).

Угрино и Инграбания

(Фрагмент романа)

[1916/1921]

Переправа

На дне моей души лежит особый мир; но он как будто разрушен и разбит, ибо упал с высоты. Я даже не помню последовательность помещений в крепостях и замках, которые имею в виду; они - как распавшиеся части целого. И деяния, которые там совершались, подобны тысячам прочих деяний, друг с другом они не соотносятся. Сколько бы я ни пытался думать о прошлом, никаких воспоминаний у меня нет. Порой в штормовые вечера возникает чувство, что они еще вернутся, как сон, который снова и снова повторяется; я тогда прислоняюсь лбом к оконному стеклу и смотрю на серо-зеленый иссеченный ветром фьорд, и во тьму низко нависших туч, и на исполинские горы; я слушаю голоса стихий, они цепляются ко мне, заставляют с дрожью исторгнуть из себя бытовые томительные желания. В голове мелькает какая-то мысль, совершенно чуждая, я беру шляпу и старый дождевик и стучу в дверь той комнаты, что расположена напротив моей; никто не отвечает; я стучу еще раз, и тогда наконец доносится тихий ответ. Я захожу, с разгоряченным запыхавшимся сердцем, и вижу, что у окна стоит женщина, одетая во что-то благоуханное, розовое. Я догадываюсь, что, по сути, она ни во что не одета, а благоуханный красочный аромат исходит от самого тела.