Эли Визель - Время неприкаянных

• Название: Время неприкаянных
• Автор: Эли Визель
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0468-7

Роман воспоминаний, действие которого простирается от нацистской эпохи до наших дней. Родители еврейского мальчика Гамлиэля погибают в концлагере, но его спасает подруга матери, певичка Илонка. Он теряет всех своих близких, свою веру и даже свое имя. Много лет спустя, в Нью-Йорке, «литературный негр» Гамлиэль узнает об умирающей венгерской старухе. И у него рождается безумная надежда, что это Илонка, с которой ему пришлось расстаться в 1956 году, во время будапештского восстания, подавленного советскими войсками…

---

Однажды Болек познакомил Гамлиэля со старым, но еще крепким коммерсантом из Бруклина. Напряженный взгляд — словно в каждом прохожем ему чудится полицейский осведомитель. Он оказался честнее Лебрена:

— Мне сказали, что вы умеете писать. Сам я не умею, читаю-то с трудом. Что вы хотите, моя школа — это гетто, война, лагерь. Я партизанил в России. В лесу я повидал и сделал много чего. Против немцев, но также против их пособников. Основания у меня были — ровно двенадцать. Двенадцать моих близких погибли в один день. Их убили перед нашим домом. Напишите мою историю, как вы можете, если можете, и как желаете, естественно, под своим именем. Я хорошо заплачу вам.

Заманчивое предложение. Но война неописуема, в отличие от мира. Слово возбуждает ничем не прикрытую смертельную ненависть, какой является война. В сущности, вообще не следовало бы описывать войну и ее ужасы, ибо война — кощунство, уродливый гротеск агонии, узаконенная и прославляемая резня. Джеймс Джойс и Франц Кафка ни слова не сказали о первом мировом конфликте. И нельзя мечтать о войне, ибо она убивает мечту вместе с мечтателем и кладет предел воображению, лишив его горизонта.

Растроганный историей коммерсанта, Гамлиэль приступил к работе, но готовую рукопись порвал. И написал уцелевшему в бойне:

«Не знаю, как можно создать такую книгу, как ваша. Не знаю, как собрать голоса мертвых, их затравленные взгляды. Через ваше посредство они призывают нас рассказать об их и, возможно, нашей смерти. Я же могу только признать свое бессилие и пожать вам руку».

Через несколько лет он послал коммерсанту в подарок цитату из только что прочитанного труда Мориса Бланшо: «…Действительно, как принять непостижимое? Мы читаем в книгах об Освенциме о страстном желании, последнем желании всех, кто был там: знайте о том, что произошло, не забывайте, но все же знать вы не будете никогда».

Не позвонить ли Диего? У него еще есть время до визита в больницу.

Вызывающая черная прядь, глаза прищуренные, словно при звуках необычного шума. Этот маленький литовский еврей, который выдает себя за испанца, сейчас, наверное, пьет лимонад, как если бы опрокидывал кружку под африканским солнцем, вспоминая о своих приключениях в Марокко и в алжирском Джебеле во время службы в Легионе или о времени, проведенном во франкистских тюрьмах и во французских лагерях для интернированных лиц. Притворяясь захмелевшим, он порой вопит: «Я же свободный человек!» И, укрощенный собственным исступлением, добавляет: «Жизнью я вполне могу пожертвовать, но только не свободой!» Очень любит рассказывать о своих столкновениях с французской бюрократией и всегда при этом смеется.

Одно из воспоминаний:

Париж, 1958 год. В один прекрасный тихий день Диего отправился в Префектуру полиции, в отдел розыска пропавших людей. Здесь, по крайней мере, ему не пришлось стоять в очереди. Комиссар, скупо роняющий слова, со скучающим видом пренебрежительно бросил «Да?», не взглянув на него, занятый исключительно своей чернильницей с пером. Диего стал ждать, чтобы тот поднял голову. Ему хотелось увидеть глаза собеседника. Он терпеть не мог разговаривать с людьми, которые напускают на себя замкнутость и отводят взгляд.

— Ну? — спросил комиссар. — Назначено на сегодня?

— Да, — сказал Диего.

— Слушаю вас, — произнес комиссар, уткнувшись носом в бумаги. — Кто пропал?

— Я, — ответил Диего.

Наконец-то. Комиссар поднял голову. Словно искорка вдруг вспыхнула в его глазах, но тут же погасла.

— Дом умалишенных на соседней улице, — произнес он, указывая на выход.

— Ладно, — ответил Диего, пожав плечами. — Значит, до скорой встречи.

Тут комиссар вскочил и ухватил посетителя за ворот.

— Если я твою рожу еще раз увижу, ночевать будешь в каталажке!

Проходя длинным коридором, Диего упрекал себя: как мог ты, апатрид, всего лишь шутки ради, рисковать свободой? Человек без родины — существо жалкое, ты разве не знал? Его теребят, как старую тряпку, обнюхивают с отвращением… Ему со скрипом дали право разговаривать с птицами, деревьями, ветром, камнями. Нет, с камнями не надо, камни Диего ненавидит. Слишком холодные, равнодушные, немые, они рождают в нем комплекс неполноценности: он знает, что они его переживут… И они не боятся комиссара… А если бы комиссар потребовал предъявить документы, которые ты забыл дома? Все полицейские во всех странах требуют у вас документы одинаково ворчливым тоном, словно ничто другое их в жизни не интересует. Ваши документы, ваши документы… Что это за мир, думает Диего. Низвести человеческое существо — со всеми богатствами его души и падениями, воспоминаниями о войне и любви — к грязному клочку бумаги… Для этого действительно надо быть фараоном или банковским клерком. Однажды ему попался даже таможенник, который вылупил глаза на его паспорт:

— Диего Бергельсон? Апатрид? Какое странное имя…

А Диего ответил ему с притворной серьезностью:

— Вам нравится? Хотите, продам?

На улице Диего вдруг стал хохотать. Сначала над собой: почему, увольняясь из Легиона, он не попросил французского гражданства? Одной подписи было бы достаточно. Неужели из солидарности со старыми испанскими товарищами, которые остались апатридами? К нему подошел совсем еще молодой парнишка в черном кожаном жилете с серебряными полосами:

— Чего это ты смеешься?

— Просто забавно.

— А с кем ты разговариваешь?

— С моими друзьями, пропавшими в пустыне, — ответил Диего. — Я только с ними и разговариваю. Лишь они умеют хорошо слушать.

— И поэтому ты разговариваешь сам с собой? — усмехнулся юный бродяга.

Диего захотелось пожать ему руку, но тот был уже далеко.

С Болеком Гамлиэль познакомился в очереди все в той же Префектуре полиции. Двое довольно пожилых мужчин — один толстый, другой тщедушный — сцепились из-за места перед окошком. Молодой крепыш, высоченный, статный, с добрым энергичным лицом, стал их разнимать.

— Куда ты лезешь? — завопил толстяк. — Тебя это касается?

— Да, — ответил крепыш. — Меня это касается.

— Ты что, знаком с тем дохляком?

— Нет, я с ним незнаком, но меня это касается.

Так началась дружба Гамлиэля и Болека.

Гамлиэль заказывает вторую чашку кофе. Он потягивается: погода прекрасная. Студенты входят и выходят, быстро глотают кофе, апельсиновый сок, банан. Одни выглядят довольными, другие мрачными. Пора экзаменов. Мысленно он переносится в Европу. Это было так давно. Как забыть парижскую весну? Беззаботных женщин, скинувших зимние пальто: все они радуются жизни и пробуждают желание, а глаза их светятся лукавством или сулят надежду. Мягкий легкий ветерок, ласкающий деревья. Скверы, где играют и носятся перемазанные шоколадом дети, парки, где незнакомые люди беседуют, улыбаясь друг другу. Безмятежность клошаров под мостами Сены, повернувшихся спиной к циничным карьеристам, которых больше всего ценят в так называемом нормальном обществе. Небо, очень высокое, прозрачное, на вид такое радушное. О, если бы я мог подняться на небо, говорил себе тогда Гамлиэль. Столько людей ожидают меня там.

В приемном покое больницы за мной украдкой наблюдает неопрятный мужчина с черной редеющей бородой, тяжелыми веками и обширной лысиной. Он стоит за женщиной в розовой косынке, и, как только я устремляю на него взгляд, тут же отводит глаза. Я его не знаю, никогда с ним не встречался — почему же он рассматривает меня с таким назойливым любопытством? Кого пришел он судить, развлекать или мучить? Вот он уже приветливо кивает. Я на это не реагирую: не ради него я выбрал жизнь. Он улыбается и вдруг кажется мне знакомым: неужели тот самый нищий, первый безумец моего детства? Едва появившись, эта мысль исчезает. Неизвестный отвернулся.

Что ж, тем хуже. Насколько мне известно, свидание у меня не с ним, а с искалеченной, почти немой женщиной, которая, видимо, изъясняется только по-венгерски. Она моя знакомая? Это желает знать тип, ведущий учет посетителей. Похоже, для него это дело, от которого зависит его профессиональное будущее. Он допрашивает меня так, будто я только что опустошил сейф в дирекции. Чудная страна Америка, помешанная на всем, что имеет отношение к безопасности. Без фотографии в паспорте самого Господа Бога выставят вон. Здесь, перед узкой дверью в рай — или в ад — кто угодно имеет право задавать вам любые вопросы. Скоро вас начнут спрашивать, верите ли вы в бессмертие души, ставите ли вы Моцарта выше Шуберта, изменяет ли вам любовница со своим вторым мужем?

— Ну? — властно произносит служащий. — Вы посетитель?

— Да.

— Пришли навестить больного?

— Да. Одну венгерку. Ее зовут…

— Удостоверение личности?

Я шарю в карманах. Черт, в них пусто. Кредитная карта? Библиотечный билет? Я все оставил на своем письменном столе. Быть может, водительские права? У меня нет машины, и я разлюбил сидеть за рулем… Что ответить? Служащий начинает терять терпение: