Игнатий Потапенко - Канун

• Название: Канун
• Автор: Игнатий Потапенко
• Жанр: Русская классическая проза

Игнатий Николаевич Потапенко — незаслуженно забытый русский писатель, человек необычной судьбы. Он послужил прототипом Тригорина в чеховской «Чайке». Однако в отличие от своего драматургического двойника Потапенко действительно обладал литературным талантом. Наиболее яркие его произведения посвящены жизни приходского духовенства, — жизни, знакомой писателю не понаслышке. Его герои — незаметные отцы-подвижники, с сердцами, пламенно горящими любовью к Богу, и задавленные нуждой сельские батюшки на отдаленных приходах, лукавые карьеристы и уморительные простаки… Повести и рассказы И.Н.Потапенко трогают читателя своей искренней, доверительной интонацией. Они полны то искрометного юмора, то глубокого сострадания, а то и горькой иронии.

Произведения Игнатия Потапенко (1856–1929), русского прозаика и драматурга, одного из самых популярных писателей 1890-х годов, печатались почти во всех ежемесячных и еженедельных журналах своего времени и всегда отличались яркой талантливостью исполнения. А мягкость тона писателя, изысканность и увлекательность сюжетов его книг очень быстро сделали Игнатия Потапенко любимцем читателей.

---

Онъ уѣхалъ. Володя былъ снаряженъ къ нему и скоро принесъ ей свѣдѣнія.

Максимъ Павловичъ былъ еще здѣсь. Посѣщеніе устроено. Въ три часа она должна быть на мѣстѣ.

— Я васъ провожу туда, — сказалъ Володя.

— Развѣ и вамъ можно?

— Нѣтъ, я только провожу васъ и подожду тамъ. Алексѣй Алексѣевичъ совѣтуетъ не ѣхать въ своемъ экипажѣ, а взятъ извощичій. Это предосторожность. Ахъ, знаете, я убѣдился, что вся дѣятельность чиновниковъ состоитъ изъ предосторожностей.

Въ третьемъ часу они вышли изъ дома и взяли извощика.

Максимъ Павловичъ былъ предупрежденъ о предстоящемъ посѣщеніи. Онъ только не зналъ, кто его посѣтитъ. Къ нему являлись очень многіе, вся редакція и даже совершенно незнакомые люди. Но въ болѣе ранній часъ, скоро послѣ полудня. Въ три часа обыкновенно даже не было пріема. Поэтому онъ интересовался этимъ визитомъ.

Когда дверь въ его комнату растворилась и вошла дама, съ лицомъ, прикрытымъ густой, черной вуалью, онъ вскочилъ съ кровати, на которой сидѣлъ и установился на нее глазами.

Онъ слабо различалъ черты ея лица, но по тонкой стройной фигурѣ почти уже догадался, что это Наталья Валентиновна.

Она ни одной секунды, не оставила его въ заблужденіи, и сейчасъ же подняла вуаль.

— Вы? Боже мой! Не ждалъ… Говорилъ Зигзаговъ, цѣлуя у ея руки. — Вотъ стулъ — единственный; садитесь, дорогая, милая, добрая… Какъ же это могло случиться?

— Погодите, дайте собраться съ духомъ, — сказала Наталья Валентиновна, осматривая комнату, — здѣсь не такъ плохо, какъ…

— Какъ я заслуживаю? Не правда ли?

— Почти правда, Максимъ Павловичъ. Да, да, почти правда…

Это была маленькая комната съ небольшимъ окномъ, выходившимъ во дворъ и дававшимъ достаточно свѣта. У стѣны стояла узенькая кровать, на ней былъ тюфякъ, прикрытый бѣльемъ и одѣяломъ, и подушка. Былъ столъ, простой ясеневый, и стулъ.

Комната вовсе не имѣла тюремнаго вида, а скорѣе дешеваго номера въ плохонькой гостинницѣ.

— Какъ, — воскликнулъ Зигзаговъ, взглянувъ на затворенную дверь. — Даже жандарма нѣтъ? Это первый случай. Обыкновенно я изливаю свои чувства къ друзьямъ въ присутствіи жандарма, который, впрочемъ, благосклоненъ и, когда мы начинаемъ говорить о политикѣ, онъ закрываетъ уши. Вотъ что значитъ — могущественная покровительница. Но радъ я вамъ ужасно. Ну, браните, браните, я готовъ слушать отъ васъ самыя жестокія слова.

— Буду бранитъ, — сказала Наталья Валентиновна, — зачѣмъ вы предпочли поступить безумно? Если это было нужно по вашимъ соображеніямъ, вы могли поручить кому-нибудь изъ вашихъ друзей.

— Ну, нѣтъ. Эту честь и это удовольствіе я не уступилъ бы никому.

— А теперь вамъ плохо.

— Все равно, милая Наталья Валентиновна, когда нибудь было бы плохо, раньше или позже. Теперь по крайней мѣрѣ по хорошему поводу. А что, вамъ извѣстна моя судьба?

— Нѣтъ, этого я никакъ не могла еще узнать.

— А мнѣ извѣстна. Хотите, я вамъ разскажу? Меня пошлютъ на югъ, въ нашъ родной городъ, но не долго я тамъ буду свободно посѣщать тѣ уголки, въ которыхъ мы съ нами часто сиживали — на бульварѣ, за городомъ на берегу моря, или у милыхъ нѣмцевъ — помните? Очень скоро ко мнѣ придутъ и возьмутъ меня и посадятъ. А затѣмъ — 5-го января я явлюсь на скамью подсудимыхъ по извѣстному вамъ процессу.

— Какъ? Вы думаете, что васъ опять привлекутъ?

— Да какъ же иначе? Я былъ освобожденъ незаконно, благодаря лишь благосклонности господина министра. Теперь я лишилъ себя этой благосклонности и, само собою разумѣется, меня должны взять.

— Этого не будетъ, Максимъ Павловичъ. Я вамъ ручаюсь. Этого не будетъ.

— То-есть вы хотите настоятъ на этомъ передъ его высокопревосходительствомъ? А я васъ умоляю не настаивать. Простите мнѣ, вы такъ добры ко мнѣ, что этого я не долженъ бы говорить вамъ, но не могу не сказать: отъ Льва Александровича я больше никакой услуги не приму.

— Какъ вы можете не принятъ, если онъ самъ сдѣлаетъ ее?

— Не приму. Буду кричать, протестовать… Это была слабость съ моей стороны, что я согласился тогда выйти изъ тюрьмы. Я долженъ былъ испитъ чашу до дна, какъ испиваютъ ее другіе. Я, положимъ, радъ, потому что это дало мнѣ возможность написать мою статью; впрочемъ, я не долженъ такъ говорить съ вами.

— Нѣтъ, нѣтъ, говорите все… Все это вѣдь относится не къ Льву Александровичу, а къ министру, а вы знаете, я съ министромъ почти незнакома.

— Блаженъ, кто можетъ отдѣлять человѣка отъ его дѣятельности… Но не будемъ спорить. Я просто буду восхищаться вашей добротой.

— Я должна передать вамъ слова Льва Александровича: что послѣ новаго года онъ сдѣлаетъ для васъ много хорошаго.

— Ради Бога, ради Бога… Пустъ онъ не дѣлаетъ для меня ничего хорошаго! Я объ этомъ прошу. Нѣтъ, нѣтъ. Ни въ какомъ случаѣ. Наибольшее добро, какое онъ можетъ для меня сдѣлать — это не дѣлать для меня никакого добра.

— Но почему? Почему?

— Потому что это меня обременяетъ. Я не въ состояніи отвѣтить на это благодарностью, я не могу оправдать его добро. Я окажусь еще разъ неблагодарнымъ и это будетъ уже слишкомъ.

— Вы, значитъ, никогда не думаете сдѣлаться благоразумнымъ?

— Я возненавидѣлъ бы себя въ тотъ мигъ.

— За что?

— Благоразуміе противно моей натурѣ.

— И это говорите вы, вы вѣчный искатель красоты?

— Да, да. Красоты… Развѣ то, что я сдѣлалъ, не красиво? Торжественно, на глазахъ у всей Россіи, приподнять забрало и открыть лицо, которое такъ тщательно скрывалось. Но это единственное, что я сдѣлалъ въ своей жизни красиваго.

— Ахъ, Боже мой… Но неужели же я не могу что-нибудь для васъ сдѣлать?

— Да вы ужъ сдѣлали. Вы пришли ко мнѣ, не смотря ни на что. Что же еще можно сдѣлать больше? Пожелайте мнѣ счастливаго пути. Вѣдь путь несомнѣнно предлежитъ. А если вся эта исторія для меня кончится благополучно, то все же наше свиданіе послѣднее.

— Почему послѣднее? Почему?

— Да вѣдь вы чуть не на дняхъ превратитесь въ ея высокопревосходительство госпожу Балтову, тогда ужъ нельзя будетъ посѣщать въ тюрьмѣ политическихъ…

— Но можно встрѣчаться съ ними на свободѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ, голубушка. Я желаю вамъ всякаго счастья на министершиномъ посту, но скажемъ другъ другу прямо, что мы тогда уже не встрѣтимся.

Послышался осторожный тихій стукъ въ дверь.

— Что это? — спросила Наталья Валентиновна.

— Это значитъ, что вамъ пора уходить. Прощайте, крѣпко, крѣпко пожимаю вашу руку!

— Скажите, Максимъ Павловичъ, неужели вы не допускаете, что можете со временемъ помириться съ Львомъ Александровичемъ?

— Я, можетъ быть, и смогу… Во мнѣ слишкомъ много сидитъ пытливаго философа, чтобы я не нашелъ въ человѣкѣ подходящихъ для себя сторонъ… Но онъ никогда со мной не примирится.

— Вы ошибаетесь.

— Нѣтъ, я не ошибаюсь. Для меня это поразительно ясно. Я задѣлъ его самое чувствительное мѣсто. Я не сказалъ этого слова въ своей статьѣ и вамъ не скажу его, но каждый «проницательный читатель» себѣ его скажетъ.

— Какое слово?

— Нѣтъ, нѣтъ, оно васъ обидитъ. Я его не произнесу.

— Я должна знать его. Вы даже не представляете, до какой степени я должна знать его, и вы должны сказать. Если оно несправедливо, вы отвѣтите за него передъ моей душой. Скажите скажите…

— Вы этого требуете? Пусть. Я въ сущности назвалъ его шарлатаномъ.

— А… — Наталья Валентиновна слегка вскрикнула. — Это слово точно ножемъ рѣзнуло ее по сердцу.

— Нѣтъ, нѣтъ… Это несправедливо… Неужели вы такъ о немъ думаете?

— Простите, дорогая… — сказалъ Зигзаговъ и, схвативъ ея руки, крѣпко пожалъ ихъ. — Въ сущности, все это мы говоримъ, а развѣ можно знать, что будетъ съ нами? Вотъ мы враждуемъ, а можетъ статься, что черезъ годъ мы будемъ рядомъ болтаться на одной висѣлицѣ.

— Какія мысли!.. И вы съ такими мыслями отпускаете меня?

— Забудьте… Прощайте… Вотъ опять стучатъ. Это уже нетерпѣніе. Кланяйтесь Володѣ, пусть придетъ ко мнѣ… Онъ еще у васъ живетъ?

— Да.

— Ну, онъ скоро переѣдетъ.

— Онъ здѣсь внизу ждетъ меня.

— Почему же онъ не вошелъ?

— У него нѣтъ разрѣшенія.

— Какія у насъ строгости: племянникъ министра не можетъ навѣстить друга. Идите, благодарю. — Онъ еще разъ пожалъ ея руку и отпустилъ ее.

XXV

Дня черезъ четыре послѣ этого свиданія Наталья Валентиновна получила письмо, на конвертѣ котораго стоялъ штемпель: «почтовый вагонъ», на адресѣ она сразу узнала руку Зигзагова и торопливо распечатала письмо. Оно состояло изъ двухъ строкъ.

«Ѣду въ родной городъ. Повидимому, свободенъ, но имѣю право жить только тамъ. Вспоминаю васъ и мучительно жалѣю, что никогда больше не увижу».

Почему-то послѣ прочтенія этой коротенькой записки, Натальѣ Валентиновнѣ сдѣлалось больно и въ тоже время страшно. Какъ будто выполнялось начало предсказанія, сдѣланнаго самимъ Максимомъ Павловичемъ. Онъ говорилъ, что его водворятъ въ родномъ городѣ. Если и дальнѣйшее оправдается, то это будетъ ужасно.