Марио Бенедетти - Ближний берег

• Название: Ближний берег
• Автор: Марио Бенедетти
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-280-00684-Х

Второй том впервые познакомит читателя с повестями "Юный Владетель" выдающегося гватемальского писателя Мигеля Анхеля Астуриаса, "Дом над Сантьяго" кубинца Хосе Солера Пуига и др., а также даст возможность снова встретиться с такими всемирно известными, как Габриэль Гарсиа Маркес, Марио Варгас Льоса, Карлос Фуэнтес и др.

---

XI

В издательстве я правлю корректуру, пока не обалдеваю. Вот уже педелю потею над экономическим журналом. Сначала была статья на семьдесят страниц об экономическом развитии Англии до промышленной революции. Обнаружил пятнадцать опечаток в овцеводстве, двадцать — в присвоении общественных земель и двенадцать — в церковной собственности. Тема не развлекает. По ночам снятся пережитки феодализма и рационализация производственного процесса. Сегодня мне досталась статья об использовании экономических законов. Нахожу девять ошибок в стихийном действии объективных законов, восемнадцать — в объективной необходимости законов общественного производства и всего-навсего четыре — в организованных выступлениях рабочих. Значит, этой ночью мне приснятся научно обоснованные технико-экономические показатели и общественно необходимое среднее время. Это мне, которому так ненавистна математика! Пока правлю корректуру, решил не вникать в тему — по двум причинам. Первая: даже вчитываясь, не понимаю, о чем речь. Вторая: если пытаюсь вникнуть в суть, пропускаю ошибки. Один раз возвратился назад, потому что отвлекся, и хорошо сделал (что вернулся назад, а не отвлекся), потому что у меня проскочило ни больше ни меньше как «съедение» вместо «соединение», «зачихать» вместо «зачитать».

Порой мне представляется, что глаза начинают каменеть, если читаешь не моргнув и все время всматриваешься. Понимаю, что это глупо, но боюсь, вдруг моргну, и в это мгновение проскочит опечатка, затаившаяся среди стольких экономических законов. Тогда я отмечаю ногтем (между прочим, приходится чистить его) словечко, на котором застрял, отворачиваюсь, вволю моргаю и возвращаюсь к гранке уже с увлажненными и не такими перенапряженными глазами. И только тогда снимаю палец с оттиска, чтобы почистить ноготь.

XII

Дионисио — двадцати двух лет, студента-химика и моего бывшего соседа — я встретил на углу улиц Кордоба и Каннинга. Всего полгода я его не видел, но кажется, что за эти месяцы он прожил десятилетия. Утратил прежнее жизнелюбие, подвижность, озорство. Истеричным, как многие встреченные мною соотечественники, он не стал. Внешне он спокоен. Не знаю, что хуже. Потому что под внешним спокойствием Дионисио скрывает огромное горе. Сначала я даже не нахожу, что сказать ему, о чем спросить. Раньше он славился среди нас как самый талантливый, самый умный и самый уверенный в себе. Как же мне теперь советовать, сочувствовать, помогать ему? И в чем сочувствовать? Я предлагаю выпить нива. Он соглашается.

Когда официант ставит перед нами кружки, Дионисио впервые улыбается, но это деланная улыбка, вымученная, погасшая. «Как я был во всем уверен! Помнишь?» Конечно помню. Уже не могу не задавать вопросов. Спрашиваю. Был в заключении, само собой, а кто там не был? Всего четыре месяца. Схватили его и еще пятерых, в том числе и Рубена, на собрании у Вики. «Ты помнишь Вики?» Еще бы. Такую не забудешь. Чуть не сказал ему это, но вовремя спохватываюсь, он едва сдерживает рыдание, — похоже, в этом суть дела. Вики была его невестой. Никто не сомневался, что их любовь вечна. Всегда они были вместе: в парке, на студенческих собраниях, в автобусе, в кино, па факультете. «Ее увели с нами. Сначала со всеми обращались вежливо. Допросы вел «добрый»; не добившись ничего, нас передали «злому», который не стал терять время на зуботычины. Сразу под пытку. Ты не можешь себе представить! Страдаешь и за себя и за других. Нас никогда не «обрабатывали» одновременно. Брались за кого-нибудь одного, а остальные под капюшоном пусть воображают самое худшее. До того доходишь, что, когда настает твой час, стараешься кричать как можно меньше (хотя не кричать невозможно), чтобы меньше пугать тех, кто слушает и не видит. Так продолжалось две недели». Я замечаю, что Дионисио уже не сдерживается, закрывает лицо обеими руками. Голос его становится прерывистым, доносится через мокрые, сведенные судорогой пальцы. «Единственный раз с меня сняли капюшон, когда ее насиловали на моих глазах. Меня скрутили голого. С нее тоже сорвали одежду и распяли на широкой доске, привязав за руки и за ноги. Их было около десяти. Вики знала, что я здесь и не могу ничем помочь. Сначала она кричала как безумная, потом потеряла сознание, но палачи не унимались. Я пытался зажмуриться, а они заставляли силой открывать глаза. Потом ее отвезли в госпиталь. И она чуть не умерла. Через месяц пас отпустили, всех, кроме Рубена». Я не представляю, что делать с Дионисио. Пожимаю ему руку. Люди в кафе слышат, как он стонет, бормочет. Подходит официант: «Может быть, вашему другу плохо?» И я вру, будто ему только что сообщили о несчастье в семье. Он говорит «бедняга» и отходит к соседнему столику — подать оливки. Дионисио понемногу успокаивается, и я спрашиваю, где Вики, что с ней сейчас. «Жива, но не живет, понимаешь? Так и не оправилась. Молчит. Я ее видел, пытался поговорить с ней. Но она не отвечает и никого не узнает. У отца есть деньги, и он хочет отвезти ее в Европу, может, там смогут что-нибудь сделать. Врачи посоветовали, чтобы я больше не появлялся, во всяком случае сейчас, так будет лучше для нее. Кроме того, за мной дважды приходили. В конце концов я вынужден был уехать и сам не знаю, как это удалось. Через Риверу пробрался в Бразилию, оттуда через Уругваяну — в Аргентину и доехал сюда, голосуя на дорогах. Двадцать дней ушло». У меня перед глазами — лицо Вики: красавицы, заводилы, спортсменки, блестящей студентки. Дионисио поднимает голову, слез уже нет, глядя на носок туфли, он произносит вполголоса: «И это еще не самое скверное». Мне приходится наклониться, чтобы расслышать: «Она беременна». Видали? Черт знает что в этой сволочной жизни бывает.

XIII

Я укрываюсь в пассаже на проспекте Санта-Фе — стрельба слышится поблизости. И рассматриваю витрины, чтобы убить время. В пассаже много людей. Хозяевам дорогих магазинчиков, расположенных в пассаже, перестрелки приносят доходы. Люди, укрываясь здесь, всегда что-нибудь покупают. Опасливые покупают из суеверия, преисполненные благодарности слепому случаю за то, что оказались вблизи Санта-Фе, когда раздались выстрелы. Хуже, если «свинцовый ливень» (как говорит телевидение) застанет тебя на углу Санта-Фе и Талькауано или когда ты переходишь широкий проспект Девятого Июля — асфальтовый пустырь. У меня нет денег на покупки, так что я просто глазею на витрину с кассетами, потом с модными костюмами для плейбоев, дальше — с браслетами и цепочками для хиппи, а там — с керамикой, цветными свечками, магнитофонами, фотоаппаратами. Остаются одни только boutiques[13] для дам, и я останавливаюсь в нерешительности, даже не всматриваясь в витрину. Вдруг замечаю, что изнутри кто-то махнул рукой, и вот опять; сначала я подумал, что машут кому-то из прогуливающихся за моей спиной или дожидающихся, когда кончится стрельба. А увидев улыбку, узнаю Исабель, буду называть ее Скажем-Исабель. Без особой охоты отвечаю на ее приветствие, а она подает мне знаки, чтобы подождал. Узнать ее сразу трудно — у нее другая прическа, другой цвет лица (как бы с оттенком меди) и, главное, другой наряд: вместо спортивного платьица, в котором она была, когда мы познакомились, или длинного пиджака, когда она прошла мимо меня двадцать дней назад, сейчас на ней облегающий жакет и широченные брюки. Я вспоминаю, что моя мама называет их «бананами», но, по-моему, это просто пижама для улицы.

Наконец она выходит, нагруженная пакетами, и смотрит на меня не как на таракана или карниз, а как на статного юношу. Да еще целует в щеку, едва касаясь. Обволакивает духами. Не знаю, понимаете ли вы меня (кто это «вы»?). Слабыми, но потрясающими. Вдруг мне показалось, что весь пассаж пахнет этими духами. Слабыми. Но потрясающими. Сегодня она веселая. Не молчаливая и насупившаяся, как па сборище, не шумливая и развязная, как в тот вечер, когда она прошла мимо. Просто веселая. И не вспоминает о несостоявшемся свидании. Я тоже не вспоминаю. Заговорить о нем для меня унизительно. Сегодня я надел сорочку. Может быть, Б тот вечер она меня не узнала, потому что я был в кофте, связанной матерью. Но в этом случае она должна бы упрекнуть за то, что я не зашел за ней. А может, не упрекает, чтобы не унизиться самой. «Что ты здесь делаешь? Покупаешь что-нибудь?» Я объясняю, что попал в пассаж из-за перестрелки на улице. «Я тоже. Но мне это дорого обошлось. Смотри, сколько накупила». Я помогаю ей справиться с пакетами. «Пойдем со мной. Или у тебя дела?» Нет, у меня дел нет. «Машина за углом. И пальба уже окончилась. На сегодня по крайней мере». Это верно. Люди постепенно выходят из пассажа. Проспект обретает свой всегдашний сумасшедший ритм. Люди громко разговаривают, смеются, перекликаются. Два открытых автомобиля, набитых разными педиками, обгоняют автобусы и такси, чтобы поспеть к перекрестку до того, как зажжется красный свет. Никто не сказал бы, что в этом году убито девятьсот человек по политическим взглядам.