Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх

• Название: Снизу вверх
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

— Какая же причина? — спросилъ Михайло, также волнуясь.

— Ботъ его знаетъ… Я думаю, все дѣло пошло отъ фрухты, не отъ чего больше. Оно видишь-ли какъ… Стояли мы станомъ. Ждали все, покуда насъ отведутъ на новыя мѣста. Пищи всякой въ Кавказѣ въ волю. Скота, хлѣба, особливо фрухты страсть сколько! Такъ вотъ оно изъ-за фрухты этой и вышелъ намъ капутъ. Фрухта дешевая. Бывало, на двѣ копѣйки полонъ подолъ насыпаютъ. Ну, мы и навались. Сейчасъ у насъ рѣзь въ животѣ, поносъ. Извѣстно, люди тощіе были, такъ брюхо-то и не беретъ. Стали у насъ малые ребята помирать; которые и мужики попадали. Глядѣли, глядѣли мы, и страхъ взялъ насъ. Вышло тутъ несогласіе, раздоръ: одни желали назадъ, другіе въ городѣ совѣтовали перемѣшкать, а третьи тянули на новыя мѣста. У меня въ ту пору всѣ трое ребятъ скончались. Да что ребята! самъ я черезъ великую силу отдохъ. А какъ отдохъ — Господи благослови, взялъ жену, да и давай Богъ ноги!… Ну его съ Кавказомъ!…

Михайло слушалъ эту чудесную эпопею съ нескрываемымъ изумленіемъ. Въ самомъ дѣлѣ, куда бы только ни показывался Сема, всюду его подкарауливала бѣда. А мѣста хорошія. Вездѣ оказывалось ладно, очень хорошо. Между тѣмъ, на всякомъ мѣстѣ Сему, лишь только онъ показывалъ туда носъ, немедленно окружали моръ, чума, смерть и другіе трагическіе элементы, столь же разнообразные, сколько было мѣстъ, куда онъ попадалъ. Самыя блага обращались для него въ бичъ. Гдѣ же ему могло быть хорошо?

— Здѣсь-то тоже маешься? — сочувственно спросилъ Михайло.

— Нѣтъ, зачѣмъ маяться? Въ этомъ мѣстѣ у меня легкая жизнь. Жена здѣсь же въ городѣ промышляетъ насчетъ мытья половъ и прочаго такого… Мнѣ легко, — безъ куска не остаюсь.

Сема говорилъ резонно, съ убѣжденіемъ.

— По пятнадцати копѣекъ въ день?

— По пятнадцати. Бываетъ больше и меньше, разное случается.

— И доволенъ ты?

— Чего же мнѣ еще, какого рожна? Сытъ, обутъ, одѣтъ — и слава Богу. Я живу легко.

Михайло видѣлъ, что Сема говоритъ отъ глубины души: ему, очевидно, было легко. Стоило взглянуть на него, когда ночью онъ свертывался въ клубокъ и, зарывшись въ солому, спалъ блаженнымъ сномъ и улыбался во снѣ, или когда онъ работалъ, словно играя въ кирпичики, чтобы убѣдиться, что на душѣ этого пожилого ребенка поистинѣ было свѣтло и радостно. Сема былъ одинъ изъ тѣхъ «малыхъ», которыхъ самъ Христосъ велѣлъ не обижать; и жаль, что вся его чудесная жизнь прошла въ обидахъ.

Михайло во все время этого знакомства относился въ Семѣ мягко. Жесткія слова просто застывали на его губахъ въ сношеніяхъ съ Семой, но послѣдній, помимо воли, возбудилъ въ душѣ молодого Лунина страшную тревогу. Неужели и ему предстоитъ такое же жадное, собачье существованіе и онъ, можетъ быть, также кончить легкою жизнью со дня на день, жизнью, оцѣниваемой копѣйками? Нѣтъ, не затѣмъ онъ ушелъ изъ Ямы! Ужь и тамъ копѣйки вызывали въ немъ озлобленіе, а здѣсь, въ городѣ, каждодневно по вечерамъ получая по пятнадцати копѣекъ, онъ съ остервенѣніемъ засовывалъ ихъ въ карманъ, и по лицу его блуждала презрительная улыбка.

Михайло рѣшилъ, что Сема потому всю жизнь испытывалъ неудачи, что «самъ дуракъ». Съ этою мыслью онъ задумалъ какъ можно скорѣе бросить мелкую работу, которая послѣ знакомства съ Семой стала ему особенно ненавистна. Но съ этого времени Михайло уже не переставалъ тревожиться. Вѣра его въ себя значительно поубавилась. Сема и пятиалтынный совершили въ немъ переворотъ. Онъ сталъ замѣчать, что не одинъ Сема велъ собачью жизнь. Бѣдность была кругомъ. Даже пятиалтынныхъ не на всѣхъ хватало. Большая часть его товарищей были круглые голяки, колотившіеся Богъ знаетъ какъ, и всѣ они — изъ деревень. Правда, онъ питалъ къ нимъ презрѣніе, но жизнь ихъ глубоко смущала его. Отъ этого въ немъ явилось какое-то судорожное желаніе вырваться изъ среды лохмотниковъ какими бы то ни было средствами и во что бы то ни стало.

Проснулся разъ Сема по утру и, не успѣвъ хорошенько оглядѣться, хотѣлъ разбудить своего товарища, какъ это онъ дѣлалъ каждый день, но руки его встрѣтили пространство. Тогда только онъ замѣтилъ, что соломенная постель Михайлы давно простыла. Скучно ему стало. Весь этотъ день онъ прошелъ молчаливо и не разговаривалъ даже съ кирпичами. Онъ какъ будто что-то потерялъ. Что былъ для него Михайло? Онъ привязался къ нему, какъ привязывался ко всѣмъ, съ которыми случайно сталкивался, онъ не могъ жить безъ привязанности, но, находя товарища, онъ сейчасъ же и терялъ его. И никогда въ рукахъ у него не осталось чего-нибудь прочнаго. Домъ былъ — пропалъ, дѣти были — померли. Повидимому, сама судьба предназначила ему бездомную жизнь. Точно такъ же и конецъ его придетъ: пропадетъ гдѣ-нибудь подъ заборомъ или помретъ по дорогѣ на «новыя мѣста», или въ ночлежномъ пріютѣ. Заплативъ двѣ копѣйки, ляжетъ, икнетъ — и исчезнетъ.

Тѣмъ временемъ Михайло снова слонялся по городу и искалъ счастья. Но подъ руки ему ничего не попадалось. Отъ этого онъ еще злѣе сталъ. Пятнадцати копѣекъ въ день онъ лишился, но вмѣсто ихъ ровно ничего не могъ найти. День онъ слонялся, посматривая на встрѣчающихся людей изъ подлобья, а ночь проводилъ въ ночлежномъ домѣ, гдѣ его ѣли насѣкомыя.

Крайность опять вынудила его обратиться къ артели. Онъ немного плотничалъ, а потому обошелъ всѣхъ плотниковъ, встрѣченныхъ имъ въ городѣ. Всѣ отказывали. Только одна артель согласилась взять его въ свою среду, но поставленныя ею условія показались ему чрезвычайно суровыми. Плотники согласились его кормить въ продолженіе года, который онъ долженъ былъ честно употребить на выучку ремесла; денегъ ему за кто время не должно идти ни копѣйки.

— Главное, старайся. Доходи до всего. Не жалѣй себя, — говорили ему поочередно плотники, обсуждая его пріемъ. — Что есть мочи старайся, тогда науку нашу узнаешь… Ты что волкомъ глядишь?

— Буду стараться, какъ можно, — отвѣчалъ Михайло, едва сдерживаясь, чтобы не сказать какой-нибудь грубости.

— И не лайся. Будешь лаяться — прогонимъ, — сказалъ одинъ изъ плотниковъ, какъ бы предугадывая характеръ молодого парня. — Живи въ послушаніи. Мы тебя будемъ учить наукѣ, а ты слушай ушами. Иной разъ и по загорбку ненарокомъ ткнешь, всяко бываетъ, а ты не лайся. Оно эдакъ въ теченіи времени тебѣ лучше.

Михайло вздохнулъ и молча согласился съ условіями, но въ душѣ рѣшилъ, что загорбкамъ не бывать. Онъ не изъ тѣхъ, кому даютъ по загорбку. Что касается паспорта, отсутствіе котораго уже сильно отзывалось на немъ, то плотники сказали, что это ничего. Впрочемъ, самъ Михайло былъ увѣренъ, что скоро онъ получитъ изъ деревни паспортъ, да, можетъ быть, онъ и теперь уже пришелъ на имя одного земляка, живущаго въ городѣ, да только отыскать послѣдняго ему недосугъ было. Михайло уныло понурилъ голову, сознавая, что онъ, соглашаясь на тяжкія условія, надѣваетъ на себя недоуздокъ и спутываетъ себя по рукамъ и ногамъ.

Дѣйствительно, скоро все его стало возмущать въ этомъ новомъ положеніи. Сперва церемоніалъ жизни плотниковъ смѣшилъ его. Никто не смѣлъ дѣлать того, чего не дѣлали другіе, и наоборотъ: за что принимались всѣ, обязанъ былъ дѣлать и каждый. Утромъ одинъ начнетъ умываться, и всѣ остальные вразъ умываются. Когда вслѣдъ за тѣмъ одинъ брался за топоръ, чтобы работать, и предварительно плевалъ на ладонь, то и всѣ хватали топоры, плюнувъ въ руку.

Михайлѣ это надоѣло. Другое нѣчто еще болѣе было противно ему. Плотники, дѣйствительно, не жалѣли себя въ рабстѣ, какъ учили и его. Жизнь ихъ была въ работѣ, монотонной, тяжелой и мало выгодной, и ради этой работы она жертвовали собой, вкладывая въ свое ремесло всѣ помыслы и силы, такъ что ремесло сдѣлалось ихъ жизненною цѣлью. Для Михайлы это было не по нутру, противъ шерсти. Для него нужна была выгода. Онъ не видѣлъ ни малѣйшаго смысла въ тесаньи изо дня въ день, въ смѣшныхъ церемоніяхъ и во всей скучной жизни плотниковъ.

Работа артели никогда не прекращалась. Какъ узналъ Михайло, плотники никогда не оставались безъ дѣла. Поэтому доля каждаго была заранѣе извѣстна. Она была не велика. Этой суммы каждому хватало на хлѣбъ и на прочія неминуемыя потребности и никто не разсчитывалъ на что-нибудь необыкновенное. Кормились — больше ничего. И это продолжалось изо дня въ день, каждый годъ, всю жизнь. Вотъ, что раздражало Михайлу.

Ему предстояло вѣки вѣчные работать изъ-за хлѣба, но когда онъ сообразилъ, что и до этой цѣли ему совершенно даромъ придется жить, то его совсѣмъ взорвало. Въ немъ снова проснулась жадность, энергія и необыкновенные планы.

Никому не сказавъ, безъ слова прощанія, онъ удралъ однажды ночью изъ артели. Прожилъ въ ней онъ не болѣе мѣсяца.

Но энергія его была особенная. Онъ желалъ сразу нажиться. Это «сразу» было, сокровеннѣйшею его чертой, какъ и всего его деревенскаго поколѣнія. Безпорядочное время надѣлило его безпорядочными порывами. Онъ стремился не то что завоевать счастье, а, такъ сказать, схапать. Онъ могъ для этого выказать сразу непомѣрную энергію, хотя бы подъ условіемъ пасть отъ истощенія, но чтобы только добиться немедленно желаемаго. На медленный, хотя и вѣрный трудъ онъ не былъ способенъ. Безпорядочная жизнь, начавшаяся еще въ Ямѣ, стала единственно понятной для него. Исковерканные, разорванные еще деревней нервы его работали порывисто и дико, какъ клавиши поломаннаго инструмента.