Луиджи Малерба - Римские призраки

• Название: Римские призраки
• Автор: Луиджи Малерба
• Издательство: Иностранка
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-389-00002-5

Один из крупнейших писателей сегодняшней Италии, романист, драматург, публицист, обладатель международных и национальных премий, Луиджи Малерба занимает видное место в мировой литературе XX века. Начинал он как журналист и кинематографист, был соавтором сценария у Ч. Дзаваттини и А. Моравиа. Первые произведения Малербы — романы «Змея» и «Сальто-мортале» несут на себе отпечаток неоавангарда. Впоследствии он часто меняет стилевые приемы письма, но почти всегда в его текстах присутствуют ирония и гротеск. Роман «Римские призраки» — перекличка двух голосов, Джано и Клариссы, мужа и жены, которые с трудом поддерживают шаткое равновесие своей супружеской жизни, испытывая тяжелые моменты тоски и отчаяния. Однажды исписанная неразборчивым почерком Джано толстая тетрадь, попав в руки Клариссы, оказывается для нее зеркалом, полным призраков, в котором она видит и себя, и свое будущее.

---

— Тогда я оставлю книгу у привратника.

— Спасибо.

— Передай ему мои наилучшие пожелания.

— Хорошо.

Разговор был столь холодным, словно его извлекли из холодильника. Думаю, Ирина все еще раздражена теми комплиментами, которые ее муж рассыпал перед Клариссой не только в моем, но и в ее присутствии. Будем откровенны, может, поэтому Ирина уклонялась от участия в светской жизни мужа и с подозрением относилась к нам, так или иначе вовлеченным в эти смешные светские ритуалы. А теперь вот болезнь.

Бедная Ирина.

Кларисса

Непонятное в мужчине увеличивает его шарм. У Джано таинственного в избытке, плюс целый набор магнитных полей, порождающих всякие волнения. Прежде всего, почти полный отказ от личного прошлого, как отдаленного, так и близкого, — пустота за спиной. Для начала, когда он возвращается домой к ужину, садится за стол и почти ничего не ест, я ни в коем случае не интересуюсь, где он был. Ясно, что он уже поужинал, но я никогда не спрашиваю, где он ел и с кем.

Что до таинственности Луччо Нерисси, то тут он тоже чемпион. Даже во время поездки в Барселону он не был со мной откровенен; в постель мы ложились вместе, но при том откровенности — сплошной ноль. В самолете он сидел молча и на мои вопросы отвечал неохотно, рассеянно и односложно, и я подумала, что он просто боится летать. Такое бывает, и это еще не конец света.

Обычно мужчины любят поговорить о себе. Луччо — нет, не любит еще больше, чем Джано. Создается впечатление, что ему есть что скрывать, и эта чрезмерная скрытность мне неприятна, словно я имею дело с призраком без лица, без собственной жизни, о которой можно поговорить. В общем, я спрашиваю себя, кто такой этот Луччи Нерисси, есть ли у него своя жизнь, свое прошлое и семья (я сделала открытие, что Луччи Нерисси — это псевдоним). К тому же в барселонском отеле он не настаивал на том, чтобы заниматься любовью в одежде. Какой необыкновенный прогресс в эротике, которого с нетерпением ждали мои гормоны. Много оргазмов.

Я ненасытна. Сама это знаю. А может, я вообще нимфоманка?

Джано

Я встретил Валерию в маленьком кафе под пиниями рядом с верхним входом в парк Траяна, где находится Домус Ауреа, проще говоря, на холме Оппио. Валерия назначила встречу в этом кафе в парке, где она должна была присутствовать на репетиции жонглеров из Валенсии как представительница публики, отбирающей номера для их выступления в садах виллы Медичи. Свидание без всякого смысла: встреча под открытым небом только для того, чтобы увидеть друг друга. Но где она с ними познакомилась, спрашивается, с этими испанскими жонглерами?

— Сейчас я занята, потому что скоро должна вернуться к ним, — сказала она, извинившись, через десять минут, после стакана замороженного кофе.

Я оглядывался по сторонам, удивляясь тому, что никогда не был в этом парке. Посередине тянется аллея Домус Ауреа, затененная пиниями и большими ливанскими кедрами, а в глубине виднеется Колизей.

— Я рад, что пришел сюда. Никогда не замечал этого входа в парк Траяна в верхней части холма Оппио — знал только нижний вход на виа Лабикана, поближе к Домус Ауреа. Прекрасное место выбрали твои жонглеры.

Мне было приятно видеть Валерию на людях, без той атмосферы скрытности, которая придает свиданию сходство с тайной встречей любовников и в конце концов превращается в мучение. Конечно, мы два тайных любовника, говорил я себе, и хотя такое определение мне совершенно не нравится, я не знаю, как еще можно нас назвать (лучше не называть никак, раз уж мы действительно тайные).

Минут через десять, заглянув в пустой стакан, Валерия встала.

— Увы, теперь я должна вернуться к своим испанским друзьям.

Я тоже встал, не проявив ни малейшего неудовольствия. Спокойно.

— Ты на машине?

Валерия проводила меня до машины, припаркованной у входа в парк. Надпись крупными буквами «ДИГОС[13] палачи» и свастика ярко выделялись рядом с входом, на низкой стене, сбоку от закрытых ворот. С некоторых пор мои глаза пробегают по стенам, как по страницам открытой книги.

— Ты знаешь, вон та вилла за деревьями — штаб-квартира ДИГОС?

— Черт побери, какая роскошь.

Я еще раз посмотрел на надпись и заметил, что свастика нарисована неправильно — крючками против часовой стрелки, тогда как они должны быть повернуты направо, по часовой стрелке. Очень странное впечатление: символ и так был позорящим, но ошибка придавала ему дополнительный негативный оттенок.

— Как странно, крючки свастики нарисованы против часовой стрелки.

— Мне тоже показалось, что здесь что-то не так, но я не поняла, что именно.

— Можно подумать, что кретин, изобразивший свастику, до такой степени кретин, что нарисовал ее неправильно?

— А может, он просто левша.

— Все равно кретин. Левша и кретин. А может, это такая ирония. Но трудно представить себе, что тот, кто рисует свастику, склонен иронизировать и потому перевернул ее. Они так ненавидят ДИГОС, что рядом изображают свастику. ДИГОС недавно нашли убийц Д’Антона и Бьяджи. И, по-моему, с ДИГОС надо считаться.

— В этом квартале не ненавидят ДИГОС, а завидуют им, потому что они устроились в самой красивой здешней вилле, занимающей чуть ли не половину парка Траяна. Так мне сказали в соседнем баре. И вдоль тротуара у них своя парковка для двенадцати машин. И еще у них есть гараж. Они что, праздники тут будут устраивать?

— Свастика. При чем здесь нацисты? Из-за этого зловещего знака я сегодня за ДИГОС.

— Учти, что чуть подальше, по другую сторону парка, разместилась «Каритас»,[14] там крутятся иностранцы-нелегалы, у которых есть какой-нибудь повод ненавидеть ДИГОС. Свастику можно использовать в самых дурацких целях.

Ветерок со странным и приятным кисловатым запахом шевелил ветки деревьев, автобусы мчались по виа Лабикана, а в воздухе разносились звуки сирен «скорой помощи», мчавшихся к больнице «Сан-Джованни».

Валерия торопливо попрощалась со мной и побежала по аллее парка догонять своих испанских жонглеров.

Чудеса топографии: перед восхитительным парком Домус Ауреа, на фоне Колизея, малоинтересная встреча с одной лишь целью — побыть с Валерией полчаса на свежем воздухе.

А вокруг витал призрак Нерона, преследуемый чайками и сороками.

Кларисса

Я не привыкла копаться в бумагах Джано. Прежде всего, потому, что мне не хотелось бы найти в них что-то неприятное, да и вообще из уважения к себе. Но сегодня утром я нашла на его столе, прямо на виду, листок с выведенными на нем печатными буквами «ДИГОС палачи», и свастикой. Где он прочитал эту надпись? Какие места посещает Джано втайне от меня? Я и раньше знала, что Джано останавливается перед надписями на стенах и иногда рассказывает мне о них, но я не думала, что он их записывает. Зачем они ему? Может, он использует их в своем романе — еще одна тема, еще один сюрприз для читателей. Если он начинает книгу с анекдота о двуглавом орле, то может использовать и надписи, прочитанные на стенах.

Вот уже несколько недель Джано постоянно носит при себе тетрадь и черную ручку, чтобы писать и делать зарисовки (не настоящие рисунки, а эскизы и заметки), и вечером он уже не погружается в изучение телерекламы, а устраивается на диване, немного попишет, а потом принимается за «Дон-Кихота» — уже несколько месяцев это единственная его книга. То и дело он прерывает чтение и делает какие-то заметки в своей тетради. Иногда с открытой на коленях книгой он начинает засыпать.

Однажды вечером я подошла к дивану, чтобы разбудить его, и прочитала в его тетради заглавие, написанное довольно крупными буквами: «Смерть друга». Какого друга? Ясно же, что речь идет о Занделе. Герой на этих страницах Зандель, вернее, его смерть. Не понимаю, к чему эта надпись. Думаю, что Джано готовит надгробное слово, так как в этом печальном случае именно к нему обратятся его студенты и журналисты.

Через несколько дней я заметила, что страниц о смерти Занделя заметно прибавилось и, судя по толщине тетради, их, вероятно, больше пятидесяти. Это не может быть некрологом и даже статьей для журнала по урбанистике, который не принял бы материал такого объема. По-видимому, это глава его романа: я не представляла себе, что Джано напишет столько страниц, чтобы излить душу, пусть для него это знак посмертного отмщения.

Джано оставил свою тетрадь на столе — почти откровенное приглашение прочитать ее и вместе с тем почти насмешка надо мной: каллиграфия его стала еще хуже, чем всегда, практически это криптография. Мне хотелось бы понять, с какой целью он пишет не поддающимся прочтению почерком. Но, может быть, это пустая забава, одно из его инфантильных чудачеств, вроде любви к анекдотам и парадоксам.

Странно, но последние дни Джано часто говорит о Занделе. Я поддерживаю его и в разговоре стараюсь освободиться от угнетающего меня временами кошмара, который уже несколько месяцев заявляет о себе в самые неподходящие моменты. Долгие разговоры обо всем: о склонности Занделя ко лжи, о его смехотворной тротуарной урбанистике, принесшей ему огромные деньги, и о том, как им с Ириной всегда удается скрывать их богатство и делать его совсем незаметным. Акции, облигации зарубежных стран — в основном восточных, — чтобы спекулировать на их вступлении в Европейский союз, но еще и для оправдания частых поездок Занделя в Прагу, Будапешт и Варшаву. Что это, финансовые спекуляции или впрямь благоустройство тротуаров? Может, и то, и другое, и, наконец, его поездка в Нью-Йорк, превратившаяся в демаркационную линию, за которой Зандель стал сначала отсутствующим, потом больным и, наконец, замер в положении умирающего.