Юстейн Гордер - VITA BREVIS. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину

• Название: VITA BREVIS. Письмо Флории Эмилии Аврелию Августину
• Автор: Юстейн Гордер
• Издательство: Издательство «Амфора»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94278-318-7

Норвежский питатель и философ Юстейн Гордер (р. 1952) — автор мирового бестселлера, истории философии в форме романа «Мир Софии», переведённого на 46 языков и принёсшего автору целый ряд литературных премий. Не меньшей славой пользуется и другая книга Ю. Гордера — небольшой роман «Vita Brevis», что в переводе с латыни означает «жизнь коротка». Эта блестящая литературная мистификация представляет собой письмо, якобы написанное рукой Флории Эмилии — возлюбленной Блаженного Августина.

Искренняя и пронзительная история любви, отвергнутой ради служения Богу и Истине, не может оставить читателя равнодушным, к чьей бы правоте он ни склонялся.

Роман норвежского писателя Ю. Гордера «Vita Brevis» («Жизнь коротка») представляет собой письмо возлюбленной Блаженного Августина Флории Эмилии, якобы найденное автором на книжных развалах в Аргентине. Эта пронзительная история любви, написанная от имени удивительной женщины, снискала автору мировую славу и была переведена на множество языков.

На русском языке книга публикуется впервые.

---

И вот я получила второе письмо от моего Аврелия…

После похорон Моники в Остии{133} ты вместе с Адеодатом уехал в Рим, и там вы оставались почти целый год.

Но этот год ты совершенно не описываешь в своих откровениях, милостивый господин епископ. Почему ты этого не делаешь? Ужели всё же есть предел твоим откровенным признаниям?

«Исповедаться — лекарство для того, кто совершил ошибку», — пишет Цицерон{134}. Но ты, Аврелий, не признаёшь свои самые важнейшие ошибки! Как ты можешь вычеркнуть последний акт трагедии? Ибо чему может научить нас трагедия, если мы о ней не рассказываем?!

После смерти Моники тебя, должно быть, внезапно швырнуло в состояние пустоты и сомнения. Ведь ты тоже остался ныне один с сыном, Моника умерла, и тебе недоставало меня, Аврелий, тебе меня недоставало! Должно быть, то же самое происходило и с Адеодатом — ведь минуло два года с тех пор, как он не видел меня. Но меня ему не дано было никогда больше увидеть, и его я тоже никогда больше не увидела.

В письме своём ты сообщил, что Моника умерла и что мне не должно мучить тебя, возвращаясь всё снова и снова к прошлому.

Но ты постарался рассказать, что помолвка твоя давно расторгнута и что ты никогда не женишься. Возможно, ты всё-таки нуждаешься в том, чтобы тебе напомнили о самых последних заключительных словах твоего привета.

Ты пишешь: «Как мне недостаёт тебя, Флория! Я желал бы, чтобы ты была ныне с нами. Я хочу видеть тебя, я хочу видеть тебя и одновременно не хочу этого. Я хочу, но я не могу, и я не могу, но я хочу».

Как трудно бывает порой человеку решиться на что-либо, и разве так уж странно в подобном случае, когда его несколько раз заносит и он поступает неподобающим образом? «Вижу и одобряю лучшее, а следую худшему», — пишет Овидий{135}.

Тогда ты дозволил и Адеодату приписать маленький привет своей матушке. Как мило с твоей стороны, Аврелий, и так предусмотрительно, потому что мальчику наверняка показалось это приятным после того, как прошло несколько лет с тех пор, как он и я видели друг друга в последний раз.

Недоставало нам друг друга взаимно, и я истолковала твои слова тогда так, что ты хочешь видеть меня. И я поехала в Рим. Мне посчастливилось, и оказия с кораблём представилась мне всего лишь через несколько дней.

Один вопрос всё время назойливо звучал в моих ушах: «Ты бывала в Риме?» Когда я прибыла туда теперь во второй раз, и на этот раз совсем одна, мне пришлось походить по разным церковным общинам, расспрашивая о тебе. Но уже через несколько дней мы встретились наверху на Авентине и смогли обнять друг друга вновь.

Так мы и стояли долгое время, глубоко заглядывая друг другу в глаза, настолько глубоко, насколько могли проникнуть наши взгляды. Разве в тот час мы не были одной-единственной живой душой, словно отражавшейся в себе самой? А потом ты что-то сказал, Аврелий, ты помнишь, что именно? «Отныне ты будешь постоянно со мной», — сказал ты!

Ты не пал тогда, когда мы в течение нескольких кратких недель снова начали нашу старую совместную жизнь. Я имею в виду то, что ты восстал к новой жизни, после того как пребывал в теневой долине теологов. Поэтому в том, что произошло в эти недели, нет ничего такого, в чём нельзя было бы откровенно признаться и Богу, и людям. Надеюсь, ты ничего не пишешь в твоих книгах о том времени, исключительно принимая во внимание то, что произошло потом.

Помнишь, как мы стояли тогда внизу на Форуме, глядя на снег, что лежал над императорскими палаццо? Ты увидел, что я мёрзну, и тогда ты тесно прижал меня к себе, так тесно, что я ощущала, как теплела твоя кровь. Помню, я повернулась к тебе и сказала, что в тебе нет стыда. Но я желала того же самого. Нас было двое, но желание у нас было лишь одно — общее.

Мы не могли жить под одной крышей, так как ты не хотел, чтоб Адеодат встретился со мной.

«Во всяком случае — не сейчас», — сказал ты. Я могла бы умереть от тоски и страстного желания увидеть сына. Но ты полагал, что мальчик был бы столь ужасно разочарован, если бы не одно, так другое всё же помешало бы нашему великому воссоединению. И вот ты снял тогда наверху, на Авентине, эту комнату, место, где ты и я могли видеться.

Как нам забыть ту зиму, Аврелий?! Мы снова состояли оба в браке с Венерой и могли вольно резвиться в её объятиях. Разве ты не говорил тогда, что чувствовал себя увядшим древом, которое вдруг снова поднимается и оживает, ибо наконец-то после долгого засушливого лета полил дождь?

Это не только ради того, чтобы пощадить тебя, я сейчас выражаюсь кратко. Однажды в полдень ты обрушился на меня в приступе внезапного бешенства. Это было после того, как мы снова делили друг с другом дары Венеры. А потом ты ударил меня… Помнишь, как ты ударил меня? И ты, Аврелий, ты, что некогда был уважаемым учителем риторики, ты почти безжалостно избил меня за то, что дозволил искусить себя моей нежностью. Это мне должно было нести вину за твою страсть. Я уже процитировала Горация, но сейчас я охотно повторю: «Когда глупцы хотят избежать ошибки, они, как правило, делают совершенно противоположное!»

Ты бил меня и кричал, Ваше Высокопреосвященство, потому что я ныне снова стала угрозой для спасения твоей души. Потом ты схватил палку и вновь ударил меня. Я думала, что ты, быть может, хотел выбить из меня жизнь, потому что это, вероятно, могло бы принести точно такую же пользу, как если бы речь шла о тебе.

Я не очень боялась за свою собственную шкуру, однако была так сокрушена, так разочарована, и так мне было стыдно за моего Аврелия, что я ясно и отчётливо помню: я желала тогда, чтоб ты покончил со мной раз и навсегда.

Внезапно я перестала быть чем-то, вещью, к которой ты, ради спасения души своей, мог всего лишь повернуться спиной. Я сама стала окровавленным агнцем, принесённым в жертву, дабы отворились врата Царства Небесного.

Потом ты плакал, я этого не забуду. Ты перестал меня бить, но мне были нанесены множественные кровоточащие раны. И ты плакал, и ты утешал, и ты просил у меня прощения. «Всё стало таким иным теперь, когда Моники больше нет на свете», — объяснял ты.

Ты скрещивал руки, ты просил то меня, то своего Бога о прощении. Ты нашёл какую-то ветошь и перевязал мои раны. Я же была лишь холодна и опаслива; холодна, потому что ещё истекала кровью, а опаслива, потому что заглянула прямо в глубь такого рода злобы, о которой ничего даже не подозревала.

Казалось, началось нечто совершенно новое, новая эпоха. Старое время — оно кончилось, когда мы переходили вместе реку Арно. После этого пришли годы, полные недоумения и сомнений. Потом настало новое время, когда ты внезапно стал избивать меня. Я думала только одно: «Ужели это — ты, Аврелий! Ужели это ты — такой!»

Ты отослал меня домой в Карфаген. Затем я ничего от тебя не слышала, пока два года спустя не умер Адеодат.

X

ТРАГЕДИЯ ОКОНЧЕНА, Ваше Высокопреосвященство! Остаётся только пьеса-сатира{136}. А я как раз сохранила несколько переписанных копий также из твоей Десятой книги.

Я уже много раз комментировала, как ты перебираешь чувство за чувством, желание за желанием, восхваляя Господа за то, что у тебя уже почти никаких земных чувств нет. Хотя для тебя несколько трудновато упорядочить свой дневной рацион питания так, чтобы его было вполне достаточно для поддержания здоровья, но не более того. Итак, ты пишешь: «Пребывая в этих искушениях, я ежедневно борюсь с чревоугодием. Тут нельзя поступить так, как я смог поступить с плотскими связями: обрезать раз и навсегда и не возвращаться»{137} [97].

Но к плотским связям мы вернулись, потому что этого хотела я. Ты пишешь: «Ты повелел воздерживаться от незаконного сожития; брак Ты допустил, но посоветовал состояние лучшее. И Ты дал мне избрать это состояние раньше, чем я стал свершать Твои таинства. И, однако, доселе живут в памяти моей (о которой я так много говорил) образы, прочно врезанные в неё привычкой. Они кидаются на меня, когда я бодрствую, но тогда они, правда, бессильны; во сне же доходит не только до наслаждения, но до согласия на него. И в этих обманчивых образах столько власти над моей душой и моим телом, что призраки убеждают спящего в том, в чём бодрствующего не могут убедить живые. Разве тогда я перестаю быть собой, Господи Боже мой?»{138} [98]

Нет, Аврелий, возможно, ты лишь тень самого себя. Лучше бы тебе быть бедным рабом на земле, нежели вышним по чину и званию священнослужителем в мрачном лабиринте теологов{139}.

И вот однажды ты обращаешься к своему Богу с просьбой о помощи в подобных вопросах: «Ужели рука Твоя, Всесильный Боже, не сильна исцелить всех недугов души моей и преизбытком благодати угасить эту распутную тревогу моих снов? Ты будешь умножать и умножать Свои дары во мне, Господи, и душа моя, вырвавшись из клея липкой похоти, устремится за мною к Тебе, перестанет бунтовать против Тебя, не будет даже во сне не только совершать под влиянием скотских образов этих мерзостей, но и соглашаться на них… Это нетрудно Всемогущему…»{140} [99].