Вениамин Каверин - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Вениамин Каверин
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

---

— Я говорю, чтобы он уходил, это — мулла, — взволнованно, но совсем и не думая плакать, сказала она Карташихину.

Мулла прислушался. Мальчик потупил глаза и стал читать еще быстрее и тише.

— Он не хочет меня слушать, потому что я женщина, — сказала Гуля.

Она покраснела и вдруг обратилась к мулле с таким выражением отчаянья и злобы, что Карташихин, сам не зная зачем, невольно подался к ней.

— Уходи, — сказала она по-русски. — Мы обойдемся без твоего аллаха.

Вскинув брови, мулла посмотрел на нее, и ноздри у него раздулись.

— Что ты знаешь об аллахе? — спросил он по-татарски. — Ты! Собака, желающая, чтобы душа правоверного погибла, не имея возможности попасть в рай! Хлеб, который ты ешь, — аллах; и воздух, которым ты дышишь. Хорошо, я уйду. Но, поистине, ты должна похоронить своего отца с открытыми глазами — пусть он видит, что сделали с его телом.

— Если бы он мог видеть, — сказала Гуля с горечью, — он бы не позволил, чтобы его дочь ругали собакой.

Она взяла у мальчика из рук книгу, захлопнула ее и отдала мулле. Мулла ушел. Она села на кровать и тонко, по-детски, заплакала. Карташихин подошел к ней и, не зная, что делать, погладил по голове…

Померив Таканаеву температуру и проветрив комнату (что было очень сложно, потому что приходилось закутывать больного во все одеяла и заваливать всеми подушками), Карташихин снова прикорнул на своем стуле. Этот мулла и спор о том, как хоронить человека, который был еще жив, — все было очень похоже на сон, так что, когда дверь потихоньку приоткрылась и голова Лукина просунулась в щель, Карташихин подумал невольно, что сон продолжается, и даже не пошевелился, а только спокойно ждал, что будет дальше. Но Лукин вошел в комнату и остановился перед ним. Похудевший, похожий на мальчика, в чужом рваном пиджаке, но в чистой косоворотке, он стоял и с виноватой важностью смотрел на него.

— Ну, чудило, здравствуй! — разобрав наконец, что это не сон, сказал Карташихин.

Лукин помолчал.

— Катись-ка, брат, спать, — сказал он тихо, — а то совсем зашьешься. Я посижу.

И он взялся ухаживать за больным — спокойно, неторопливо и с той соразмерностью, которая была видна во всем, что он делал.

5

Прошло несколько дней, и Таканаев умер. Карташихин оставался с ним до последней минуты. Когда уже кончены были все заботы, он сел и стал следить за умирающим. Прочитав накануне в институтской библиотеке точное описание человеческой смерти, он искал все признаки ее, и искал с таким спокойствием, какое бывает только в двадцать лет. Он больше не думал о бессмысленности этой смерти отца семерых детей. Помутнение роговицы, последний проблеск сознания в последнем взгляде — вот что его занимало. Он слушал сердце до тех пор, пока оно не остановилось, и поймал, кажется, последнее движение его. Он проверил последовательность всех признаков смерти и собственными глазами убедился в том, что тело умирает не сразу, — глаза жили еще долго после того, как сердце остановилось.

Он не знал, как был похож на отца в эти минуты.

Но когда все было кончено и он встал, бледный и измученный, и увидел много маленьких детей, стоявших тихо и почему-то далеко от постели, спокойствие вдруг его оставило. Они смотрели на отца, он тоже посмотрел на него еще раз — и вдруг увидел совсем по-другому.

Он давно уже привык к виду мертвецов, и близость смерти не волновала его, как в первые дни занятий в анатомическом театре. Но те мертвецы, голые, пахнущие формалином, рядом с которыми разговаривали, курили и смеялись, — это было одно; а здесь — совсем другое. С невольным чувством ужаса и удивления смотрел он на большое тело с закинутой головой, с открытыми, по-разному закатившимися глазами. Он сказал что-то Лукину, какой-то вздор, только для того, чтобы убедиться, что и не думает плакать, и, неестественно поджав губы, вышел из комнаты.

6

Карташихин знал, что в институте уже второй год работает студенческий научный кружок и что этим кружком руководит Александр Николаевич Щепкин. Его познакомили однажды со студенткой, игравшей в этом кружке видную роль. Студентка была маленькая, круглая, самодовольная, быстро говорила, все знала, и она не понравилась Карташихину, а вместе с нею и весь этот научный кружок, которым она так гордилась.

Теперь, когда болезнь и смерть Таканаева вернули его к размышлениям, оставленным еще с последнего класса школы, он решил записаться в кружок, разыскал секретаря, но оказалось, что членами могут быть только студенты старших курсов.

— А где он живет? — спросил Карташихин.

— Кто?

— Щепкин.

Секретарь с сомнением посмотрел на него.

— Все равно не позволит, — сказал он и тут же сообщил адрес.

Фамилий на двери было с добрый десяток, а звонок только один, и Карташихин долго сомневался, сколько раз позвонить. Потом решил совсем не звонить, постучал — и сейчас же открыли.

В квартире шла уборка, женщина с подоткнутым подолом мыла заставленную вешалками и сундуками прихожую.

Карташихин спросил у нее, дома ли Щепкин, она, не отвечая, указала на маленькую внутреннюю дверь; оттуда слышались голоса.

Не успел Карташихин приблизиться, как дверь эта распахнулась, и вторая женщина, тоже с подоткнутым подолом, вышла, пятясь и с азартом размахивая мокрой тряпкой. А за нею Карташихин увидел маленького одутловатого старика со всклокоченными редкими волосами, бледного, с высокомерно-кислым лицом. Подняв голову и сморщившись, старик наступал на женщину.

— Не пущу, не пущу, вон!

— Николай Дмитриевич, да позвольте же хоть пыль вытереть!

— Вон!

Он увидел Карташихина и спросил живо:

— Вы ко мне?

— Я к Александру Николаевичу Щепкину.

— Его нет дома, — сказал старик и ушел к себе, крепко захлопнув дверь.

Женщина взволнованно плюнула ему вслед.

— Что мыш какой, прости господи… Александр Николаевич в клинике, — сказала она Карташихину, — посидите, сейчас придет.

Она ушла, а вслед за нею и та, что мыла прихожую, и Карташихин остался один в просторной столовой, обставленной мебелью красного дерева, очевидно старинной и дорогой, — об этом ему судить было трудно. Пол был только что натерт, все немного сдвинуто со своих мест, даже круглый обеденный стол стоял в стороне, не под люстрой.

Две тяжелые полки с медицинскими книгами одни только остались на месте, и Карташихин подошел и стал читать названия на корешках. Это продолжалось недолго, потому что старый Щепкин вдруг вошел и пробежался по комнате, искоса взглянув на Карташихина. Он был в сером халате, из-под которого виднелись серые же, отвислые брюки, в ночной рубашке и туфлях и все это было грязное, и даже сам он — во всяком случае, цвет его лица, был очень схож с цветом халата.

«А ведь верно — мыш», — подумал Карташихин.

Думая о своем, Щепкин остановился и уперся в него отвлеченным, настойчивым взглядом. Он смотрел так долго, что Карташихин сперва почувствовал неловкость, а потом обиделся и, криво усмехнувшись, принял равнодушно-вызывающий вид. Но старик едва ли заметил все это. Два или три раза оскалив зубы, что было даже страшновато, он ушел к себе.

Дверь в соседнюю комнату на этот раз осталась открытой; Карташихин невольно проводил его взглядом — и изумился… Комната была очень странная. В ней было много вещей, но все старое, грязное и не на месте. Картина, состоявшая из каких-то бумаг под стеклом, размещенных на черном картоне, как это бывает на витринах в граверных мастерских, висела криво, и рядом чей-то старинный портрет — тоже криво, с наклоном в обратную сторону. Письменный стол с одного края был завален книгами, а на другом на грязной белой скатерти стояла посуда, какие-то соусники. Заслоняя дневной свет, бумаги лежали на окнах и с таким отвлеченным видом, что было уже все равно, что написано на них, — это была просто бумага.

Легко было догадаться, что из этой комнаты не выходили по неделям. Одна из теорий старого Щепкина (у него было много теорий) заключалась в том, что несчастья происходят именно оттого, что человек выходит на улицу. На улице все может случиться. Можно попасть под движущийся транспорт и получить ранения, даже смерть. Можно встретиться со знакомым и сказать не то, что следует, — опасно, все подлецы. Можно простудиться, могут обокрасть. «А революция отчего произошла? — спрашивал он. — Оттого, что человек вышел на улицу».

И он сидел среди всего этого наворота вещей, посуды, бумаги и книг на высоком стуле, за высокой конторкой…

Вернувшись, он сейчас же взобрался на этот стул и надел очки, очень его переменившие. Он стал похож на «приказную строку» — сравнение, которое не пришло в голову Карташихину только потому, что о царских чиновниках он не имел никакого понятия.