Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

• Название: Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
• Автор: Игорь Смирнов
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1994
• ISBN: 5-86793-002-5

Читатель обнаружит в этой книге смесь разных дисциплин, состоящую из психоанализа, логики, истории литературы и культуры. Менее всего это смешение мыслилось нами как дополнение одного объяснения материала другим, ведущееся по принципу: там, где кончается психология, начинается логика, и там, где кончается логика, начинается историческое исследование. Метод, положенный в основу нашей работы, антиплюралистичен. Мы руководствовались убеждением, что психоанализ, логика и история — это одно и то же… Инструментальной задачей нашей книги была выработка такого метаязыка, в котором термины психоанализа, логики и диахронической культурологии были бы взаимопереводимы. Что касается существа дела, то оно заключалось в том, чтобы установить соответствия между онтогенезом и филогенезом. Мы попытались совместить в нашей книге фрейдизм и психологию интеллекта, которую развернули Ж. Пиаже, К. Левин, Л. С. Выготский, хотя предпочтение было почти безоговорочно отдано фрейдизму.

Нашим материалом была русская литература, начиная с пушкинской эпохи (которую мы определяем как романтизм) и вплоть до современности. Иногда мы выходили за пределы литературоведения в область общей культурологии. Мы дали психо-логическую характеристику следующим периодам: романтизму (начало XIX в.), реализму (1840–80-е гг.), символизму (рубеж прошлого и нынешнего столетий), авангарду (перешедшему в середине 1920-х гг. в тоталитарную культуру), постмодернизму (возникшему в 1960-е гг.).

И. П. Смирнов

---

Автор в авангарде-2 безместен. Отсюда объясняется предпринятое М. М. Бахтиным понимание романов Достоевского в качестве «полифонических» («Проблемы творчества Достоевского», Ленинград 1929). Согласно концепции М. М. Бахтина (вряд ли верной, но не об этом сейчас речь), Достоевский устранял себя из своих текстов, чтобы предоставить свободу самовыражения сознаниям иным, чем его собственное. Самосознание автора, таким образом, оказывается у М. М. Бахтина иррелевантной величиной. В последнее время идеи М. М. Бахтина все чаще оцениваются как аналогичные сталинизму. Б. Е. Гройс проводит параллель между сталинскими показательными процессами и апологией карнавального «увенчания-развенчания», содержащейся в бахтинской книге о Рабле[602]. Вслед за Б. Е. Гройсом М. К. Рыклин видит в бахтинском карнавале террор, направленный против индивидуального тела[603]. Такой подход к М. М. Бахтину во многом справедлив. Но не нужно забывать о том, что сталинский (экстравертированный) мазохизм предполагал наличие внешнего начала (партийной дисциплины и т. п.), которое развязывает самокритику, поощряет самоликвидацию личности. Между тем для М. М. Бахтина (интровертированного мазохиста) именно личность инициирует отказ от личностного: она становится авторской постольку, поскольку она готова уступить себя ради оправдания чуждого ей сознания (Достоевский) или ради того, чтобы сделать создаваемый ею текст отражением народного праздника, карнавала (Рабле, Гоголь).

1.2.2. Что значит: не найти себя в процессе авторефлексии? В этом случае можно не найти себя, и тогда «я» будет существовать даже и ненайденным, в качестве гипотетической величины. И можно не найти себя, и тогда о «я» нет и речи.

Интровертированный мазохизм породил разные художественные школы.

С одной стороны, он выразился в конструктивизме второй половины 20-х гг. У поэтов ЛЦК (Литературного центра конструктивистов) на передний план выступает субъект, ищущий себя, но терпящий неудачу на этом пути или пока еще не достигший своей цели. В творчестве Сельвинского такого рода личность принимала образы: «попутчика», готового служить советскому строю, который, однако, отталкивал его и доводил до гибели (Полуяров в романе в стихах «Пушторг»); авантюриста, захватывающего на короткое время власть и лишающегося ее (Оконный в драме «Командарм-2»); молодого человека, не успевшего созреть к началу революции и тяготящегося своей безместностью в постреволюционном обществе (стихотворение «Переходники»)[604].

С другой стороны, интровертированный мазохизм стал литературой о невозможности найти никакое «я». Эта психо-логика составила содержание текстов обэриутов («искусство, что ты чувствуешь, / находясь без нас?» — спрашивал Введенский[605]) и близких к ним ленинградских писателей. О ней мы и будем говорить в дальнейшем.

2. О глупости

«О моем бессознательном затрудняюсь что-либо сказать, но мое подсознательное просто глупо»

Я. С. Друскин

2.0. Субъект безнадежно пустой авторефлексии, отражающей лишь отсутствие «я», попадает в позицию, в которой он не вправе довериться своему уму[606]. Ленинградский авангард второй волны сомневался в том, что интеллект на самом деле служит инструментом познания и преобразования действительности, средством подчинения мира человеку.

2.1.1. Глупость отлична от ума для всех, кому приходится иметь дело с дураками, если не считать ее исследователей.

Тот, кто рассматривает глупость как таковую, приносит свою способность проводить разграничения в жертву отвлеченному мышлению. Создавая образ обобщенного дурака, исследователи теряют специфику постигаемого предмета. Обобщение мстительно затягивает в себя обобщающего. Чем более мы абстрагируемся от многоликости какого-либо интересующего нас явления, тем менее мы можем конкретизировать себя и в то же время абстрагироваться от нас самих. У логики и математики нет иного объекта, кроме субъекта, не ведающего того, что он субъективен. В мире, редуцированном до предела, остается только производитель редукции, обреченный на то, чтобы заполнять собой образовавшуюся вокруг него брешь, заодно опустошая себя как индивида. Отвлеченный ум самоценен, собой ограничен: когда он не выдает свой операциональный потенциал за порядок вещей, тогда они становятся для него вещами-в-себе. Но не будем слишком уклоняться от избранной темы. Абстрактный дурак не похож на конкретного тем, что он похож на умного.

Согласно А. Бергсону, комическая олигофрения представляет собой машинальность, механическое воспроизведение действий, которые в интеллектуальной норме совершает субъект, отдающий себе отчет в своих поступках[607].

А. Глюксманн расширил тот объем глупости, который был очерчен А. Бергсоном. Глуп не только человек-автомат (и даже не столько он), но и всякий, кто создает разного рода симулякры духовной деятельности[608]. (Спрашивается: неужели мы должны зачислить в дураки и ребенка, разыгрывающего роли взрослых?)

Еще один французский философ, К. Россэ, вообще не видит у дурака недостачи интеллекта. Кретин обладает такими же мыслительными способностями, что и умный. Разница между обоими — лишь в их отношении к действительности. Дурак придает ей иллюзорный характер, не желает считаться с ней, пилит сук, на котором сидит[609]. (Но разве культура не преодолевает действительное, природное? Следует ли считать всю культуру дурацкой забавой?)

Р. Музиль смешал в своей лекции глупость с паникой (только дураков охватывает страх?) и квалифицировал архаичного человека (с наивно-прогрессистской позиции) как дурака:

…so ist Dummheit <…> mit dem Zustand der Panik verwandt…[610]

2.1.2. Олигофрения занимает наряду с философией и психологию.

Вопрос о глупости был поставлен в психологии К. Левиным. В статье «Eine dynamische Theorie des Schwachsinnigen» (1933)[611] он изложил результаты проведенного им эксперимента, в котором участвовали дети из школы для умственно отсталых и их сверстники, развивающиеся нормально. Обе группы должны были перейти от рисунка одного типа к иному графическому заданию. В перемещении от старого к новому все подопытные не обнаружили каких-либо существенных различий. Однако после того, как детям была предоставлена возможность опять обратиться к их начальному занятию, слабоумные сделали это более охотно, чем их однолетки из обычной школы. К. Левин, а вслед за ним и Л. С. Выготский (в статье «Проблема умственной отсталости», 1935) истолковали эксперимент так, что отождествили глупость с консервативностью, косностью[612]. Мы еще вернемся к этой оценке опытных данных, чтобы реинтерпретировать ее. Пока же заметим, что К. Левин усмотрел в глупости не онтологическое, но лишь аксиологическое содержание. Олигофреничен тот, для кого прошлое более значимо, чем настоящее. Предпочитая то или другое, мы, однако, не теряем и не приобретаем интеллекта. В обоих случаях мы осуществляем одну и ту же операцию выбора. Только ли дурак испытывает ностальгию? Всякое ли новаторство умно? Ограничивая глупость консерватизмом, К. Левин лишил ум права на неограниченность в выборе ценностной ориентации.

Если психология интеллекта в лице К. Левина и Л. С. Выготского выдала за глупость одну из аксиологических направленностей ума, то Фрейд даже не постарался ввести олигофрению в разряд особой психологической проблемы. Бессознательное глупо, но оно — другой ум. Оно квазиидиотично. Именно в бессознательном расположен источник речевых ляпсусов, нелепых телодвижений и т. п. («Zur Psychopathologie des Alltagslebens»). Но вся эта ослабленная интеллектуальность полна смысла, заслуживающего расшифровки. Дурацкое, казалось бы, бессознательное творит мир не менее, даже более адекватный, чем тот, который создается рациональным путем. Мир доподлинной субъективности.

Постфрейдовский психоанализ глупости превратил ее в черту некоего характера. Дж. Александер и К. С. Исаакс приписали глупость нарциссизму, для которого якобы показательно непризнание реальности: «…the fool is nihilistic»[613]. Такой подход к глупости проистекает из того, что один характер (психоаналитика) не приемлет другой. Невозможно согласиться с тем, что индивид, сосредоточенный на своем внутреннем мире, глупее того, кто обладает практической сметкой.

2.2.1. Итак, ум расписывается в своем бессилии, когда он концептуализует то, что ему альтернативно, то, где его мощь иссякает, — он уступает дураку потраченный на него интеллект.

Отвлечемся от отвлеченности в понимании глупости и скажем попросту, что она — отсутствие ума, а не его аналог.

Не дефективным и нормальным детям надлежит решать, что лучше: прошлое или настоящее. И все же: обманывает не эксперимент, обманываются толкователи. Можно спорить с интерпретацией К. Левина, но некуда деться от осмыслявшихся им фактов. Дефективный ребенок возобновляет прерванную работу не потому, что он живет одним прошлым, но по той причине, что ее результаты кажутся ему аннулированными, когда его заставляют выполнить следующий урок. При переходе ко второму рисунку первый как бы перестает существовать. Прошлое достижимо для ребенка с поврежденным интеллектом только в настоящем. Он не в состоянии представить себе, что уже покончил с более ранним рисунком. Слабоумный не хочет смириться с тем, что его нет там, где он присутствовал. Короче говоря, он не готов к тому, чтобы его сознание было отчуждено от себя самого. Подопытные дети К. Левина не восходят к метасознанию.