Вениамин Каверин - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Вениамин Каверин
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

---

— Сколько я должна вам?

Я пробормотал:

— Ничего.

Это была правда. Орлов сказал, что не возьмет с командарма. Я взял пальто, простился и вышел.

Обгоняя извозчиков, еле тащившихся вдоль накатанного взгорья, я шел по Тверской. В книжной лавке горел свет, и два курчавых задумчивых мальчика играли в шахматы под грозными знаменами, скрещенными за треснувшим зеркальным стеклом. В нетронутых, сияющих снегах стоял Страстной монастырь, безмолвный, освещенный луной, с красной надписью «Кто не работает, тот не ест» на приземистых стенах. У памятника Пушкину на заиндевевших столбах, приколотая к щиту, висела карта фронта, и Республика была совсем маленькая — неровный кружок, обведенный вьющейся ниткой.

Неизвестный друг

Занимаясь диалектологией, я по говору неосторожно определил управдома Виноградова как ярко выраженный севернорусский тип. Обидевшись, он постарался всучить нам квартиру в девять комнат, и Юрий Тынянов, работавший в Коминтерне, с трудом добился, чтобы нам дали меньшую — в шесть, принадлежавшую Швиттау, русскому немцу, чиновнику министерства внутренних дел.

Квартира была брошена, постели взрыты. Розовый пеньюар валялся в уборной на полу В безвкусной, белой с золотом спальне драконы извивались на японской шелковой ширме. В кабинете стоял письменный прибор в русском духе — чернильница, изображавшая голову бородатого богатыря в шишаке, и бердыш для разрезания бумаги. Шишак отваливался, в голову наливались чернила.

Впервые я жил в отдельной комнате, длинной, с роскошными, новыми, неудобными креслами и шифоньером из апельсинового дерева, маленьким и тяжелым Покрытая розовым сукном, закапанная чернилами доска откидывалась, преображаясь в письменный стол; над ней, в глубине, были видны ящики — наверху узкие и высокие, внизу продолговатые, плоские.

Только что приехав из Москвы, я с высоко поднятой головой ходил по еще пустынному осенью двадцатого года Петрограду. Еще бы не гордиться! Чуть ли не ежедневно я бывал в знаменитом «Стойле Пегаса». Я видел Маяковского, Есенина, Брюсова. Однажды мне случилось даже побывать у Андрея Белого, который показал только что вышедшие «Записки мечтателя» и говорил со мною так, как будто я, мальчик, едва окончивший школу, был одним из этих мечтателей, избранников человечества и поэзии.

Очевидно, совсем другое пришло в голову Тынянову, другу моего старшего брата, приехавшему в Москву по делам Коминтерна. Найдя меня среди бледных, прекрасно одетых молодых людей, называвших себя поэтами и носивших в наружном кармане пиджака порошки с кокаином, он испугался за меня и убедил переехать в Петроград.

Я поступил в университет. Стремясь приблизить необычайные события, которые непременно должны были произойти со мной, я поступил еще в Институт живых восточных языков. Мне хотелось стать дипломатом. Меня не пугала смерть Грибоедова и нравилась жизнь Мериме. Мировая революция приближалась. Я видел себя произносящим речь в Каире, в мечети Аль-Азхар, на конгрессе освобожденных восточных народов. В свободное от государственных дел время я намеревался писать стихи или, может быть, прозу.

Арабы относятся к своему языку как к искусству. Беспрестанно украшая его, они сделали почти немыслимым его изучение. Мне трудно было оценить пренебрежение к гласным — гласные не писались. Я рвал горло на гортанных звуках, похожих на крики ночных птиц. Глагольных форм было вдвое больше, чем нужно обыкновенному человеку. При свете коптилки я возился с арабской скорописью, у которой были свои законы: быстро пишущий араб отличался от медленно пишущего, как простой паломник от паломника, совершившего путешествие в Мекку.

Уставая, я открывал апельсиновый шифоньер и перелистывал связку писем или тетрадей. В верхних ящиках лежали детские тетради с клякспапирами на цветных ленточках, прикрепленных облаткой, поучительные немецкие книжки с засушенными между страниц цветами. Пониже — письма от подруг, украшенные смеющимися таксами, полишинелями, подковами счастья. Я нашел застегивающийся тагебух в змеиной коже с ежедневными, а потом все более редкими записями, оборвавшимися в 1914 году.

Это было то, что на языке историков называется «частным архивом». Можно было из года в год проследить, как Варенька П-ва, сестра жены статского советника Швиттау, постепенно превращается в Варвару Николаевну, преподавательницу женской Мариинской гимназии. В одном из ящиков хранились письма ее учениц: «По естественной истории мы начали все сначала, то есть с сотворения мира», «На практических занятиях Николай Михайлович предложил нам воспитать молодых тараканов…»

Но потом что-то изменилось в жизни барышни из почтенной русско-немецкой семьи: «Дорогая Варвара Николаевна! У нас в гимназии все горевали, узнав о Вашей болезни. Надежда Егоровна тоже сперва говорила, что Вы больны. Но потом сказала, будто Вас арестовали на границе Финляндии за провоз каких-то прокламаций. Мы не поверили, но она сказала, что на Вас была юбка с бесчисленными карманами, куда Вы запрятали бумаги, и что будто Вы были не больны, а два месяца просидели в одиночном заключении на Шпалерной…»

Любовных писем было много, даже среди тетрадок пятого класса. Приват-доцент Риттих писал из Берна, Лондона и Мадрида — на аккуратных полях быстрой женской рукой были разбросаны иронические замечания.

Зима была солнечная, голодная и холодная. Мы воровали дрова из штабелей, сложенных вдоль университета. И хотя это было трудно — могли застрелить, — еще труднее было дотащить их до Пятой Рождественской. Салазок не было, мы впрягались в самодельную упряжь. Дрова упирались, как живые.

Наша коммуна, организация общественно-семейная, не очень сложная, без устава и секретаря, возникла из бытия, как сознание. По очереди мы убирали квартиру, готовили обед, мыли посуду. В одной из холодных комнат поселился студент-технолог с женой, лишь кротко кивавший головой в ответ на ее бесконечные, журчавшие, как ручей, наставления. По ночам было слышно, как они прыгают по комнате, чтобы согреться.

Университет, арабский язык, дежурства в коммуне… Казалось, что в этой тесноте для Варвары Николаевны не было места. Но я не забывал о ней.

Теперь я знал о ней довольно много. Она окончила философский факультет в Берне и шоферские курсы в Париже. Она была знакома с Инессой Арманд. Ей писали портнихи, сельские старосты, художники. Она была нужна всем. В апреле 1917 года она вернулась в Россию.

Я нашел ее фотографию — низко заколотые волосы, причесанные на прямой пробор, почти прямая линия лба и носа, необычайная женственность в плавном повороте головы, в разрезе умных и нежных глаз. Чехову, написавшему о красавицах, захотелось бы написать и о ней.

Управдом Виноградов, все еще думавший, что «тип» — это бранное слово, явился и мстительно сообщил, что Швиттау приезжает на днях. И он действительно приехал — длинный, вежливый, лысеющий, улыбающийся, осторожный. Он объяснил, что у него нет претензий, тем более что, являясь ныне латвийским подданным, он имеет постоянное местопребывание в Риге. Но это местопребывание в настоящее время пустует, потому что он и его семья не могут, к сожалению, воспользоваться мебелью, оставшейся в Петрограде. Он приехал за мебелью — и только.

Его крепкий нос с белым кончиком время от времени вздрагивал: от страха или отвращения? Мы были для него бандой опасных оборванцев, ворвавшихся в его обжитой, уютный, чистенький дом.

Опьяненный тем, что его имущество сохранилось, он танцующей походкой расхаживал по квартире, объясняя нам значение семейных реликвий.

— Эта музыкальная шкатулка, играющая несколько старинных пьес, была подарена моей жене, когда она была еще ребенком.

Эти цветы, сделанные, как видите, очень искусно, я подарил своей теще в день ее семидесятипятилетия.

Цветы были дрянные. Вместо пестиков в них торчали свечки.

— Ровно семьдесят пять, — с восторгом объяснил Швиттау. — Вы можете сосчитать. Не больше и не меньше.

Три дня он вывозил мебель, и в коммуне становилось все пустыннее, все веселее. В комнатах, которые стали теперь огромными и светлыми, почему-то хотелось петь, расхаживать большими шагами. Солнце, прежде тонувшее в портьерах, в мягкой пыльной мебели, рванулось в окна и разыгралось вовсю. Воздух стал чувствовать себя заметно лучше. Не хуже самого господа бога Швиттау ускорил для нас приближение весны.

Я принес ему письма Варвары Николаевны. Он сказал, что это была необыкновенная личность — женщина-деятель, женщина-революционер. Лично он, Швиттау, уважает ее как свояченицу и революционера. Она уехала за границу и там тоже работала для революции, так что мы (он сперва сказал «вы») должны быть ей благодарны. Он, Швиттау, не знает, где она находится в настоящее время, но думает, что она, к сожалению, едва ли жива. По-видимому, она уже не жива, потому что прошел слух, что она действовала среди французских моряков, высадившихся в Одессе. Но действовала неосторожно, и в результате, к сожалению, ее, по-видимому, расстреляли. Необыкновенная личность, и притом красивая женщина — вот что особенно интересно! Жена очень плакала, очень рыдала. Он, Швиттау, тоже рыдал, потому что это потеря, большая потеря.