Вениамин Каверин - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Вениамин Каверин
• Издательство: Московский рабочий
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

---

А в это время Таня, кружась и кружась, все приближалась к самому краю сцены. Ах! И она упала.

Вы не можете себе представить, какой переполох поднялся в зале, когда, еще кружась в воздухе, она упала со сцены! Все испугались, закричали, бросились к ней и испугались еще больше, когда увидели, что она лежит с закрытыми глазами. Борода в отчаянии стоял перед ней на коленях. Он боялся, что она умерла.

— Доктора, доктора! — кричал он.

Но громче всех кричал, разумеется, Петька.

— Она танцевала с закрытыми глазами! — кричал он. — Она обещала не смотреться в зеркало ровно год и день, а прошло еще только полгода! Не бойтесь, что у нее закрыты глаза! В соседней комнате она их откроет!

Все это было совершенно верно. В соседней комнате Таня открыла глаза.

— Ох, как я плохо танцевала, — сказала она.

И все засмеялись, потому что она танцевала прекрасно.

Пожалуй, на этом можно было бы окончить Сказку о Песочных Часах. Да нет, нельзя! Потому что на другой день сама фея Вежливости и Точности пришла к Тане в гости.

Она пришла в чистеньком платочке, а на носу у нее были чистенькие очки в светлой оправе. Свою палочку она поставила в угол, а очки сняла и положила на стол.

— Ну, здравствуй, Таня! — сказала она.

И Таня поклонилась ей так вежливо, как только могла. При этом она подумала: «Интересно, а как это у меня получилось?»

— Ты исполнила свое обещание, Таня, — сказала ей фея. — Хотя прошло еще только полгода и полдня, но ты отлично вела себя за эти полдня и полгода. Что ж, придется мне расколдовать этого противного мальчишку.

— Спасибо, тетя фея, — сказала Таня.

— Да, придется расколдовать его, — с сожалением повторила фея, — хотя он вел себя тогда очень плохо. Надеюсь, с тех пор он чему-нибудь научился.

— О да! — сказала Таня. — С тех пор он стал очень вежливым и аккуратным. И потом он уже давно не мальчишка. Он такой почтенный дядя, с такой длинной черной бородой!

— Для меня он еще мальчишка, — возразила фея. — Ладно, будь по-твоему. Вот тебе твое зеркальце. Возьми его! И помни, что в зеркальце не следует смотреться слишком часто.

— С этими словами фея вернула Тане ее зеркальце и исчезла.

Феи в сказках всегда исчезают, когда им больше нечего делать.

И Таня осталась вдвоем со своим зеркальцем.

— Ну-ка, посмотрим, — сказала она себе.

Из зеркальца на нее смотрела все та же Таня, но теперь это была уже большая Таня, решительная и серьезная, как и полагается девочке, которая умеет держать свое слово.

Конечно, вы хотите узнать, ребята, что теперь поделывает Борода? Фея расколдовала его, так что теперь он уже нисколько не похож на песочные часы — ни внутри, ни снаружи. Больше он не стоит по утрам на голове, ведь теперь это совершенно не нужно! Но по вечерам он еще иногда бывает злой, и, когда его спрашивают: «Что с вами? Почему вы такой злой?» — он вежливо отвечает:

«Не беспокойтесь, пожалуйста, это привычка».

Из книги «Неизвестный друг»

Ночные страхи

Мне еще не было шести лет, когда я понял, что такое бессонница. Я забыл уснуть, как Пашка, мой брат идя в гимназию, забывал дома завтрак. Я задумался, и минута, когда я засыпал, прошла. Теперь нужно было ждать, когда снова придет эта минута — следующей ночью.

Это было грустное и странное чувство: все спали, весь дом, весь город, и только я один лежал в темноте с открытыми глазами. Потом это стало повторяться: задумываясь, я забывал уснуть и уже заранее ждал и боялся, что в эту ночь снова забуду.

Я лежал и думал. Беспокойство, о котором я прежде не имел никакого понятия, овладевало мною: все ли дома? Отец ложился не поздно, но: мать иногда возвращалась с концертов после полуночи. Я представлял себе, как она идет по Кохановскому бульвару, где в прошлом году зарезали женщину, и мне становилось страшно. Я спал в маленькой комнате, переделанной из чулана, и мне было слышно все, что происходило в доме. Помню, как я однажды стал беспокоиться, дома ли Преста, — у нас собак всегда называли музыкальными именами: Легата, Стокатта… Черный ход запирался на тяжелый засов, который я не мог отодвинуть, и пришлось лезть во двор через кухонное окно. Земля холодила босые ноги, и было страшно, что на дворе так темно, но еще страшнее, что меня могут увидеть. Я прошел заброшенное место вдоль забора, обогнул дом. Сонная толстая Преста вышла из будки и лениво лизнула мою руку.

Все тише становилось в доме. Вот легла мать. Пашка в соседней комнате сунул под подушку «Пещеру Лейхтвейса» и мгновенно заснул. Вот и отец прошуршал прочитанной газетой, погасил свет, захрапел. Теперь спал весь дом, и только я лежал и думал.

…Лавочник, немец, красный, с седой бородой, говорит тоненьким голосом. Мы с мамой заходим к нему, покупаем масло — восемнадцать копеек фунт. Неужели Пашка сказал правду, что у лавочника серебряная трубочка вместо горла?

…В лавке Гущина пол посыпан опилками. Арбузы — горками. В ящиках — апельсины. Он — почтенный, в белом переднике, разговаривает не торопясь, все время улыбается. А нянька сказала, что он собственную дочь согнал со света. Куда согнал? Она говорит: «Сжил».

…Старик Розенштейн ходит в генеральской шинели. Отец сказал — из кантонистов. Отставной генерал, а в семье каждый год кто-нибудь кончает самоубийством — сперва студент, а этой весной гимназистка Лена. Я один раз ее видел — румяная, с косой. Выбросилась из окна. Интересно, сколько у Розенштейна детей? Кажется, много. Все равно жалко.

…Мама подумывает снять дачу в Черняковицах — там дешевле, никто не снимает, потому что рядом дом сумасшедших. Почему отец как-то жалко захохотал, когда штабс-капитан Рейсар с серьгой в ухе спросил: «Правда ли, что вы сняли Ноев ковчег?» Отец — бравый, с усами, на груди медали, и все смотрят на него, когда, махая палочкой, он идет сразу за командиром полка, впереди своего оркестра.

…Почему сходят с ума? Значит, на уме стоят или сидят, если потом с него сходят?

…Губернатор в треуголке и в белых штанах проехал на парад.

Город проходил передо мной: сумерки, освещенные окна магазинов, небо, на которое никто не смотрел. И совсем другое, отдельное, вечернее небо по ту сторону реки, где поля. Сергиевская, Плоская — пологая, сбегающая к набережной. На углу вывеска: «Специально-музыкальный магазин». Крепостной вал, Соборный сад. Все знакомое-презнакомое. Чайный магазин Ячменева с драконами, игрушечный магазин «Эврика». Сейчас все спят. Брошены с размаху, не заперты железные ставни. И губернатор спит, сняв белые штаны и положив на стул треуголку. И в других городах все спят: мальчики, и губернаторы, и кучера — нянькины мужья, — и няньки. Во всем мире не сплю только я, подпирая голову рукой и глядя в темноту, из которой что-то выступает, шевелясь и меняясь…

Я похудел, побледнел, перестал расти, как это выяснил опытным путем мой брат Пашка, и было решено поить меня вином «Друг желудка» — для укрепления здоровья. Приходила мать, полная, в пенсне, и, запахивая халат, давала мне рюмочку вина с печеньем. Я выпивал вино, съедал печенье. Сперва это было интересно, потому что я не просто не спал, а ждал, когда придет мама. А потом стало все равно.

— О чем ты думаешь? — спрашивала нянька.

— Не знаю.

— Беда мне с этим ребенком, — говорила мать. — О чем-то он все думает, думает…

Обо мне заботились, потом забывали. Нянька была убеждена, что все от бога. И это было, по-видимому, совершенно верно, потому что бог каждую минуту упоминался в разговорах: «Боже сохрани!», «Боже мой!», «Бог его знает!», «Ну тебя к богу!» и т. д. Он был господом, не господином, а именно господом; ему молились, его просили. У католиков и православных был свой бог, а у евреев свой. И все эти боги чем-то отличались друг от друга, хотя увидеть даже одного из них было невозможно. Он мог, оказывается, все, если его очень попросить, то есть помолиться. Но вот нянька молилась ему каждый день и была даже какой-то старой веры, о которой говорили, что она крепче, а все-таки у нее муж проворовался, украл хомуты у губернатора и теперь сидел в тюрьме. Сперва она молилась, чтобы его выпустили, но его не выпускали, а потом, когда у нее завелся этот актер, стала молиться, чтобы не выпускали, — а его, наоборот, выпустили. Он приходил, пьяный, и грозился и все от него убежали. Только мама вышла, гордо подняв голову, поблескивая пенсне, и сказала: «Эх, Петр, Петр!» — и он заплакал и стал биться головой об пол.

Словом, бог поступил с нянькой несправедливо, и на ее месте я не стал бы ему молиться каждый день. Пашка вообще говорил, что бога нет и что он один раз испытал его, сказав: «Бог — дурак», — и ничего не случилось. Но почему же в таком случае строят соборы и церкви, и подрядчик Федоров пожертвовал на постройку церкви десять тысяч, и наш собор стоит уже шестьсот лет?