Михаил Шевердин - Санджар Непобедимый

• Название: Санджар Непобедимый
• Автор: Михаил Шевердин
• Издательство: Государственное издательство УзССР
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1954

Знаменитый приключенческий роман Михаила Ивановича Шевердина (1899-1984) охватывает первую половину 1920-х годов. Главный герой - бывший пастух, вставший на защиту рабоче-крестьянской власти. В острых приключениях, смертельных схватках с врагами революции закаляется, мужает Санджар и в итоге становиться прекрасным командиром Красной Армии.

---

И так всюду — от Байсуна и до Памира, от Ура–Тюбе и до Гиндукуша. Древний обычай. Путник — гость общины. Обычай, позволяющий путешественнику даже в суровую зиму чувствовать себя в горах, как дома.

На очень трудных участках горных дорог есть такие михманханы и в стороне от кишлаков. Часто это высеченная в склоне горы пещера, в которой заботливые руки горцев постоянно держат и топливо, и воду, и кое–какие продукты…

Санджар расположился в михманхане. До вечера сидел он в кругу кишлачных стариков и рассказывал им о великих вождях народа, о земле, ставшей собственностью народа, о новых светлых временах, наступивших для трудового люда.

Под вечер пришла Саодат. Ее чуть не силой погнала Амина–ханум. Старуха наивно воображала, что Санджар не устоит перед женскими чарами и перед рассказами о несметных богатствах…

Все рассказала Саодат, но совсем не так, как хотела Амина–ханум.

— Я должна была сказать, — медленно проговорила молодая женщина, — ваша мать вырвала у меня обещание. Я, не колеблясь, сказала вам все, я слишком уважаю вас, чтобы… чтобы подумать…

Под взглядом Саодат Санджар заметался:

— Будь я последним бродягой, — с яростью крикнул он, — если я дал повод думать так плохо о себе! Ценой предательства я ничего не возьму из рук матери, хотя бы она предлагала все богатства мира. Я их найду сам, я выкопаю их из–под земли, я верну их народу…

Даже в спустившейся темноте видно было, что лицо Саодат просияло.

По–своему Санджар истолковал это и привлек к себе молодую женщину. Она медленно отстранилась от него, но Санджар, ничуть не смутившись, вдохновенно проговорил:

— Из всех благ, из всех драгоценностей, что сулит мне мать, я беру только одно сокровище, один сверкающий изумруд… тебя, Саодат. И я не стану спрашивать разрешения старухи, я не пойду по тропинке измены, мне не нужно становиться беком или ханом, чтобы Саодат стала моей… — Он снова протянул руки и остановился, пораженный выражением лица Саодат.

Долго стояла неподвижно молодая женщина, низко–низко опустив голову. Когда же она подняла ее, глаза ее были полны слез.

— Нет, — сказала Саодат, — нет. Пойми, Санджар, ум мой с тобой, но сердце мое молчит… Не знаю почему… но молчит.

…Как обычно на юге, ночь спустилась в долину стремительно. Из–за горы встал молодой месяц и засеребрил вспененный говорливый поток. Снизу, из ущелья, потянуло свежестью.

Над обрывом стояли Санджар и Саодат.

Он сжимал ей руку. Она не отнимала ее у него.

Немного слов было сказано. Неукротимый, неистовый Санджар никак не мог решиться задать последний вопрос.

Ему помогала сама Саодат. Через силу, печально она сказала:

— Да, Санджар, друг. Это так.

— Это твердо?

— Да, да, совсем твердо.

И она печально добавила:

— Пусто в моей душе. А разве соловей слетит на оголенные осенней непогодой ветви?

Он порывался сказать еще что–то, но Саодат мягко его перебила:

— Помоги мне уехать отсюда, скорее уехать. И прости.

Санджар проводил Саодат в Денау. В дороге они разговаривали, но это были все незначительные, маловажные разговоры.

Там, над обрывом, в свете молодого месяца, Санджар многое понял, но многое осталось ему неясным в рассказе Саодат о своей горькой жизни, о желании порвать со всем, что хоть немного напоминало старое, о намерении учиться, работать… Без злобы, без гнева, смирив свою страсть, с тихой грустью он склонил голову перед волей любимой женщины

IX

— Удивительная тишина, — пробормотал Джалалов. И он посвистал, стараясь нарушить молчание ночи. Но свист был так робок и жалок, что сам Джалалов невольно сконфузился и замолк.

— Хоть бы собака залаяла! — прозвучал сдавленно и глухо голос Курбана. Он ехал позади и до боли напрягал глаза, отчаянно вертел головой, наклонялся, приподнимался на стременах — и все впустую — ни малейшего просвета в бархатной тьме ночи обнаружить не удавалось. Он беспокойно вздыхал, тихонько ворчал и сплевывал.

— Где едем? Как едем? Что едем? Бог знает! — и вдруг он разразился руганью, совсем неуместной рядом с упоминанием бога.

— Истинно так! Истинно так! — прозвучал совсем рядом чей–то голос.

Курбан удивленно крякнул и резко повернулся на седле.

— Истинно, — продолжал тот же голос. — Вы добрый мусульманин. Только почтенный человек со спокойной совестью может так выражаться.

— Кто здесь?

Тот же неизвестный спокойно проговорил:

— Не спрашивайте в дороге об имени. Что такое имя? Кличка. И не все ли равно, как сейчас тебя назовут: Абдуллой или Расулем, Ибрагимом или… Шахабутдином. Еду я за вами давно и по разговору понял, что люди вы почтенные. Слова ваши связаны с войной. Вы не из людей ли славного парваначи?

Джалалов и Курбан возблагодарили про себя аллаха и его пророков, что сдерживали себя в пути и не болтали попусту. Джалалов заметил:

— Вы же сами, друг, сказали: «не спрашивайте». Да и что я могу сказать собеседнику, лица которого я не вижу, а присутствие которого ощущаю только ушами… на слух, как говорится.

Ответ ли не пришелся по вкусу спутнику, или он просто не нашелся что сказать, но все замолчали. Дробно стучали копыта. Чуть белела тропинка. Временами с севера от снежных хребтов проносились свежие порывы ветра.

Вдруг неизвестный заговорил. И сразу стало понятно, что Джалалова и Курбана он принял действительно за басмачей и поэтому не считает нужным скрывать своих чувств.

Он охал и стонал. Поток сбивчивых путаных фраз хлынул, не сдерживаемый больше никакими преградами и запрудами.

Долго нельзя было ничего понять в этих вздохах и стонах, обрывках фраз. Джалалов сначала пропускал болтовню незнакомца мимо ушей, потеряв всякую надежду уловить в ней хоть какой–нибудь смысл.

— Бож–же, — стонал неизвестный спутник, — о господи, опять шакалы по кладбищу заметались… Тяжко и трудно… честному мусульманину с шакалами… Отрепья вшивые залезли нам на спины и еще рот разевают. А честному убавление славы и богатства… Времена, когда всякий шакал лезет лапой в мешок и бренчит золотыми. Как, о бож–же, это назвать? Шакалы тут как тут. Сколько денег, угощений, поклонов стоило, и все пошло прахом. Только три года…

— Зачем же тратились? — перебил говорившего Курбан.

Но неизвестный ничего уже не слушал.

— Стрела вонзилась в сердце… Быстро так прошли годы. Прошли и ушли. Птица счастья села на голову и улетела. Только ее и видели. Спугнули ее проклятые, а? Бож–же!

Расположившись поудобнее в седле, чтобы дать хоть немного отдохнуть ноющим костям, Джалалов стал вслушиваться в беспорядочную речь спутника.

— Глаз аллаха и во тьме все видит, — хрипел спутник. — Ну вот, он послал мне на помощь вас, друзей. Их превосходительство Кудрат–бий послал вас помогать мне. Очень хорошо! Спасибо их превосходительству. Они хорошо знают сарыассийского судью Шахабуддина. Я их очень, очень уважаю. Правда, вы поможете мне черную кость заставить послушной быть, чтобы не вякала? А то распустишь их, — они сейчас же вонять начнут. Раньше бек пришлет на выборы своих нукеров, и все благолепно и достойно было, а сейчас я так тревожился, так беспокоился, кто же порядок наведет? Только горечь волнения переполнила мое сердце и подошла к горлу и вдруг слышу — вы едете…

Подъехав вплотную к Курбану, Джалалов шепнул:

— Ого, да ведь это сам сарыассийский казий Шахабуддин… Ну, смотри, только ни гу–гу. А то спугнем птичку.

Так же шепотом Курбан ответил:

— Вот она, птичка счастья нам… Зачем болтать!..

— И кто выдумал выборы, прямо от них мозги все переворачиваются, — продолжал Шахабуддин. — Не дают людям покоя. Сидишь на мягких одеялах, как на острых камнях. Все думаешь и думаешь, сколько народу придется накормить, сколько денег на пиршество истратить, сколько рук смазать, чтобы были жирными, сколько глоток заткнуть, чтобы помалкивали, — и все зачем? Только для того, чтобы после двух десятков лет трудов и забот о благе народа и постоянного, неподкупного и неуклонного соблюдения великого закона ислама взять вновь на свою шею бремя справедливости и в повседневных беспокойствах и напряженных трудах осуществлять правосудие.

Стараясь переспорить воображаемых противников, казий доказывал, что он готов опять взяться за выполнение обязанностей судьи из бескорыстных побуждений — для насаждения среди невежественной черни истинных и непреложных принципов закона. Он, Шахабуддин, дескать, готов, ради высокой цели, раздать последние жалкие крохи своего имущества, якобы вконец разоренного большевиками… И на головы большевиков посыпались самые витиеватые проклятья. Но не только чернь и большевики беспокоили Шахабуддина. Стало ясно (и Джалалов поспешил это учесть), что и среди баев и помещиков нет единства.