Халиль Джебран Джебран - СБОРНИК: СТРАННИК. ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ

• Название: СБОРНИК: СТРАННИК. ПРИТЧИ И РЕЧЕНИЯ
• Автор: Халиль Джебран Джебран
• Издательство: «СФЕРА»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2002

Джебран Халиль Джебран (1883-1931) – выдающийся арабо-американский писатель, поэт, философ, мистик и художник – уже более века широко известен во всем мире. Книги этого автора – одного из самых популярных и читаемых в XX веке – давно и прочно вошли в золотой фонд мировой культуры.

Его творчество являет собой удивительное соединение совершенной литературной формы с мистической глубиной содержания. Не даром в тематических библиографиях его книги стоят в одном ряду с повестями не менее популярного Ричарда Баха.

В настоящий сборник избранных произведений вошли наиболее яркие произведения из авторских сборников, а также несколько философских эссе и небольшая подборка из писем друзьям.

---

Тогда другой моряк сказал:

– Посмотри: толпы народа стоят на молу. В молчании они предсказали даже день и час твоего прихода и, влекомые любовью, пришли сюда со своих полей и виноградников встретить тебя.

Аль-Мустафа взглянул на стоявшие вдалеке толпы, и хотя сердцем он знал, чего они жаждут, но молчал.

И вдруг крик вырвался из толпы, крик, в котором слились память и мольба.

Тогда, взглянув на моряков, он сказал:

– С чем вернулся я к ним, охотник в далекой стране? Прицеливаясь и вкладывая силу, я выпустил все до единой золотые стрелы, что они дали мне, но не принес никакой добычи. Я не шел следом за стрелами. Может статься, они и теперь летят под солнцем на крыльях раненых орлов, которые не упали на землю. И, может быть, наконечники стрел попали в руки тех, для кого они – причастие.

Я не знаю, где они окончили полет, но одно знаю твердо: они описали свою дугу в небе.

Но я еще чувствую на себе руку любви, и вы, мои моряки, направляете путь моего зрения, и я не лишусь дара речи. Я вскричу, когда рука времен года сдавит мне горло, и пропою свои слова, когда мои уста опалит пламя.

И смутились их сердца от таких его речей, и кто-то сказал:

– Учитель, научи нас всему и вся! Может быть, мы поймем тебя – ведь твоя кровь течет в наших жилах, и в нашем дыхании частица аромата твоего дыхания.

И он сказал им в ответ голосом, в котором слышался гул ветра:

– Затем ли вы привезли меня на мой родной остров, чтобы я говорил кому-то в поучение? Мудрость еще не уловила меня в свои силки. Еще молод я и неопытен и могу говорить лишь о собственном «Я», которое вечно есть глубь, взывающая к глуби.

Пусть желающий приобресть мудрости ищет ее в полевом цветке или в щепотке красной глины. Пока еще я певец. Я буду воспевать землю, буду воспевать ваши неприкаянные сновидения, бродящие днем от одного сна к другому. И я буду вглядываться в море.

И вот корабль вошел в гавань, пристал к молу, и, ступив на родной остров, аль-Мустафа вновь очутился среди соплеменников. В этот миг раздался оглушительный вопль, исшедший из их сердец, поколебавший чувство одиночества, до сих пор владевшее им.

Народ молча ждал, что он скажет, но он безмолвствовал, ибо печаль памяти все еще снедала его, и он так говорил в душе:

– Зачем я сказал, что буду петь? Нет, у меня достанет сил лишь разомкнуть уста, чтобы голос жизни излился и вверил себя ветру в поисках радости и опоры.

Тогда Карима, подруга его детских игр в Саду его матери, подошла и говорит ему:

– Двенадцать лет ты скрывал от нас свое лицо, и двенадцать лет нас томили голод и жажда по твоему голосу.

Он посмотрел на нее с глубокой нежностью, ибо это она закрыла глаза его матери, когда смерть распростерла над ней свои белые крылья.

– Двенадцать лет? – переспросил он. – Так ты сказала, Карима? Я не отсчитывал мою тоску звездной мерой, не промерял ее глубину. Ибо для любви, тоскующей по дому, нет ни отсчета, ни мер времени.

Есть мгновения, вмещающие в себе эоны[59] разлуки. Но всякое расставание – лишь помрачение разума. Может статься, мы и не расставались.

Аль-Мустафа посмотрел на людей и увидел их всех, молодых и старых, крепких и тщедушных, загорелых под солнцем и ветром и изжелта-бледных, и увидел, что лица их горят светом тоски и вопрошения.

– Учитель, – сказал один из них, – жизнь жестоко расправилась с нашими надеждами и желаниями. Сердца у нас смущены, ибо недостает нам разумения. Молю, утешь нас и открой смысл наших печалей!

Сердце его исполнилось сострадания и он сказал: – Жизнь старше всего живого, так же как красота получила крылья прежде, нежели прекрасное родилось на земле, так же как истина была истиной прежде, нежели ее изрекли.

Жизнь поет в нашем молчании и видит сны в нашей дремоте, даже когда нас попирают и унижают. Жизнь царствует и возвышается – и тогда, мы плачем. Жизнь улыбается дню, и она свободна, даже когда мы влачим свои цепи.

Часто мы называем Жизнь горькими именами, но лишь когда сами пребываем в горести и во мраке. Мы мним ее пустой и суетной, но лишь когда наша душа странствует в пустынном месте, а сердце упоено чрезмерным радением о себе самом.

Жизнь глубока, высока и далека; и хотя вы в силах различить острым оком лишь ее подножие, все же она рядом; и хотя дыхание вашего дыхания долетает до ее сердца, тень вашей тени падает на ее лицо и отголосок вашего еле слышного крика превращается в ее груди в весну и осень.

Жизнь, как и ваше величайшее «Я», облечена покровом и окружена тайной. Но когда Жизнь говорит, все ветра становятся словами; когда она снова говорит, улыбки у вас на устах и слезы в ваших глазах тоже становятся словами. Когда она поет, даже глухие внемлют ей, завороженные ее пением; когда она ступает, даже слепцы видят ее и в радостном изумлении следуют за нею.

Он умолк и глубокое молчание охватило народ; и молчание это было неслышной песнью, и они утешились в своем одиночестве и томлении.

Он тут же покинул их и пошел по дороге, ведшей в Сад – Сад его родителей, где покоились они и их предки.

Нашлись такие, кто последовал за ним, памятуя, что он вернулся на родину и ему одиноко, ибо не осталось никого из его родных и некому было дать пир, по велению обычая его народа.

Но кормчий корабля остановил их:

– Оставьте его, пусть он идет своим путем! Ибо его хлеб – это хлеб уединения и в его чаше – вино памяти, которое он выпьет один.

Моряки замедлили шаг, ибо они знали, что это так. Удержались от того, чтобы пойти за ним и все те, что собрались на молу.

Одна Карима провожала его еще немного, желая разделить с ним его одиночество и воспоминания. Так и не вымолвив ни слова, она свернула к своему дому и в саду под миндальным деревом, не ведая отчего, горько заплакала.

Аль-Мустафа приблизился к родительскому Саду и, вошедши в него, затворил врата, чтобы никто не мог войти следом.

Сорок дней и ночей он провел в том доме и в Саду в полном уединении, и никто даже не подошел к замкнутым вратам, ибо все понимали, что ему хочется быть одному.

А по прошествии сорока дней и ночей аль-Мустафа широко распахнул врата.

И в Сад к нему пришли девятеро: трое моряков с его корабля, трое служивших во Храме и трое его товарищей детских игр. Все – его ученики.

Когда они утром расселись вкруг него, то увидели по его взгляду, что мысли Учителя витают на чужбине. И тогда ученик по имени Хафиз просил:

– Учитель, скажи нам о городе Орфалесе и о той стране, в которой ты прожил двенадцать лет.

Аль-Мустафа молчал, он вглядывался в дальние холмы и в вольные просторы небес, и в молчании его крылось борение.

Затем он сказал:

– Друзья мои и сопутники, горе тому народу, который богат верованиями, но скуден верою!

Горе тому народу, что носит одежды, которые сам не ткет, ест хлеб, который сам не жнет, и пьет вино, которое течет не из его точила!

Горе народу, провозглашающему грабителя героем и мнящему великодушным горделивого завоевателя!

Горе народу, который презирает страсть в своих снах, а, воспрянув от забытья, смиренно покорствует!

Горе народу, возвышающему свой голос, лишь когда идет в погребальном шествии; которому нечем похвалиться кроме руин; народу, взбунтующемуся, лишь когда палач занесет топор над его головой!

Горе народу, чьи сановники – лисы, чьи философы – фокусники, чье искусство – искусство подражания!

Горе народу, встречающему нового правителя зычным звуком труб, а провожающему гиканьем только затем, чтобы вновь при трубном гласе встретить другого!

Горе народу, чьи мудрецы онемели от прожитых лет, а богатыри еще лежат в колыбели!

Горе народу, что разъят на части, каждая из которых мнит себя народом! <...>

И просил кто-то:

– Скажи нам о том, что и сейчас движет твоим сердцем!

Он посмотрел на просившего и сказал в ответ, и голос его звучал так, словно это пела звезда:

– В своих сновидениях наяву, когда вы умолкаете и вслушиваетесь в свою глубочайшую сущность, мысли ваши падают, точно хлопья снега, кружатся и одевают все звуки ваших пространств млечным безмолвием.

Что суть сны наяву, как не облака, которые дают бутоны и расцветают на небесном древе вашего сердца? Что ваши мысли, как не лепестки, которые ветра вашего сердца рассеивают по его холмам и долам?

Как вы пребываете в ожидании покоя, покуда бесформенное в вас не примет форму, так облако собирается и кочует, покуда Благословенные Персты не придадут его седому желанию обличье малых кристальных солнц, лун и звезд.

Тогда сказал Саркис, тот, что был маловерным:

– Но ведь придет весна, и все снега наших снов и мыслей истают и исчезнут.

И ответил он:

– Когда Весна отправится искать Своего возлюбленного среди дремлющих рощ и виноградников, снега впрямь истают и потоками устремятся к реке в долине, дабы стать кравчими для мирта и лавров.