Инал Кануков - Антология осетинской прозы

• Название: Антология осетинской прозы
• Автор: Инал Кануков
• Издательство: Ир
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В книгу вошли лучшие рассказы, повести, главы из романов осетинских писателей в переводе на русский язык.

---

У меня нашелся теперь в ауле приятный собеседник. Это наш сосед Хатацко. На полевую работу он не выходит, потому что у него болят ноги, вследствие чего он ступает всегда пригнувшись, словно крадучись. Несмотря ни на какую жару, я всегда вижу его в шубе.

— Зачем ты ходишь в шубе в такую жару? — спрашиваю я его.

— Как зачем? Так, чудак, прохладнее, — отвечал он.

Он кое-как говорит по-русски: участвовал неоднократно в слепцовских делах и с особенным восхищением вспоминает о храбрости Слепцова и быстроте его серого коня. Живет Хатацко не бедно и даже с достатком. В рабочую пору из мужчин его только одного можно видеть в ауле, да разве еще старого кузнеца Даута, у которого Хатацко просиживает по целым дням и проводит с ним время в болтовне. Если же Хатацко не в кузнице, то, наверное, его можно видеть на холме, где он сидит, сгорбившись, со своею неразлучною дочкой, которая сопровождает его совершенно нагою, хотя ей уже лет шесть.

— Отчего ты не одеваешь ее? — спросил я Хатацко.

— Она еще не нуждается в одежде; она еще маленькая, и не стыдно ей ходить в таком виде, а вот как подрастет, так я ее разодену на славу и выдам замуж за хана или пашу. Так ведь, дочка? — обратился он к ней, шлепая ее по голому телу.

Та кричит.

Сегодня меня кто-то окликнул с холма. Я выглянул в окно. Хатацко, по обыкновению, сидит на холме и зовет меня к себе, махая своим костылем.

— Подь сюда! Подь сюда! — кричал он мне.

Я отправился, хотя жара была невыносимая.

— Тебе, видно, скучно? — спросил он меня, когда я с ним поздоровался. — Я знаю, ты не привык к нашей собачьей жизни. После того, как ты изнежился у русских, наш черствый чурек и наша дымная сакля покажутся невыносимыми, я знаю. Но что же делать: мы народ бедный. Работаем, как волы, а все-таки никакого берекета нет. И это оттого, что не умеем жить.

Сказав это, он грустно покачал головой и замолк. Я тоже молчал.

— Да что ты нынче такой мрачный? — обратился он ко мне и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Это не годится, нужно быть всегда веселым, разговорчивым, шустрым, не то, право, тебе можно какую-нибудь болезнь получить. Возьми меня в пример: я во всю жизнь не предавался печали, — продолжал он серьезно, говоря на родном языке, — не предавался печали, хоть и остался таким же круглым сиротою, как и ты, да еще при худших обстоятельствах, чем ты с братом. Мне было тогда восемь лет, брату шесть. Отец нам почти ничего не оставил после смерти. Единственная лошадь, на которой он ездил, была вскоре продана, как и оружие его, оправленное в серебро. Нас приютил один родственник, и мы стали жить у него; но какое же житье сироты в нашем народе! Потаскался по задворкам, испытал много оскорблений и всяких побоев от своих сверстников, но никогда не унывал; я старался своим обидчикам отплачивать тем же. Впоследствии я стал выделяться между своими товарищами, проворством и смышленостью, терся во время игр и танцев между молодежью и научился так играть и танцевать, что меня полюбили старики нашего аула и стали за меня заступаться, когда кто-нибудь, бывало, обижал меня. Лет тринадцати я уже стал принимать участие в полевых работах, как и мой брат, — мы погоняли волов во время вспашки. Потом, со временем, мы сами пристрастились к работе и стали самостоятельно жить и работать. Но в работе я отставал от брата. Мне все хотелось послужить у русских, и я действительно служил примерно, но богу угодно было послать на меня проклятую болезнь, и я вот в тридцать лет уже негодный человек. Во всяком случае нечего мне роптать. Мы, слава богу, живем с достатком благодаря трудолюбию брата. А отчего он стал таким хорошим работником? Оттого, что он не увлекся, как я, молодечеством, не погнался за джигитством. А что было бы, если бы и он, как я, пристрастился к верховой езде? Чем и как бы мы теперь жили? Так же, как твой дядя Тего, который не кто иной, как негодный шалопай, проводящий время в бесцельных разъездах. Теперь времена другие настали, дорогой Бобо, времена джигитства миновали… Пора нам расстаться с оружием и взяться за соху. Меня удивляет, — продолжал он, — как твой младший брат еще не хочет понять, что продавать отцовское оружие совсем не грешно. Отчего он не хочет продать его и на вырученные деньги не купить хоть корову? На кой конец оно будет торчать на стене вашего уата, на добычу ржавчине, когда маленькие ваши сестры просят есть? Удивляюсь! Оставил бы эту дурь! По моему мнению, гораздо было бы благоразумнее как можно скорее сбыть его с рук, пока, может быть, кто-нибудь купит его, или бы, наконец, снес вон к Дауту, и он бы сковал из него серп или косу, и то лучше, чем оно будет на стене торчать. Вот еще что скажу: наша молодежь все еще и теперь склонна иногда к воровству. Это гнусное занятие, разоряющее других, должно презирать, а не считать за молодечество. В настоящее время на джигита, разъезжающего на своей лошадке по аулам с оружием, я смотрю как на человека вредного, бездельного, который, шатаясь по домам, объедает других.

Все это говорил Хатацко с полным убеждением и даже с некоторою язвительностью. Я не ожидал от него столь резких приговоров над молодечеством, освященным предками, не предполагал в нем таких здравых мнений о том, что в настоящее время наш якорь спасения — работа и работа…

1 июня.

Я уже помирился с аульною скукою. Она не тяготит меня так, как прежде. Не посещаю холма — и то не так скучно. Наши старики что-то в последнее время стали жаловаться на свое горькое житье.

— Что за житье наше? — говорил сейчас один старик, сидя в моем тавдганане. — Посмотришь, как живем мы, так даже совестно. Ну, что за сакли у нас? Курятники какие-то, не избавляющие нас от холода зимою, а летом от дождей, даже самых незначительных. На дворе капнет — в сакле капнет. Зимою сколько мы дров истребляем! В продолжение зимы привезешь по крайней мере арб сто. Огонь всегда пылает среди сакли, а все-таки мало тепла. Рукам бывает тепло и ногам тоже, потому что почти зарываем их в золу, а спина все-таки мерзнет. А платье отчего так скоро рвется у нас? Оттого, что в продолжение всей зимы жжешь его у огня и по целым месяцам не снимаешь с плеч… Шубы нам служат и летом, и зимою. Еще не знаем меры. Зарежу, например, я барана на ночь, и уже к утру его не будет: оставлять как-то неловко. Фруктами лесными мы не хотим пользоваться: нам кажется стыдным везти их возами отсюда и променивать на хлеб. И что это аул наш отстал от всех других аулов? Почему беднее всех? Посмотреть кругом — так ни у кого не увидишь порядочного строения, как в других аулах. Право, прежние наши холопы живут гораздо состоятельнее нас… Однако мне надо спешить: скоро пойдет дождь, а сакля наша протекает: нужно будет немножко прикрыть ее соломою, — сказал он и вышел.

В самом деле, подул сильный ветер. Вон на соседней сакле ветер перевернул почти всю соломенную крышу. Хозяин суетится около своей сакли; подает сыну, который успел вскочить на крышу, полено — положить его на оставшуюся часть крыши, чтобы и ее не снесло ветром.

На остальных саклях там и сям тоже показались хозяева, укладывая на крышах дрючья, поленья, камни и все, что тяжело, что может предохранить соломенную крышу от разрушения ветра. В нашем уате поднялась такая же суетня. Снимают тюфяки, подушки и одеяла с нар и громоздят их в кучу, где не протекает; в мой тавдганан приносят тазы, чашки, тарелки и ставят на тех местах, где протекает, а протекает почти во всех местах. Но так протекает не у одних нас; я уверен, что почти во всех саклях аула такая же течь. Разве вон только Эльмурза не опасается, что в сакле у него будет течь, потому что крыша его сакли земляная, а не соломенная, как у других. Идет дождь. Прибежали откуда-то куры с своими цыплятами и лезут, промокшие, в мой тавдганан; вон петух, где-то запоздавши, улепетывает что есть мочи через улицу и исчезает под навесом сарая; вон бежит кто-то, накинув на себя войлок и сопровождая теленка ударами палки.

Дождь шлепает по лысине холма, журчит по соломе, протекает внутрь строений и мочит все, что попадает на пути. Среди сакли уже порядочные лужи… Но, слава богу, тучи прошли, и небо прояснилось; солнце засияло еще ярче, чем прежде. Из сакли выползли жители, вынося на солнце все свое промокшее добро. И сколько гниет платья и домашней утвари от всякого дождя в ауле! А все оттого, что плохо кроют сакли…

Если не во всех, то по крайней мере в большей части наших аулов найдется несколько экземпляров одного характерного типа нашей современной молодежи.

Данел — мужчина средних лет, с жиденькою русою бородкою и с маленькими усиками; глаза его живые, проницательные. Ходит он вечно в заплатанном бешмете. Серая черкеска его тоже достаточно поношена: в одном месте она заплатана кожею, а в другом — материей. На груди красуется несколько газырей, самых разнокалиберных. Одни из них без затычек, вследствие чего в них только гуляет ветер, и два-три газыря с затычками. В одном из них хранятся всегда две-три спички, которыми он закуривает «паперос». Он не какую-нибудь вонючую махорку курит, а «туренцки», как он называет турецкий табак. «Туренцки» у него бывает не больше, как на две-три папироски; она тщательно завернута в бумажке, вложенной в складки шапки. «Туренцки» он не покупает, да у него и денег-то нет, а выпрашивает у торговца ситцами в нашем ауле, Михела, или же у кого-нибудь другого, курящего турецкий табак. Папиросная бумага встречается у него редко, а если встречается, так это для него роскошь. Он обходится и без папиросной бумаги, довольствуясь простой писчей.