Инал Кануков - Антология осетинской прозы

• Название: Антология осетинской прозы
• Автор: Инал Кануков
• Издательство: Ир
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В книгу вошли лучшие рассказы, повести, главы из романов осетинских писателей в переводе на русский язык.

---

— Как же это, дедушка? Как я буду на нем играть? — выговорил, наконец, Бечыр.

— Играй так, сынок, как играл на нем… его прежний хозяин, — сказал дедушка Кудзи.

— Жалко фандыра, — бормотал Бечыр. — Я же не умею играть…

— Жалко было, когда он лежал там… забытый всеми. Возьми и береги его.

— Хорошо, дедушка… Раз так, я пойду. — Бечыр растерянно топтался перед стариком, — Пойду я, дедушка, — повторил он и, прижав фандыр к груди, двинулся к выходу.

Через некоторое время я узнал, что хозяином фандыра был сын дедушки Кудзи, Сослан, замученный белогвардейцами на глазах у связанного отца.

4

Бечыр берег фандыр как зеницу ока. Еще недавно прыгавший на зонтах с крыши нашего дома, он как-то сразу переменился, стал взрослее и строже. Песня старика потрясла его до глубины души, и я чувствовал, что ему нужен кто-то рядом, человек, с которым можно быть откровенным до конца. Я, конечно, для этой роли не подходил — меня он по-прежнему, величал «малышом».

А мне, что ни ночь, снился раненный кабардинскими князьями Таймураз Кодзырты. Всякий раз, когда я поспевал ему на подмогу, оказывалось, что это не Таймураз, а мой брат Бечыр. Я убивался от горя, а он меня успокаивал: «Не бойся, малыш, и ничего не говори гыцци и дедушке Кудзи. А с этой раной, нанесенной мне коварными князьми, я справлюсь с помощью подаренного мне фандыра. Иди, малыш, и будь спокоен». Я стоял над ним и почему-то не мог согнуться, чтобы перевязать его зияющую рану. «Чтобы справиться с князьями, нужен не фандыр, а оружие, которое тебе не разрешили выменять на рябого быка!» — кричал я во весь голос. «Нет, малыш, ты не прав! Фандыр дедушки Кудзи в сто раз сильнее любого оружия! В сто раз сильнее! В сто раз!»

Как-то среди ночи, стараясь не разбудить меня, Бечыр осторожно вылез из-под одеяла и на цыпочках подошел к кровати гыцци. Тихонько мурлыкал лежавший у меня в ногах черный кот Куырна, где-то за рекой Саукаба ухал филин, трещал в темном углу одинокий сверчок.

— Гыцци!

Шепот Бечыра звучал в ночи, как треск сухих сучьев. Вернее, как шуршание пергамента, сминаемого в кулаке. Странный был голос, я почти не узнавал его.

— Что с тобой, сынок? — шепотом отозвалась гыцци. Она провела шершавой ладонью по курчавым волосам и загорелому лицу Бечыра. Он тяжело дышал, комок, застрявший в горле, не давал ему говорить. Шепот перешел в хрип.

— Гыцци, я не знал, что такие люди, как дедушка Кудзи, могут плакать.

Гыцци молчала. Умолк и сверчок. В комнате стало совсем тихо.

— Он не плакал… Он пел, — замычал я в темноте.

Никто мне не ответил, но я чувствовал, как дрожит Бечыр.

— Эх ты, малыш, — произнес он наконец. — Не можешь отличить песню от рыданий мужчины. Если это была песня, то что же такое плач?

Послышался шорох одеяла, и гыцци поднялась с постели.

— Что за черный день настал для моего очага? — проворчала она, зажгла свечку, и я увидел в мерцающем свете трепещущую фигуру матери и Бечыра, стоявшего у ее кровати.

— Гыцци, ты видела когда-нибудь, чтобы дедушка Кудзи плакал? — голос Бечыра дрожал, как огонек свечи.

— Нет, сынок…

— Какая же сила нужна, чтобы запереть свое горе в сундук и двадцать лет никому не показывать!

— Это могут только люди вроде нашего старика.

— Двадцать лет он молчал, а теперь вот открыл свое горе мне и малышу, гыцци.

— Значит, он считает вас взрослыми, сынок.

— Горе, идущее оттуда, — Бечыр показал рукой куда-то вдаль, — к дедушке Кудзи пришло раньше, чем к другим, гыцци. На двадцать лет раньше.

— Да, сынок. Ему никто не приносил «черную бумагу». Он видел это собственными глазами… Он потому и молчит, сынок, что сейчас больно всем.

Бечыр снял со стены фандыр и поднес его к свече.

— Гыцци! Две вещи были у дедушки Кудзи — фандыр и песня. Он хранил их целых двадцать лет, а теперь подарил нам с малышом.

— Такой подарок нужно беречь, сынок.

— Будем беречь, гыцци!

Всю ночь Бечыр лежал с открытыми глазами, и я чувствовал, как подрагивали его длинные ресницы. На заре я уснул наконец, но тут мне опять приснился Таймураз Кодзырты с его раной, и я снова проснулся, теперь уже от страха.

Что-то случилось с Бечыром. Он перестал выходить на улицу и целыми днями сидел с фандыром на коленях. Играть он не умел, и кроме нескладного бренчания ничего у него не получалось. Но песня дедушки Кудзи и его наказ не давали ему покоя. Однажды Бечыр даже попробовал спеть под фандыр, но и тут ничего не получилось. «Как ты не понимаешь, малыш, что мне стыдно перед дедушкой Кудзи!» — закричал он, но я так и не понял, почему это ему должно быть стыдно.

Наконец, он научился играть. Пальцы ожили, стали послушными, ловкими, и я уже не знал, кем все-таки станет Бечыр — летчиком или музыкантом.

Меня радовало приятное гудение фандыра. Прислушивалась и гыцци, но она догадывалась, что за этой музыкой ее сын таит что-то очень важное.

— Отдохни, сынок, и фандыру дай отдохнуть, — умоляла она, тревожась, но Бечыр все пел и пел героическую песню о Таймуразе Кодзырты.

5

Дни ползли друг за другом, с начала войны прошло уже много времени.

Деревенские парни один за другим уходили на фронт. Ушел и соседский мальчишка Тотрадз, который всего на полтора года был старше Бечыра. Деревня опустела, затихла, и если где-нибудь слышался смех, то причиной веселья могло быть только одно: почтальон Илас принес кому-то треугольное письмо с фронта.

Во мне и поныне живет страх перед облезлой кирзовой сумкой Иласа. Как только он показывался на краю деревни, люди прятались за воротами и оградами и, замерев, следили за мальчишкой, носившем с собой ужас войны.

— Сейчас во всем мире нет человека страшнее, чем почтальон Илас, — сказал как-то Бечыр.

Я удивленно вытаращился на Бечыра. Меня поразила сама мысль о том, что этот маленький, печальный Илас может показаться кому-то страшным.

— Что плохого он тебе сделал? — упрекнул я брата.

— Малыш, разве я назвал Иласа «плохим»? Я сказал: сейчас во всем мире нет страшнее человека, чем почтальон Илас.

— Разве между «плохим» и «страшным» есть разница?

— Есть, малыш. Быть страшным Иласа заставляет война… Если не веришь, посмотри собственными глазами, — он сунул мне какую-то бумагу.

Как только я развернул ее и увидел черную кайму, в глазах у меня потемнело, под ногами дрогнула земля. Буквы смешались, как муравьи в муравейнике, и я смог разобрать только слово «погиб».

— Бечыр! Бечыр! Бечыр! — я ничего не мог выговорить, кроме имени брата.

— Не надо, малыш. Только не плачь.

— Ведь Тотрадз же… совсем недавно ушел!

— Не смей плакать!

— Ведь вы вчера еще скакали с ним на неоседланных конях!

— Не плачь, малыш!

— Откуда оно у тебя?

— У Иласа взял.

Так вот зачем он каждый день ходил встречать Иласа!

Бечыр побледнел, губы его дрожали. Одну за другой он вытаскивал из кармана «черные бумаги» и давал их мне. Он смотрел, прищурившись, в ясную синеву неба, словно пытался различить в нем души погибших… Родной наш дядя, шутник и балагур Баграт. Сын старого плугаря Бика — тихоня Гиуарги. Сыновья вдовы Терезы — Авксентий и Иуане. Средний сын Беджа Теблойты — богатырь Архип. Наш деревенский пастух сирота Нестор Джергаты. И… наша с Бечыром неутихающая боль — Тотрадз… Бумаги жгли мне ладони, и я вернул их Бечыру.

— Надо раздать их матерям.

— Ты что, свихнулся, малыш? Раздать мог и сам Илас, но он таскал этот груз в своей сумке целый месяц.

— А что с ними делать, Бечыр?

— Спрячем до конца войны.

— А матери будут ждать?

— Пусть ждут. Так лучше, малыш. Причитания семи матерей страшнее самой войны, а сейчас нужно воевать.

— Их семь, Бечыр?

— Да, семь… Хотя нет, не семь. — Он выбрал среди бумаг похоронную на Нестора Джергаты и прохрипел: — Это некому отдать, малыш! У Нестора Джергаты никого нет! У Нестора Джергаты нет даже матери, малыш!

У меня пересохло во рту, я слова не мог вымолвить, не то сказал бы Бечыру, что он сильнее дедушки Кудзи, что они с Иласом сильнее всех на свете, раз взялись нести в своих сердцах горе всей деревни.

Перед глазами моими стоял Тотрадз. В залатанной рубашке, в стоптанных чувяках. Вот он прыгает с дерева в ледяную воду Саукаба, вот скачет верхом на неоседланном коне. Рассудок мой не мог принять того, что Тотрадза уже не было в живых и он не крикнет с улицы Бечыру: «Эй, сын Деденага Арахдзау[56], выходи и покажи свое лицо, если ты не трус!» И не услышу я больше шуток дяди Баграта, и вокруг образуется черная пустота…

— А если Илас зайдет с такой бумагой… в наш двор? — буркнул Бечыр.

Кровь застыла у меня в жилах.

— Замолчи, ты! — заорал я.

— Я-то буду молчать, малыш. Илас тоже будет держать язык за зубами. А вот ты…

Бечыр боялся за меня. Он все ходил вокруг да около, но я уже готов был ко всему. И он показал мне наконец «черную бумагу», адресованную гыцци. Солнце померкло в небе, наступила тьма. Бечыр, как слепой, бежал по кукурузному полю, и под ногами его трещали, ломаясь, стебли. Впервые в жизни я видел Бечыра плачущим.