Луиджи Малерба - Римские призраки

• Название: Римские призраки
• Автор: Луиджи Малерба
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-389-00002-5

Один из крупнейших писателей сегодняшней Италии, романист, драматург, публицист, обладатель международных и национальных премий, Луиджи Малерба занимает видное место в мировой литературе XX века. Начинал он как журналист и кинематографист, был соавтором сценария у Ч. Дзаваттини и А. Моравиа. Первые произведения Малербы — романы «Змея» и «Сальто-мортале» несут на себе отпечаток неоавангарда. Впоследствии он часто меняет стилевые приемы письма, но почти всегда в его текстах присутствуют ирония и гротеск. Роман «Римские призраки» — перекличка двух голосов, Джано и Клариссы, мужа и жены, которые с трудом поддерживают шаткое равновесие своей супружеской жизни, испытывая тяжелые моменты тоски и отчаяния. Однажды исписанная неразборчивым почерком Джано толстая тетрадь, попав в руки Клариссы, оказывается для нее зеркалом, полным призраков, в котором она видит и себя, и свое будущее.

---

Если судить по стоившему мне стольких трудов прочтению еще нескольких страниц его романа, пожалуй, можно сказать, что Джано понял не только то, что я побывала в деревне нудистов, но и то, что прекрасная девушка из бассейна, описанная Занделем, была я, Кларисса, собственной персоной, со всеми своими сорока годами. Что это, фантазии романиста? А описание лихорадочного секса в бунгало, писательская одержимость? Надеюсь, что Джано просто продумал ситуацию, подходящую для его сюжета, и использовал ее, не зная, что она соответствовала той импульсивной ситуации, которую мы упорно называем реальной действительностью.

Но как позволяет себе Джано, мой муж, так бесстыдно показывать меня на страницах своей книги? То, что приведенные факты, возможно, отвечают действительности, не оправдание, скорее наоборот. Кто дал ему право приписывать мне чувства, или, что еще хуже, утверждать, что я занимаюсь сексом, если доказательств у него нет? Слишком легко сочинять роман вот так — воруя идеи, факты и персонажей в семье и среди друзей? Хоть бы Джано не вздумал опубликовать это описание нелепых эротических упражнений, ведь читатели без труда могут узнать реальных героев.

В кухне я уронила небьющийся стакан, который буквально взорвался и разлетелся на тысячи мельчайших осколков. Мне объяснили, что у небьющихся стаканов есть уязвимая точка вроде ахиллесовой пяты, и стоит только ударить по ней, как происходит взрыв и стекло разлетается.

Будь осторожен, Джано, если ты затронешь мою ахиллесову пяту, я тоже могу взорваться, как небьющийся стакан или как камикадзе.

Шутка, конечно. Иногда мне хочется пошутить.

Джано

Мы с Клариссой недостаточно циничны, чтобы посвящать друг друга в свои грехи. Предпочитаем молчать, молчание — замечательный клей в ситуациях, когда без него все может разлететься на куски, как тот небьющийся стакан, который Кларисса уронила сегодня на пол в кухне. Только став взрослым, я усвоил, что кроме моей персоны существует еще чрезвычайно хрупкая действительность, к которой надо относиться уважительно, бережно, иногда даже храня ее в тайне и глубоком молчании.

У Клариссы странные претензии. Теперь она вбила себе в голову, что я должен свозить ее в Страсбург, в ту маленькую гостиницу напротив собора. Я, кажется, понял причину этого странного желания: по-видимому, Кларисса узнала о моей встрече в Страсбурге с Валерией и сама хочет повторить это путешествие. Чтобы доказать мне, но и себе тоже, что она не хуже Валерии и заслуживает такого же внимания. Я настаиваю, чтобы она объяснила мне причину своего требования, хорошо зная, что она никогда не скажет мне правду — слишком обязывающую нас обоих.

— А тебе не все равно? — отвечает Кларисса.

— Глупое объяснение, — настаиваю я, чувствуя, что хожу по краю пропасти.

— Не на всякий вопрос есть ясный и понятный ответ.

— Меня не интересует туманное и непонятное объяснение, но поскольку не хочется, чтобы ты оправдывала свое желание, я сдаюсь. Ладно, в следующую субботу отвезу тебя в Страсбург.

В маленькую гостиницу напротив собора.

— Ладно, в маленькую гостиницу напротив собора. Я закажу номер.

Услышав, что я готов съездить в Страсбург с ней, Кларисса успокоилась и замолкла.

Интересно, кто рассказал ей о моей встрече с Валерией? Архитектор Морпурго — единственный, кто мог ночью в спальном вагоне узнать от самой Валерии о такой детали, как маленькая гостиница напротив собора. Но как эта новость могла от Морпурго достичь ушей Клариссы? Тысячи глаз и тысячи ушей. Не могу же я спросить об этом у нее, приходится довольствоваться в который раз истиной, что слова переносятся от одного человека к другому, как вирусы гриппа.

Этим своим нелепым требованием Кларисса подбросила мне еще одну деталь для моей книги.

Спасибо, большое спасибо за сотрудничество.

Кларисса

Зандель мне сказал, что Джано сделал важное открытие: нашел большой обелиск, погребенный бог знает когда на том месте, где в шестнадцатом веке был построен палаццо Мадама — ныне здание Сената. Его обнаружили во время раскопок на корсо Ринашименто, когда чинили газопровод. Вершина обелиска находилась почти под самой дорогой, а вся остальная часть лежала под палаццо Мадама. Рабочие по распоряжению Рим-газа сразу же вновь засыпали его землей, чтобы избежать нашествия археологов и любопытных. Но новость эта просочилась в город, и обелиск под Сенатом попал в хронику римских газет.

Второй обелиск находится под палаццо Сантакроче на площади Каироли. Его, обнаруженного во время работ в подвалах, держали в тайне. Джано, кажется, прочитал лекцию об этих двух обелисках — подлинном кладе, зарытом в подземельях Рима, совсем как золото или алмазы, которые находят в рудниках. Известно же, что Рим — бесконечно большой рудник, хранящий погребенными античные сокровища.

Джано сделал эти сообщения, снабдив их немногими подробностями, которые были ему известны, а потом обратился к своим студентам, надеясь, что кто-нибудь предложит снести хотя бы часть палаццо Мадама и палаццо Сантакроче, чтобы извлечь наружу обелиски. Особенно палаццо Мадама, где заседают эти ужасные сенаторы. Никто из студентов не осмелился согласиться со сносом двух палаццо, даже зная о разрушительных наклонностях своего профессора. Разочарованному Джано осталось задумчиво бормотать что-то нечленораздельное до конца лекции, словно он ждал, не раздастся ли чей-нибудь голос из аудитории. Студенты были явно растеряны, слышался ропот удивления и несогласия.

Как это унизительно — слышать такое о своем муже от своего же любовника! А вообще я предпочитаю, чтобы Джано не посвящал меня в свои урбанистические проекты, так как знаю заранее, что он тут же отвергнет мои замечания, тем более — возможную критику, ибо они приведут к спору, а мы предпочитаем сохранять в наших отношениях гармонию. И еще я не претендую на то, чтобы Джано рассказал мне что-нибудь о романе, который он сейчас пишет, хотя это было бы естественно. Две заглавные буквы на обложке — неудачная попытка сбить со следа нижеподписавшуюся. Он думает, что Кларисса ничего не замечает.

Мы позволяем себе легкие размолвки, — например, из-за анекдотов, которые он рассказывает и которые всегда ставят меня в тупик, или из-за его навязчивой боязни ядов в пище и в воздухе. Но Зандель мне объяснил, что речь идет не только об экологии продуктов питания и окружающей среды, а еще и о политической экологии. Экологические яды — здесь Зандель согласен с Джано, — дополняют и усиливают особую аллергическую реакцию на четверых генетически модифицированных политических деятелей. Едва их лица появляются на экране, он тут же переключает канал. Джано постоянно говорит, даже во сне, какое чудесное изобретение телепульт.

— Джано — человек аллергически запрограммированный, — сказал Зандель, и это одно из немногих иронических высказываний, которые он позволяет себе делать в адрес моего мужа. О Джано он говорит как можно меньше, но все же, в общем, уважительно и лишь изредка с легкой иронией. Я спросила его, известно ли ему что-нибудь о книге, которую пишет Джано. Нет, он ничего не знает.

— Странно, — заметил Зандель, — Джано всегда делится со мной своими планами, он рассказывает мне о статьях, над которыми работает или которые намеревается написать.

Я конечно же не дала ему понять, что речь идет о романе, а сказала только о двух заглавных буквах на обложке тетради.

— Что за странность! Ты уверена, что именно эти буквы там стоят?

— Абсолютно.

— Они могли бы обозначать и Деконструктивную Урбанистику, и имя какой-нибудь его тайной любовницы.

— Нет, потому что его тайную любовницу зовут Валерия, она такая тайная, что все о ней знают.

— Ты шутишь.

— Я думала, что ты тоже знаешь.

— Предпочитаю не знать.

Я поняла, что и Занделю не чуждо лицемерие. В общем, я окружена лицемерием. Да и сама я хороша. В любом случае это скорее комедия, чем трагедия. Бог даст, я никогда не стану писать роман (ведь если Джано его пишет, могла бы писать и я, а что?). И не надо думать, будто я злюсь на Джано за то, что он пишет роман. Пусть пишет, пожалуйста.

Джано

«Сначала этика, потом наука». Чья-то рука вывела красным спреем эту сентенцию на фасаде дома, в котором я живу. Может, она предназначена мне? Соседи по дому у меня люди очень любезные — «здравствуйте» и «до свидания», — и, безусловно, их мало интересует как этика, так и наука. Дорогой обойщик на первом этаже, функционер туринского банка «Сан-Паоло» и одинокий фотограф на втором, а на третьем мы с Клариссой.

Кому бы надпись ни предназначалась (может быть, просто прохожим), я никак не пойму, что нового неизвестный уличный философ хотел сообщить своим случайным читателям, провозглашая элементарное превосходство этики над наукой. Эта сентенция и программа, безусловно, имеет широкие перспективы, и, будучи применена на деле, могла бы многое изменить в мире. Начать хотя бы с того, что в 1945 году Трумэн не сбросил бы две атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки (триста тысяч погибших). Сначала этика, потом атомная бомба. Нет, дорогой Трумэн, ни такое «сначала», ни такое «потом» никого не устраивает. Потом умер и сам Трумэн, как и жители двух японских городов, и я не пожелаю ему встретиться на том свете с японцами, погибшими в Хиросиме и Нагасаки.