Иннокентий Омулевский - Ученые разговоры

• Название: Ученые разговоры
• Автор: Иннокентий Омулевский
• Жанр: Русская классическая проза

Федоров (Иннокентий Васильевич, 1836–1883) — поэт и беллетрист, писавший под псевдонимом Омулевского. Родился в Камчатке, учился в иркутской гимназии; выйдя из 6 класса. определился на службу, а в конце 50-х годов приехал в Петербург и поступил вольнослушателем на юридический факультет университета, где оставался около двух лет. В это время он и начал свою литературную деятельность — оригинальными переводными (преимущественно из Сырокомли) стихотворениями, которые печатались в «Искре», «Современнике» (1861), «Русском Слове», «Веке», «Женском Вестнике», особенно же в «Деле», а в позднейшие годы — в «Живописном Обозрении» и «Наблюдателе». Стихотворения Федорова, довольно изящные по технике, большей частью проникнуты той «гражданской скорбью», которая была одним из господствующих мотивов в нашей поэзии 60-х годов. Незадолго до его смерти они были собраны в довольно объемистый том, под заглавием: «Песни жизни» (СПб., 1883).

Кроме стихотворений, Федорову, принадлежит несколько мелких рассказов и юмористически обличительных очерков, напечатанных преимущественно в «Искре», и большой роман «Шаг за шагом», напечатанный сначала в «Деле» (1870), а затем изданный особо, под заглавием: «Светлов, его взгляды, его жизнь и деятельность» (СПб., 1871). Этот роман, пользовавшийся одно время большой популярностью среди нашей молодежи, но скоро забытый, был одним из тех «программных» произведений беллетристики 60-х годов, которые посвящались идеальному изображению «новых людей» в их борьбе с старыми предрассудками и стремлении установить «разумный» строй жизни. Художественных достоинств в нем нет никаких: повествование растянуто и нередко прерывается утомительными рассуждениями теоретического характера; большая часть эпизодов искусственно подогнана под заранее надуманную программу. Несмотря на эти недостатки, роман находил восторженных читателей, которых подкупала несомненная искренность автора и благородство убеждений его идеального героя.

Другой роман Федорова «Попытка — не шутка», остался неоконченным (напечатано только 3 главы в «Деле», 1873, Љ 1). Литературная деятельность не давала Федорову достаточных средств к жизни, а искать каких-нибудь других занятий, ради куска хлеба, он, по своим убеждениям, не мог и не хотел, почему вместе с семьей вынужден был терпеть постоянные лишения. Сборник его стихотворений не имел успеха, а второе издание «Светлова» не было дозволено цензурой. Случайные мелкие литературные работы едва спасали его от полной нищеты. Он умер от разрыва сердца 47 лет и похоронен на Волковском кладбище, в Санкт-Петербурге.

---

Проходит так с минуту. Дверь, ведущая из кухни в спальню, слегка скрыпнула, — «борение духа» в отце Николае усиливается еще на один градус, ибо и диван чуть-чуть треснул почти в тот же момент; стеклянные дверцы шкафа с посудой звякнули еще явственнее, — и диван трещит уже не так скромно — значит, «начинает превозмогать» в «борении духа»…

— Это ты, Оксиньюшка? — спрашивает его преподобие, ускромняя свой бас до шепота.

— Я, отец Николай…

— Ты чего там ищешь?

— Да швечку: шамовар-от шкипел.

Молчание.

— Нашла?

— Нашла.

— Спички-то здесь у меня, — возьми-ко поди…

Аксинья молча и ощупью пробирается к дивану.

— Лоб-от не разбей, смотри… — снисходительно предостерегает его преподобие, что-то уж слишком неспокойно ворочаясь…

— Давайте шпичку-то… — слышится голос работницы у самого дивана.

— Постой ужо… я их где-то вот тут положил, помню…

Происходит молчаливое искание спичек.

— Запропастились же вот куда-то… а тут положил, помню… — суетится отец Николай.

Работница слегка и как-то неопределенно вскрикивает вдруг.

— Што это, отец Николай… грех какой! — говорит она в очевидном смущении.

— Грех-от как грех… — тревожно успокаивает ее отец Николай, не приводя второпях известной пословицы целиком.

— Пуштите-ко!.. у ваш матушка ешть…

— По науке-то теперь выходит, что ты, что она — все одно… — наставительно философствует его преподобие.

— Да… шкажывайте-ко! Пуштите, отец Миколай!

Происходит немая возня. По ней можно только догадываться, что работница упирается и впопыхах хватается руками за стол, а отец Николай удерживает ее за платье. Через минуту слышится обоюдный торопливый шепот, в котором можно разобрать кое-что вроде следующего:

— Ужо матушка-то… Ай… ворота штучат… пуштите!..

— Ах, чтоб тебя кошки легали! — где стучат-то?..

— Пуштите ужо (не разб.), отец Миколай!..

— Красной-от платок у меня видела?..

— И… ни на каки благодати!..

— Да постой!.. чудная ты!.. я тебе по медицине-то растолкую…

— Не падыть мне и вашей медячины… ну ее!.. какая она такая и ешть, не знаю… пуштите меня лучше…

— Эка стрекоза баба!.. да постой!.. чудная ты!.. Ну, я тебе по физике объясню…

— На кой она мне ляд, фижика-то? — фижики-то мы эвти жнаем и без ваш!..

— Озолочу, Оксиньюшка!..

— Попадью-то твою и озолоти… Ишь какой!.. а еще духовным шлава — что проживаешься… Пушти!.. а не то жареву…

— Ах, чтоб тебя кошки легали!..

Происходит новая возня, в размерах еще больших: о «борении духа» уже и помину нет. Работница Аксинья не только что пыхтит, но даже кряхтит, отбиваясь от непрошеных уроков по «физике» и «медячине»; да и сам отец Николай издает какие-то странные звуки, весьма похожие, впрочем, на ту оригинальную музыку, которую можно слышать в кузнице, когда раздувают мехами огонь. Даже синица, заснувшая было в своей клетке у окна — и та проснулась: так и перебирает тоненькими камышинками, как будто просится, чтоб и ей дали поучаствовать в этой положительно веселой сцене.

— Ай, чтоб те издохнуть!.. — кричит выбивающаяся из сил Аксинья; делает последнее усилие и, вырвавшись, наконец, из железных пальцев отца Николая, изо всей мочи шлепается мягкими частями на пол.

В эту роковую минуту дверь с улицы отворяется с каким-то особенно азартным шумом, и стремительно влетевшая в комнату попадья, которая только прикинулась, что пошла к соседке, а в сущности сперва постояла у ворот, а потом подслушивала у этой самой двери, — неистово бросается к дивану.

— Тут кто?!. Ах ты, мерзавка эдакая?!.- кричит она, наткнувшись на растянувшуюся на полу неповинную Аксинью и задыхаясь от гнева и ревности:- страм какой затеяла!.. Сичас тебя, страмиицу, выдрать заставлю старосту!.. Ах, черти вас дери!.. страмники вы эдакие!..

— Да ты что, Нюрочка, взбеленилась-то: она спички тут искала… так я ей пояснял… по науке-то… как они теперь горят-то… сами-то собой… — мямлит, до крайности робко, отец Николай.

— Уж молчи ты лучше!! вот тебе, страмник!.. вот тебе, страмник!.. Не соблазняй!.. не соблазняй других!!.- расправляется собственноручно попадья с несчастной косой отца Николая.

— Да, по-сто-ой. Ню… Нюрочка… это ты чу… чудная какая! — отбояривается его преподобие, чувствуя жгучую боль на голове.

— Это ты так к заседателю-то пошел?.. — не унимается взбешенная попадья, еще энергичнее нападая на ученого мужа и запуская свою десницу даже в его жиденькую бороду. — Вот тебе, страмник!.. вот тебе, страмец! Не дури с бабами, не дури!!!

— Я… Ню… Нюрочка… уче… ученую… то… точку при… приискивал… ззрения… ка… как с за… Ай, что ты это!.. бо… больно ведь!.. с заседателем-то ло… ловчее разговор начать… Ой!.. чудная ты!.. — выпутывается отец Николай чуть не сквозь слезы.

— Так ты у Аксютки-то ее и искал, точку-то эту, зрения, страмник?.. как у тебя еще твое-то зрение не лопнет!.. — злорадно издевается попадья, без устали продолжая свою ручную лекцию над поповскими волосами.

Но тут уже отец Николай, в своем мученичестве за «ученую точку зрения» решительно достигнув пределов всякого, не только что человеческого, но даже и ангельского терпения, — вырывается отчаянным движением из рук своего инквизитора и бежит, без оглядки, сперва на двор, а оттуда за ворота… Юркая брань так и сыплется ему вдогонку до самого крыльца.

— Постой!.. придешь!.. — говорит попадья, задыхаясь и останавливаясь на одно мгновение на этом стратегическом пункте:- придешь!.. — повторяет она и удаляется в горницу, неистово хлопнув дверью.

III

Проходит этак с полчаса времени. Продрогнувший до костей отец Николай уныло сидит на крылечке и чутко прислушивается к малейшему звуку, доносящемуся к нему из горницы. Как он усердно ни дует в свои покрасневшие кулаки — все же немного тепла надует; да и один подрясник — он тоже не бог знает какая шуба… Уж он и по двору-то бегает, и прискакивает-то… а все-таки русский мороз — чтоб его кошки легали!.. — пробирает так, что и не приведи господи! Но вот опасные звуки начинают затихать мало-помалу; в окошке кухни появляется огонь и мелькает фигура, — «надо быть, Оксиньюшки» — полагает отец Николай мысленно. Минуты через две после этого соображения он решается заглянуть в окно, но сквозь намерзнувшие на стеклах узоры не может ничего рассмотреть. Еще через минуту он осмеливается даже чуть слышно приоткрыть дверь в кухню и просунуть туда свой знатно нарумяненный нос. Работница, со слегка припухшей правой щекой, угрюмо сидит в углу на лавке и молча плачет, не обращая никакого внимания на внезапное появление его преподобия…

— Оксиньюшка!.. — говорит он ей самым робким шепотом.

Молчание.

— А, Оксиньюшка?..

— Из-жа ваш вше!.. — угрюмо-укоризненно произносит Аксинья, не переменяя положения и даже не повертывая к нему головы.

— Принеси ты мне, Оксиньюшка, Христа ради, верхнюю рясу, шапку да трость… — умилостивляет ее отец Николай все тем же шепотом.

— Подите-ко шами-то шуньтесь, — круто разворачивает его Аксинья сквозь слезы.

— Продрог ведь я совсем… чудная ты!..

— Хоть шмерть приди — не пойду!

Отец Николай осторожно вступает в кухню.

— Да ведь она вот тут, ряса-то… близко… в темненькой, — дрожно тычет отец Николай пальцем по направлению к двери в горницу. — Не приведи господи! продрог…

— Шкажано — не пойду! — чего приштал?..

Молчание.

— Я бы на улице обождал-то…

Молчание.

— Там у меня в рясе-то, в правом кармане, полтина лежит, так ты ее себе возьми…

— Шами штупайте и берите…

За комнатной дверью слышатся шорох и шаги. Отец Николай в ту же минуту кубарем вылетает из кухни на улицу, где снова и подвергается, на некоторое время, безотрадному сиденью на крылечке с невеселым дутьем в кулаки. Впрочем, минут через пять работница осторожно вынесла ему лисью шубу, немного погодя — верхнюю рясу, а еще немного погодя — шапку и трость.

— Полтину-то я взяла у тебя… — все еще мрачно замечает она, вручая ему последние вещи и поспешно удаляется, сообщив таинственно: «Чай, минет…»

Отец Николай начинает уже приниматься «оболокаться» (одевается забавно), ворча себе что-то под нос. Совершив торопливо эту операцию, его преподобие еще торопливее удирает со двора, встретясь у ворот с каким-то долговязым мужиком. Встречный кланяется ему в ноги, подходит к нему под благословение и начинает его о чем-то упрашивать, тоскливо разводя руками.

— Вот как опростаюсь… — скороговоркой басит отец Николай и еще поспешнее начинает улепетывать вдоль улицы. Какая-то собака, должно быть соседская, издали следившая за этим объяснением, опрометью бросается догонять его с неимоверным лаем.

«Ах, чтоб вас кошки легали!» — думает его преподобие и, не оборачиваясь, продолжает свой путь почти бегом.