Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.

• Название: Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.
• Автор: Курцио Малапарте
• Издательство: Алгоритм-Книга
• Жанр: Словари
• Год: 2004
• ISBN: 5-9265-0154-4

Том 5 (кн. 1) продолжает знакомить читателя с прозаическими переводами Сергея Николаевича Толстого (1908–1977), прозаика, поэта, драматурга, литературоведа, философа, из которых самым объемным и с художественной точки зрения самым значительным является «Капут» Курцио Малапарте о Второй Мировой войне (целиком публикуется впервые), произведение единственное в своем роде, осмысленное автором в ключе общехристианских ценностей. Это воспоминания писателя, который в качестве итальянского военного корреспондента объехал всю Европу: он оказывался и на Восточном, и на Финском фронтах, его принимали в королевских домах Швеции и Италии, он беседовал с генералитетом рейха в оккупированной Польше, видел еврейские гетто, погромы в Молдавии; он рассказывает о чудотворной иконе Черной Девы в Ченстохове, о доме с привидением в Финляндии и о многих неизвестных читателю исторических фактах. Автор вскрывает сущность фашизма. Несмотря на трагическую, жестокую реальность описываемых событий, перевод нередко воспринимается как стихи в прозе — настолько он изыскан и эстетичен.

Эту эстетику дополняют два фрагментарных перевода: из Марселя Пруста «Пленница» и Эдмона де Гонкура «Хокусай» (о выдающемся японском художнике), а третий — первые главы «Цитадели» Антуана де Сент-Экзюпери — идеологически завершает весь связанный цикл переводов зарубежной прозы большого писателя XX века.

Том заканчивается составленным С. Н. Толстым уникальным «Словарем неологизмов» — от Тредиаковского до современных ему поэтов, работа над которым велась на протяжении последних лет его жизни, до середины 70-х гг.

---

— Я не вижу в этом необходимости, — ответил де Фокса с плохо скрытой подозрительностью.

Фон Гартман, обучавшийся в кавалерийской школе в Пинероло и сражавшийся в Испании в качестве волонтера армии Франко, учтив, но не терпит противоречий; он любит, чтобы к нему относились с вежливым почтением.

— Вы не хотите, чтобы я вас научил? А почему? Это игра, которой вы должны научиться, сеньор посол. Смотрите: на стол кладут левую руку, растопырив пальцы, затем хватают пуукко правой рукой и решительным ударом вонзают лезвие в стол между двумя пальцами. Говоря это, он поднял свой пуукко и нанес удар между пальцами своей левой руки. Острие пуукко вошло в стол между указательным и средним пальцами.

— Видите, как это делается? — спросил фон Гартман.

— Вальгаме Диос![599] — воскликнул де Фокса, бледнея.

— Хотите попробовать, сеньор посол? — сказал фон Гартман, протягивая де Фокса свой пуукко.

— Я охотно попробовал бы, — заявил де Фокса, но я не могу растопырить пальцы, у меня пальцы, как на лапе утки.

— Странно, — сказал фон Гартман недоверчиво. — Покажите!

— Не стоит, — ответил де Фокса, пряча руки за спиной. — Это недостаток. Просто природный недостаток. Я не могу растопырить пальцы!

— Покажите, — повторил фон Гартман.

Все наклонились над столом, чтобы увидеть эти пальцы испанского посла, перепончатые, как у утки. А де Фокса прятал руки под столом, опуская их в карманы или убирая за спину.

— Значит, вы перепончатолапый, — сказал губернатор, потрясая своим пуукко. — Покажите нам ваши руки, господин посол.

Все, потрясая своими кинжалами, склонились над столом.

— Перепончатолапый? — протестовал де Фокса. — Я не перепончатолапый. Не совсем так, если хотите. Это просто немного кожи между пальцами.

— Надо разрезать кожу, — сказал губернатор, поднимая свой длинный пуукко. Это неестественно — иметь гусиные лапы.

— Гусиные лапки? — сказал фон Гартман. — У вас уже гусиные лапки в вашем возрасте, сеньор посол: покажите мне ваши глаза!

— Глаза? — спросил губернатор. — Почему же глаза?

— У вас тоже есть гусиные лапки, — сказал де Фокса.

— Покажите-ка ваши глаза!

— Мои глаза? — повторил губернатор встревоженным голосом.

Все склонились над столом, чтобы поближе рассмотреть глаза губернатора.

— Малианн! — сказал губернатор, поднимая стакан.

— Малианн! — ответили все хором.

— Вы не хотите пить с нами, господин посол? — спросил губернатор тоном упрека, обращаясь к де Фокса.

— Господин губернатор, господа! — сказал серьёзно испанский посол, вставая с места. — Я не могу больше пить, я заболею.

— Вы больны? — спросил Каарло Хиллила. — Вы в самом деле больны? Пейте же! Малианн!.

— Малианн! — ответил де Фокса, не поднимая стакана.

— Бога ради, Огюстен, — забормотал я, — если они поймут, что ты не пьян, ты пропал… Чтобы они не поняли, что ты не пьян, надо пить, Огюстен. Когда находишься в компании финнов, надо пить; тот, кто не пьет с ними, не напивается с ними вместе или запоздает по сравнению с ними хотя бы на два-три малианна, на две-три рюмки, становится человеком, которому нельзя доверять; все смотрят на него с подозрением. Бога ради, Огюстен, только бы они не заметили, что ты не пьян!

— Малианн! — сказал де Фокса со вздохом, поднимая стакан.

— Пейте же, господин посол! — сказал губернатор.

— Valgame Dios! — воскликнул Огюстен и, закрыв глаза, одним духом опустошил свой стакан, наполненный до краев коньяком.

Губернатор снова наполнил стаканы и произнес: «Малианн!»

— Малианн! — ответил де Фокса, поднимая стакан. — Бога ради, Огюстен, не напивайся! — сказал я. — Пьяный испанец — это нечто ужасное. Вспомни, что ты испанский посол!

— Плевать! — сказал де Фокса. — Малианн!

— Испанцы не умеют пить, — заявил фон Гартман. — Во время осады Мадрида я был вместе с Терцио под Университетским городком…

— Как? — прервал де Фокса. — Мы, испанцы, мы не умеем пить?

— Бога ради, Огюстен, вспомни, что ты испанский посол!

— Суомелле! — сказал де Фокса, поднимая стакан. «Суомелле» значит: За здравие Финляндии!

— Арриба Еспана![600] — сказал фон Гартман.

— Огюстен! Ради всего святого не напивайся!

— Заткнись! Суомелле! — сказал Де Фокса.

— Да здравствует Америка! — сказал губернатор.

— Да здравствует Америка! — откликнулся де Фокса.

— Да здравствует Америка, — хором ответили все собутыльники, поднимая стаканы.

— Да здравствует Германия! Да здравствует Гитлер! — сказал губернатор.

— Заткнись! — сказал де Фокса.

— Да здравствует Муссолини! — сказал губернатор.

— Заткнись! — сказал я, улыбаясь, и поднял стакан.

— Заткнись! — сказал губернатор.

— Заткнись! — ответили хором все собутыльники, подняв свои стаканы.

— Америка, — заметил губернатор, — большой друг Финляндии. В штатах есть сотни и сотни тысяч финских эмигрантов. Америка — наша вторая родина.

— Америка — это рай финнов, — подтвердил де Фокса. — Когда европейцы умирают, они надеются попасть в рай, когда умирают финны, они надеются попасть в Америку!

— Я, когда умру, — сказал губернатор, — я не отправлюсь в Америку. Я останусь в Финляндии!

— Разумеется, — присоединился к нему Якко Леппо, — не сводя угрожающего взгляда с де Фокса. — Живые или мертвые, мы хотим оставаться в Финляндии!

— Конечно! — подтвердили все собутыльники, бросая на де Фокса враждебные взгляды. — Мы хотим оставаться в Финляндии, когда умрем!

— Мне хочется икры, — сказал де Фокса.

— Вы хотите икры? — переспросил губернатор.

— Я очень люблю икру! — подтвердил де Фокса.

— В Испании много икры? — спросил префект Рованиеми Олави Коскинен.

— Была русская икра в свое время, — ответил де Фокса.

— Русская икра? — перепросил, наморщив лоб, губернатор.

— Русская икра превосходна, — сказал де Фокса, — ее очень любят в Мадриде.

— Русская икра отвратительна, — ответил губернатор.

— Полковник Мерикальо, — начал де Фокса, — рассказал мне очень забавную историю насчет русской икры…

— Полковник Мерикальо мертв! — перебил Якко Леппо.

— Мы были на берегу Ладожского озера, — продолжал говорить де Фокса, — в лесу Райккола. — Несколько финских сиссит нашли в одной русской траншее коробку, полную какого-то светло-серого жира. Полковник Мерикальо вошел в корсу на передовой линии, когда сиссит собирались смазывать этим жиром свои ботинки. Полковник Мерикальо втянул носом воздух и сказал: «Какой странный запах! Пахнет рыбой!» — «Это их сапожная мазь воняет рыбой!» — ответил один из сиссит, показывая ему коробку из белой жести. Это была коробка икры.

— Русская икра, в самом деле, годна только для чистки обуви, — произнес губернатор с глубоким презрением. В это мгновение лакей распахнул настежь двери и возгласил: — «Генерал Дитль!»

— Господин посол, — сказал губернатор, поднимаясь и обращаясь к де Фокса, — немецкий генерал Дитль, герой Нарвика[601], командующий Северным фронтом, сделал мне честь, приняв мое приглашение. Я счастлив и горд, господин посол, что вы встретитесь с генералом Дитлем в моем доме.

Снаружи доносился необычайный шум: целый хор, составленный из лая, мяуканья и рычанья, такой, что можно было думать — стая собак, кошек и диких свиней уже ворвалась в холл гостиницы. Мы удивленно переглядывались. Дверь снова открылась, и мы увидели входящего на четвереньках генерала Дитля во главе группы офицеров, также входивших на четвереньках за ним гуськом! Странный кортеж — с кошачьим концертом, лая, мяукая и хрюкая, достиг центра столовой, где генерал Дитль поднялся на ноги с самой корректной воинской выправкой, как будто по команде «смирно», встал, подняв руку к своему кепи, и оглушительно выкрикнул финское пожелание, предназначенное тем, кто чихает: «нуха!»[602]

Я смотрел на человека странного вида, возникшего перед нами: высокий, худой и уже высохший, — кусок грубо оструганного каким-нибудь баварским плотником старого дерева. У него было готическое лицо, лицо старинных деревянных скульптур, выполненных немецкими мастерами. На этом сияющем лице горели глаза, одновременно ребяческие и дикие, ноздри — невероятно волосатые, лоб и щеки, изрубленные бесконечным количеством маленьких морщинок, совсем как покрытое сетью трещин старое, очень сухое дерево. Его волосы, плоские и темные, коротко подстриженные, спускающиеся на лоб совсем как чёлки у пажей Мазаччо[603], придавали его лицу нечто монашеское и, вместе, юношеское, вызывавшее неприятное чувство. Его манера смеяться, перекашивая рот, еще усиливала это отталкивающее впечатление. Жесты его были резкими, нервными, лихорадочными, они вскрывали в его характере нечто болезненное, присутствие в нем и вокруг него чего-то, от чего он как будто отрекался, что постоянно его подстерегало и ему угрожало. Он был ранен в правую руку, и все в нем, до связанных и укороченных движений этой раненой руки, казалось, выдавало это его тайное подозрение некоей силы, подстерегавшей и угрожавшей ему. Это был человек еще не старый — ему было лет пятьдесят. Но и он, также, как все молодые Alpenjäger’ы из Тироля или Баварии, рассеянные в девственных лесах Лапландии, в болотистой тундре Арктики, на всем огромном фронте, который от Петсамо, почти до острова Рыбачьего, опускается вдоль берегов Лицы до Алакуртти[604] и Саллы[605], — он нес в своем лице в зеленовато-желтом цвете кожи, во взгляде, униженном и печальном, признаки этого замедленного разложения, сходного с лепрой[606] и поражающего все живые существа на крайнем Севере, это старческое разложение, которое портит волосы, прорубает на лице глубокие морщины, охватывает все тело еще живого человека зеленой и желтой вуалью гниения. Внезапно он посмотрел на меня. У него был взгляд животного, нежного и покорного судьбе, с оттенком какого-то смирения и безнадежности, смутившим меня. Это был тот же взгляд, таинственный и звериный, каким смотрели на меня эти немецкие солдаты, эти молодые альпенйегеры Дитля, потерявшие зубы и облысевшие, с лицами, изрезанными морщинами, и носами, заострившимися, словно носы трупов, солдаты, которых я видел грустно и задумчиво бродящими в глубоких лесах Лапландии.