Иннокентий Омулевский - Ученые разговоры

• Название: Ученые разговоры
• Автор: Иннокентий Омулевский
• Жанр: Русская классическая проза

Федоров (Иннокентий Васильевич, 1836–1883) — поэт и беллетрист, писавший под псевдонимом Омулевского. Родился в Камчатке, учился в иркутской гимназии; выйдя из 6 класса. определился на службу, а в конце 50-х годов приехал в Петербург и поступил вольнослушателем на юридический факультет университета, где оставался около двух лет. В это время он и начал свою литературную деятельность — оригинальными переводными (преимущественно из Сырокомли) стихотворениями, которые печатались в «Искре», «Современнике» (1861), «Русском Слове», «Веке», «Женском Вестнике», особенно же в «Деле», а в позднейшие годы — в «Живописном Обозрении» и «Наблюдателе». Стихотворения Федорова, довольно изящные по технике, большей частью проникнуты той «гражданской скорбью», которая была одним из господствующих мотивов в нашей поэзии 60-х годов. Незадолго до его смерти они были собраны в довольно объемистый том, под заглавием: «Песни жизни» (СПб., 1883).

Кроме стихотворений, Федорову, принадлежит несколько мелких рассказов и юмористически обличительных очерков, напечатанных преимущественно в «Искре», и большой роман «Шаг за шагом», напечатанный сначала в «Деле» (1870), а затем изданный особо, под заглавием: «Светлов, его взгляды, его жизнь и деятельность» (СПб., 1871). Этот роман, пользовавшийся одно время большой популярностью среди нашей молодежи, но скоро забытый, был одним из тех «программных» произведений беллетристики 60-х годов, которые посвящались идеальному изображению «новых людей» в их борьбе с старыми предрассудками и стремлении установить «разумный» строй жизни. Художественных достоинств в нем нет никаких: повествование растянуто и нередко прерывается утомительными рассуждениями теоретического характера; большая часть эпизодов искусственно подогнана под заранее надуманную программу. Несмотря на эти недостатки, роман находил восторженных читателей, которых подкупала несомненная искренность автора и благородство убеждений его идеального героя.

Другой роман Федорова «Попытка — не шутка», остался неоконченным (напечатано только 3 главы в «Деле», 1873, Љ 1). Литературная деятельность не давала Федорову достаточных средств к жизни, а искать каких-нибудь других занятий, ради куска хлеба, он, по своим убеждениям, не мог и не хотел, почему вместе с семьей вынужден был терпеть постоянные лишения. Сборник его стихотворений не имел успеха, а второе издание «Светлова» не было дозволено цензурой. Случайные мелкие литературные работы едва спасали его от полной нищеты. Он умер от разрыва сердца 47 лет и похоронен на Волковском кладбище, в Санкт-Петербурге.

---

Общий хохот.

— Попадья-то, стало быть, в руках его держит? Т-а-ак… — замечает глубокомысленно кум.

— Только она-то будто проходу ему и не дает, — говорит целовальник, наливая себе с гостем еще по стаканчику, — а то бы, братец ты мой, — беда!.. потому человек он «его же не оплатеши». У попадьи с ним разговор недолог: за бороду а либо за волосенки оттаскает, — это у ней первосортно дело; ты спроси: месяц-от отчего у отца Миколая на маковке-то светит? — ее все грабли ходили…

— Злющая, надо быть?

— Я тебе говорю: как есть писаная смерть!

— Т-а-к… А сам-от он ее не обижат?

— Грехи-то тепериче, к примеру, в рай не пущают, а тоже бы надо, теребачку ей важную кабы задал: благочинным же его больше сморочил, — тоже водь за эвту комедь-от ряску-то у них потрошат. Сообразил?

— Т-а-ак…

— Она, к примеру, почище кого другова знает, какой дратвой сапог эвтот подшивать.

— Благочинный-то ихний сам что же глядит? — недоумевает кум, с наслаждением «дерябнув» из стаканчика.

— Благочинный-от, братец ты мой, туды же глядит, куды и наш заседатель, — в карман: всучил ты ему, примерно, хорошую сигнацию — лучше тебя человека нет. Мы вот тоже около эвтих делов-то не по опушке хаживали, а по самому, значит, полю, отражение имели, — наскрозь знаем, каку силу эвта всучка-то над начальством берет… то есть, да сигнацией-то ты как у бога за пазухой сидишь; одно слово — прелесть! Так ли, енарал?

— Оно тошно што… — шамкает как-то неопределенно совсем опьяневший солдат-нищий.

— Что, енарал? — видно, Рассушинское-то ядро, опричь головы, еще не по зубам твою милость съездило? — острит над ним целовальник, подражая движению кума насчет стаканчика.

Входит мизерный мужичок средних лет, озабоченно крестясь на медный образ в переднем углу, и кланяется на все четыре стороны, хотя живыми душами заняты всего только две.

— Онисиму Филиппычу добро здравствовать! — проговаривает вошедший, так потирая руками, как будто мерзнет сам.

— Что, дяденька, погреться? — спрашивает целовальник, приветливо кивая ему головой в ответ.

— Вестимо, Онисим Филиппыч, погреться…

— На «скавалдыжныя» алибо «прямиком»?

Мужичок с минуту застенчиво переминается.

— Коли милость твоя будет, отпусти уж нонче на «скавалдыжныя»… — выговаривает он, наконец, томительно почесывая затылок.

— Ах вы… купцы — народ! — произносит с некоторой досадой целовальник: — эдак и я с вами скавалдыжничать-то научусь…

— Под Миколу справлюсь — отдам…

— Знаю я, что ты парень-от верный, а все прямиком-то благонадежнее выходит было. «Соснячком» алибо «березнячком» принимать-то станешь?

— «Соснячку» отпусти, Онисим Филиппыч, — «березнячок»-от нонече нам не по капиталу…

— Што так, парень?

Мужичок, не отвечая, тяжело вздыхает.

— Вон у меня енарал, так он все «прямиком» разделывается, даром что сумку таскает… — говорит целовальник, в виде наказания указывая пальцем на зевающего во весь рост солдата. — Косуху тебе, поди? — спрашивает он, помолчав.

Мужик утвердительно трогает головой.

Целовальник на этот раз очень вяло раскупоривает посудину и также вяло ставит ее на стол перед мизерным мужичком: должно быть, и этого потребителя знает «наскрозь». — Лакай, дяденька, лакай! — говорит он при этом не то насмешливо, не то одобрительно.

Мужичок принимается после этого за свою косуху с такой старательностью и благоговением, с каким иногда набожная старушка приступает к разламыванию «вынутой за здравие» просфоры.

— Одначе, Онисим Филиппыч, навострился же ты… — замечает многозначительно кум:- это что у тебя еще означает «скавалдыжничать»-то?

— На скавалдыжные пить — значит в долг, а прямиком — на, мол, денежки, значит. Сообразил?

— Т-а-ак…

— Ты лучше, Онисим, расскажи куму-то, как отец Миколай-от Шабалина венчал… — относится вдруг целовальница к мужу, как (не разб.) с единственной своей фразой в целый вечер.

— А эвто точно што презанятная, братец ты мой, штука… — соглашается целовальник. — Перво выпить нам с тобой надо.

По немедленной ревизии хозяин, в прежнем (не разб.) оказывается так немного «благосклонным», что вслед же за ним на столе появляется новый раскупоренный полштоф уже с надписью: «сладкая померанцевая»…

— Будто мы с тобой, кум, в Померании побываем таким манером… — любезно объясняет целовальник значение этой краткой надписи, наливая стаканчики. — Какая эвто такая земля Померания, надо быть, мериканская, потому мериканец сахар любит.

Происходит молчаливое расследование неизвестной «земли»: судя по виду кума, terra incognita очень ему нравится; целовальник же, как природный «мериканец», в этом случае знающий наперед ее усладительные свойства, не выражает на своем лицо ничего особенного.

— Насчет тепериче деньгу загребать — так поп наш безно сердит… то есть и-и! — приступает целовальник к новому рассказу, утирая губы рукавом своей рубахи, — Есть тут у нас купец — Шабалин прозывается; богатый мужик: тысчонок эдак, сказывают, тридесять, примерно, лежит у него в сундуке… одно слово — терка-мужик! Только эвто у них самое прошедшей зимой стряслось. Вздумалось ему, Шабалину-то, на старости лет, братец ты мой, без греха бабьи окорока свидетельствовать — жениться, значит; а годы-то у него тепериче, супротив законного строку, ушли, чтобы венчаться-то. Наш-от с благочинным эвто дело ему оборудовали — поделились, значит, промежду себя кусочком. Надо быть, сигнации тут больше дела-то работали. Ну, хорошо, а отец-от Миколай завсегды такую сноровку имеет, што, значит, за одно дело — одни деньги, а за друго — другие, и тепериче ты ему, значит, тут же в церкву деньги и принеси, коли у тебя дело какое в церкву. Вот, братец ты мой, хорошо — повенчались; Шабалин ему сичас десять рублев отвалил. Смотрит наш-от попина — посмеивается, а денег не берет. — Тебе, говорит, сколько лет-то, Лександр Фомич? — у Шабалина, значит, спрашивает. — В аккурате, мол, семьдесят два — это Шабалин-от ему, стало быть, отозвался. — Так ты што ж, — отец-то Миколай говорит, — десятилетним-от младенцем сказываешься? — на счет сигнации, значит, проповедует. А Шабалин-от и заупрямился — не дает больше двадцати… тоже скупердяга такая, што и-и! Торговались они, братец ты мой, порядошно-таки время (не разб.); так и уехали — не дождались, значит, результату. Так што ж ты думаешь? — Миколай какую распрелесть удрал: назад, гад, вас развенчаю… то есть я тебе говорю — эдакую скрозную бестию в помине поискать! А и дьячишка же у нашего попа — адютант, одно слово: знает, какую курицу жарить — посмеивается стоит. Шабалин-от думает: бог связал — не развяжешь; а отец Миколай-от говорит: эвта веревочка-то, мол, нашими руками скручивается, — разница, значит, у них выходит. Стоял стоял отец-от Миколай да ризу-то на левую сторону и надел; надел, братец ты мой, — верно! — вот, надо есть, Орина видела эвту самую ихнюю комедь…

— Как же! Я сама в управу ходила, — подтверждает целовальница безапелляционно.

— Как надел он эвто, парень, ризу-то навыворот, да как начал откачивать басиной-то своей: «Не благословен, мол, бог наш, не всегда, не ныне, и не присно, и не во веки», — так Шабалин-от так и «ошалел» на месте, где стоял; опосля, известно, опомнился — всучил ему сигнацию, каку требовалось… Отец Миколай-от крутологовскому смотрителю опосля сказывал, вдолги уже после свадьбы-то, а смотритель-то мне: по науке, говорит, тепериче так выходит, что ежели ты на семьдесят втором году венчаешься — семьдесят два рубля с тебя получки. Так вишь он, братец ты мой, каков у нас попина эвто-та… одно слово!..

— Т-а-ак… Это он, выходит, с младенчества, надо быть, еще испорчен… — глубокомысленно замечает кум.

— Надо полагать — не доделан… — вставляет свое соображение мизерный мужичок, рассчитывая еще на косушку.

— Алибо переделан, — важно произносит целовальник окончательное мнение:- все поп, а не черт.

Все единодушно хохочут, исключая дремлющего солдата.

В кабак быстро входит долговязый молодой парень, очень сильно напоминающий фигурой того самого мужика, с которым встретился отец Николай у своих ворот, когда с таким, можно сказать, наслаждением покидал родимые «Палестины». Вошедший вместо поклона молча потряхивает курчавой головой каждому из присутствующих отдельно.

— Здорово, Селифошка! — радушно приветствует его целовальник. — Что мать-то? Какова?

— Чажела, парень, шибко, — уныло говорит новый посетитель, — исповедаться просится…

— Ну, как ты, што же?

— Да ходил к отцу Миколаю: неколи, — говорит парень; — надо быть, к заседателю новому, парень, пошел. Чего, парень! — совсем умират старуха.

— Эвто уж, братец ты мой, что к заседателю — верно! соображаешь, целовальник, верно, а давиче приходили — (вместе).

— Не (не разб.) сам-от — сказывал писарь.