Ханс Хенни Янн - "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты

• Название: "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты
• Автор: Ханс Хенни Янн
• Жанр: Современная проза

---

Итак, я сижу за столиком и жду.

Наконец появляется Фридель... Я поднимаюсь и иду навстречу; он меня видит, и лицо его озаряется радостью.

Но ведет он себя очень сдержанно: догадывается, с какими мыслями я приехал, и - что нам с ним предстоит трудный спор. Он знает, что, если не одержит верх, то, считай, все пропало. Путь, выбранный нами, начался с вины - и эту вину, как он знает, я себе никогда не прощу; я вообще не привык что-либо себе прощать.

Тут я ему говорю: «Христос готов...» Он будто не понял: говорит, что его пригласили к ужину; и предлагает мне пока что зайти к нему.

Я захожу; он отправляется на ужин к каким-то людям...

Возвращается он очень тихим и задумчивым; я его поздравляю с днем рождения; он - как бы между прочим - благодарит.

Всё это мне не совсем понятно.

Мы садимся на диван; я рассказываю, как вырвался из дома, как тосковал без него.

Он возражает: «Не думаю, что ради нашей встречи стоило взваливать на себя вину».

Таким Фридель и остается - я имею в виду, остается холодным и бесчувственным, не слышит моей беды.

Тогда я вступаю в борьбу с ним, спорю, я ставлю на эту карту всё, всё. Уже давно в глазах у меня слезы; во мне вздыбливается вопрос: Что же ты со мной делаешь, Фридель? Я ведь совсем не о том... Когда я бросаюсь ему на шею, уже не помня себя, в нем тоже что-то вдруг всхлипывает, вскрикивает, но это длится не дольше мгновения. Потом он снова черствеет и кричит: «Смирись перед Богом; не противься Ему, это грех, грех!»

Если я действую по подсказке Бога, разве это грех? Или Бог говорит сегодня одно, а завтра другое?

Он показал мне путь - а теперь хочет всё повернуть по-другому, хочет убить мою Силу?

- Слушай, Бог тебя покарает!

- Ты разве не веришь, что я тебя люблю?

- Не говори так!.. Знаю, что делаю тебе больно, и у меня самого на это не хватило бы сил - силу дает мне Бог.

- Силу, чтобы мучить? Чего же хочет Бог - замучить меня до смерти? Другого я, видно, не заслуживаю...

Туг я ломаюсь, и он тоже - продолжать в таком духе невозможно... Мы решаем обдумать за ночь, как будем действовать дальше.

Сколько ночей я не спал? Мы долго молимся... Он - за меня, чтобы я все-таки смирился.

Фридель, разве так празднуют день рождения?!

Он мне долго рассказывает, как замечательно - вместе с фройляйн А. и мальчиками - отпраздновал этот день.

Я, после долгих размышлений, засыпаю... Сплю долго; Фридель спит рядом. Опять ужасная внутренняя борьба: Фридель молился, чтобы он остался неколебимым, а я - смиренным.

Около полудня что-то во мне ломается... Теперь я согласен вернуться домой. Записываю это в дневник, но Фридель мои слова вычеркивает:

- Ты не должен сводить счеты с Богом, иначе Он тебя покарает.

- Пускай!

- Любовь к Богу важнее человеческой любви!

Этому я не верю. Я так и говорю Фриделю, и он меня понимает. Наконец, уже во второй половине дня, я сдаюсь... Мы катаемся на парусной лодке; я собираюсь написать родителям и попросить у них разрешения остаться здесь еще на несколько дней.

Мне грезится много красивого, пока лодка скользит по воде, а голова Фриделя лежит у меня на коленях.

Теперь я слышу от него, как много хлопот взвалила на себя фройляйн А. ради нас двоих... Я киваю: понятно... Лодочник играет хорал. - «Когда „Христа“ напечатают, мы тоже купим себе такую лодку». - Фридель кивает.

Мы снова на суше. Фридель отправляется обедать; я остаюсь один.

Потом мы трое - с фройляйн А. - идем по дороге к Небелю. Почти не разговариваем, но настроение у меня приподнятое.

Фройляйн А. вскоре прощается с нами и уходит.

Мы двое отдыхаем на копне сена.

Фридель снова начинает говорить жестко и холодно:

- Ты не можешь остаться здесь: нельзя просить прощения у родителей - за свой проступок - и тут же требовать от них новой поблажки!

-Фридель!

- Они все равно не разрешат; а мой отец, если узнает, мигом примчится сюда и меня заберет! Как ты не понимаешь!

Я лежу на сене и не знаю, что думать.

Облака - удивительного сероватого оттенка - свисают вниз, как тяжелая шерсть, серая и ужасная.

Я думаю о сернистых облаках, которые видел здесь несколько лет назад. Я хочу сказать, что такое облако может задушить; я думаю о «Христе», где тоже об этом написано...

Копна сена красивая.

- Слушай, что ты так уставился на меня?

- Другого мы не заслуживаем!

Это я говорю вслед за ним и повторяю еще раз:

- Мы попали в ужасное положение и хотели сделать, как лучше; а обернулось это виной, наши усилия навлекли на нас вину... Не восстанови мы против себя родителей, мы бы сейчас радовались жизни на Амруме. Мы боролись за самое святое в нас, а теперь за это наказаны. Нам, выходит, надо было сидеть, сложа руки, и не делать вообще ничего!

- Ты зря упрямишься!

- Я не сторонник таких вещей! Чтобы только что-то получать и ничего не делать!

- Слушай, а чего ты заслуживаешь? Разве не всё, что Он дает, -милость?

- Я ничего другого не заслуживаю.

Тут я забираю руку, которая лежала на сгибе его руки, и отворачиваюсь. Я сейчас как до предела натянутый лук: тетива скорее лопнет, чем вернется в прежнее положение.

Я говорю: «Завтра уеду»; и больше ни звука.

Кусаю губы.

Мы встаем и плетемся обратно.

В нашей комнате я молча укладываю вещи; Фридель не сводит с меня глаз.

- Ты уезжаешь как строптивец! Богу такое не нравится!

Я по-прежнему молчу; через какое-то время у меня вырывается:

- Другого я не заслуживаю. Прекрасно - буду вонзать нож себе в сердце все глубже, глубже, пока он не сломается.

- Богу не понравится, как ты с Ним говоришь!

- Тогда пусть ударит меня, на то у Него и власть!

- Боже, Боже!

Я продолжаю укладываться... Через долгое, долгое время Фридель говорит:

- Не хочешь со мной разговаривать, ничего мне не хочешь сказать, так и уедешь строптивцем? Это не кончится добром, определенно - нет!

- Ты же сказал, что добра я не заслуживаю!

- Боже, я знаю, какую боль тебе причинил. Ты, наверное, думаешь, что я от тебя отвернулся! Но я так сильно тебя люблю, больше всего на свете - я даже не понимаю, как со всем этим справился! Ты должен смириться - должен, должен!

Я смотрю на него, у него на глазах прозрачные слезы. Я догадываюсь о его состоянии и понимаю: вот сейчас что-то между нами ломается. Между нами что-то ломается? Но тогда, тогда...

С языка у меня готово сорваться страшное проклятие в адрес Бога: я думаю о «Крови сердца». И обо всем этом ужасе.

- Он только карает! Неизменно и вечно! Он дал мне силу, чтобы я от нее же и погиб! Я никогда не знал радости, а теперь, когда должен был бы познать, ибо Он мне ее обещал, - Бог нарушает слово!

Я смотрю на Фриделя и невольно вижу, как он вздрагивает и совсем тихо молится: «Боже, заставь его смириться! Он сам разрушает себя - доводит до сумасшествия!»

Тут я не выдерживаю и, скорчившись червяком, начинаю скулить... Полный аут, я лежу на полу и размазываю по щекам слезы... Фридель - рядом со мной - опускается на колени:

- Смирился?

Я не в силах ответить: весь мой страх и вся боль выломились наружу.

- Теперь Бог поможет!

И Он помог - помог!

Мы отпраздновали свадьбу; и долго спорили, кому быть мужчиной, а кому - женщиной.

Мы сделали много проб; иногда получалось так, иногда иначе. В конце концов Фридель рассмеялся: «Мы оба мужчины. Но все же это брачный союз - и он нерушим, ибо заключен перед Богом».

Девятнадцатое июля - день нашей свадьбы.

<...>

Дом среди вересковой пустоши, 3.10.1913

Сейчас мы вдвоем сидим за столом, мой Фридель и я. Вечереет, и мы уже зажгли лампу. Тик-так, говорят часы.

У меня ощущение, будто я должен думать назад: далеко, далеко назад, на много лет назад, когда я был совсем маленьким - и еще не стал женой Фриделя.

В комнате горела лампа, и я сидел на столе в ночной рубашке... передо мной на стуле стоял тазик с водой... и из него торчали мои ноги, которые мыла мама. Это было очень давно; но я все помню. Я помню, что тикали часы и горела лампа... Иногда я стукался об нее головой... Я помню, потому что в то время у меня еще была уютная комнатка, где мне нравилось тихо сидеть, пока другие разговаривали.

Всё потом погрузилось в какую-то пучину; я едва помнил, что это когда-то было. Я таскал камни, складывал их, строил замки, видел бессмысленные сны, продолжал строить в своих сновидениях. Стоят ли еще те замки? А церкви и залы? Разговаривают ли люди, которые прохаживались по залам? Разве они не умерли? Разве все это не умерло и не погребено? Или всё продолжает жить во мне? Дорого обошлась мне та недвижимость: я посадил себе в душу тревогу и тоску по иному; я сделал себя тихим и одиноким.

Я никогда не озорничал, никогда не играл с другими детьми.

Поэтому я стал неловким и несвободным. У меня часто возникало чувство, будто где-то образовалась большая пустота, которую я заполняю грезами, а не делами.