Андреа Басфилд - Неверная. Костры Афганистана

• Название: Неверная. Костры Афганистана
• Автор: Андреа Басфилд
• Жанр: Зарубежное современное

Пронзительная история любви девушки-англичанки и афганского преступного авторитета, рассказанная десятилетним афганским мальчиком Фавадом.

Афганистан, 2000-е годы. После вывода советских войск в стране установился талибский режим, насаждавший ортодоксальную мораль и безжалостно расправлявшийся с недовольными. Из большой семьи Фавада в живых остались только они с матерью. Матери мальчика удается устроиться домработницей к энергичной и обаятельной англичанке Джорджии. Так Фавад стал невольным свидетелем стремительно разворачивающихся отношений между Джорджией и влиятельным и опасным наркодилером Хаджи Ханом. Между истинным мусульманином и «неверной».

Перевод: Инна Шаргородская

---

– И сказали, что он наркоторговец?

– Ну сказали, только это всего лишь слухи. Его ни разу не арестовывали, и ничего такого.

– А ты что думаешь?

– Я? – Спанди пожал плечами. – Я думаю, что это непросто – арестовать человека, который сражался за свою страну и потерял из-за этого своих близких.

– Как потерял?

– Отец говорит, у Хаджи Хана была жена красавица, но ее и их старшую дочку убили пакистанские агенты – застрелили в постели, спящих.

– За что?! – Мне стало худо, когда я представил себе Хаджи Хана, склонившегося над тем, что осталось от его жены и дочери, мрак и смерть, поселившиеся у него в душе.

– Он воевал с талибами, Фавад. Наверно, это было ему предупреждением, но если так, то они сильно просчитались, потому что потом он сражался вообще как безумец. Отец говорит, некоторые из его заданий стали легендой, потому что это было чистое самоубийство. А я думаю, что ему было плевать на смерть после того, что случилось. И вообще на все плевать.

* * *

Я распрощался со Спанди возле британского посольства и побежал в магазин к Пиру Хедери просить работу для Джамили.

Он сказал, что подумает, хотя любая женщина – как бы молода она ни была – проклятие для всякого афганского мужчины в здравом уме, и я поблагодарил его заранее, поняв, что он поможет. Иначе сразу сказал бы «нет».

Пока я шел домой, мимо больших домов, где жили работники НГО, министры и бизнесмены, мимо индийских и ливанских ресторанчиков, откуда слышался смех, я думал сперва о Джамиле и о том, как она будет счастлива, когда узнает, что я нашел ей работу у Пира Хедери. А потом вновь представил себе невозможное горе Хаджи Хана, которое тот должен был испытать при виде залитых кровью тел своих близких, уснувших навсегда.

Я понимал его боль. И почти чувствовал ее сам.

Удивительно, но иностранцы, приезжающие в нашу страну, только и могут что твердить о ее «захватывающей дух красоте» и о «благородстве и отваге» нашего народа. Хотя истинная реальность Афганистана – это боль и смерть, и среди нас нет ни одного человека, которого они не коснулись бы так или иначе. Война – то с русскими, то с моджахедами, то с талибами – отнимала у нас отцов и братьев; ее отголоски продолжают отнимать у нас детей, а ее последствия сделали нас нищими, как бродяги.

И пусть иностранцы толкуют о прекрасных пейзажах и национальных добродетелях, а мы без колебаний променяли бы их на одно-единственное мгновение мира – благодатное мгновение, когда скорбь, пустившая корни в нашей земле, оставила бы нас и отправилась терзать кого-то другого.

* * *

Когда я пришел домой, всюду уже горел свет, и, заглянув в окно нижнего этажа, я увидел в гостиной Джеймса и Мэй. Они развешивали разноцветные гирлянды.

Из кухни доносился сильный запах спиртного, я сунулся туда узнать, в чем дело, и увидел мать – она мешала ложкой красную жидкость в большой кастрюле, где плавали еще апельсиновые дольки и какие-то травы, и пританцовывала под любовную песню на хинди, которую орало радио.

– Это вино? – спросил я.

Мать вздрогнула от неожиданности и остановилась.

– Его запрещено пить, Фавад, а не размешивать, – сказала она и засмеялась, отчего я заподозрил, что она успела надышаться винными испарениями, как Спанди – дымом сигарет Исмераи.

– Фавад, мальчик мой! – в кухню заглянул Джеймс. В волосах у него сверкали блестки. – Помоги-ка мне!

Я прошел за ним в гостиную, где сейчас негде было ступить от свисавших с потолка и стен гирлянд. В одном углу комнаты приютилось маленькое пластмассовое деревце, и всюду – на окнах, столах, шкафах – были расставлены свечи.

На полу, рядом с разожженным для тепла бухари [13] , сидела Мэй и склеивала вместе какие-то бумажные полоски. Увидев меня, она улыбнулась.

Все сошли с ума – понял я и, пока Джеймс не успел меня чем-нибудь занять, быстро спросил:

– Где Джорджия?

Он показал на второй этаж и опустил уголки рта, изображая уныние. Я кивнул и вышел. Мне необходимо было показать ей, что теперь я на ее стороне. И на стороне Хаджи Хана.

На втором этаже я не бывал ни разу, во всяком случае внутри, но, поднявшись по лестнице, сразу же нашел дверь Джорджии. Не зря первые недели я занимался исследованиями и даже нарисовал план дома в записной книжке, которую она мне подарила…

Я постучал и прислушался.

– Кто там? – крикнула она из-за двери.

– Фавад! – крикнул я в ответ.

Было слышно, как в комнате выдвигают и задвигают какие-то ящики.

Потом дверь открылась, и выглянула Джорджия. Вид у нее был словно она только что проснулась – без косметики, с всклокоченными волосами, в джемпере задом наперед.

– Фавад? – Мой приход ее явно удивил.

– Извини, что побеспокоил, Джорджия.

Она пожала плечами и открыла дверь пошире, чтобы меня впустить. При этом я успел увидеть большую фотографию Хаджи Хана, стоявшую на столике возле ее кровати.

Я покачал головой и не вошел.

Только ласково коснулся ее руки, висевшей словно плеть, и сказал:

– Не волнуйся, Джорджия. Он позвонит.

А потом развернулся и пошел вниз, помогать Джеймсу украшать гостиную.

6

День рождения пророка Мухаммеда (да пребудет с Ним мир) называется Мавлид аль-Наби, и мы празднуем его двенадцатого числа лунного месяца Раби аль-Авваль, а шииты – пятью днями позже.

Угощение этого дня – рис, молоко и масло. Мы навещаем соседей, чтобы разделить с ними то, что имеем, даже с теми, кого не любим, и, если умудряемся найти кого-то еще беднее нас, делим еду и с ним.

Вечером мужчины и мальчики постарше идут в мечеть, дабы вознести молитвы. Автомобили остаются припаркованными, телевизоры и радиоприемники молчат.

Поскольку пророк в этот же день и умер, мы никогда не смеемся и не плачем, ибо радуемся тому, что он пришел, и скорбим о том, что он ушел. День проводим, в основном, просто вспоминая его.

Чего мы точно не делаем, так это не пьем спиртного весь день с момента пробуждения до того момента, когда ложимся в постель – или на лестницу, в случае Джеймса. И, побывав впервые на праздновании дня рождения Иисуса, я понял, почему на то, чтобы прийти в себя, западным людям требуется потом два выходных дня.

Иисус, или, по-нашему, Исса, – один из самых важных пророков, но он не Сын Божий, как считают иностранцы, а один из Его посланников.

Это правда, что Исса с позволения Божьего сотворил много чудес – воскресил мертвеца, создал птицу из глины и разговаривать начал едва родившись, – но на кресте он не умер. А поднялся к Богу, с тем чтобы однажды вернуться на землю и сразиться со злом.

Как мусульманин, я с почтением отношусь к Иисусу иностранцев, и мне по душе то, что они празднуют его день рождения, хоть и путают все на свете.

Тем сильнее меня удивило, что за весь этот знаменательный для их календаря день никто из моих друзей ни разу не упомянул имя Иисуса. Джеймс, правда, воскликнул: «О, Господи!» – когда поскользнулся и чуть не сверзился с лестницы, однако, думается мне, воспоминанием это счесть было сложновато.

* * *

В день Рождества Джорджия постучала к нам в десять утра и настойчиво потребовала, чтобы мы с матерью оторвались от телевизора и пришли к ним в гостиную. На ней была просторная зеленая пижама, которая, на мой взгляд, шла ей куда больше, чем многие из ее обычных нарядов. Волосы собраны в конский хвост, на щеках – румянец.

– Счастливого Рождества! – громко пожелала она по-английски и нежно обняла и меня, и мать.

– Счастливого Рождества! – ответил я, а мать, покрывая распущенные черные волосы чадаром, чтобы явиться в дом Джорджии в должном виде, застенчиво хихикнула.

Едва перешагнув порог, мы услышали оглушительную музыку из стереосистемы и увидели Джеймса и Мэй, сидевших на полу возле бухари и разворачивавших подарки. Они замахали нам руками, приглашая сесть рядом.

На Джеймсе были грязные джинсы и ярко-красный джемпер, а на Мэй – постельное одеяло. Перед ними стояли пакеты с апельсиновым соком и бутылка шампанского – праздничного напитка, который делают во Франции, как сказал мне Джеймс. Джорджия налила нам с матерью сока в два высоких стакана, а себе смешала сок с шампанским.

– Счастливого Рождества! – улыбнулся Джеймс и поднял свой бокал. Остальные сделали то же самое, и мы с матерью, смешливо переглянувшись, последовали их примеру.

– О, какая прелесть! – взвизгнула вдруг Мэй и показала всем массивное ожерелье из темно-красных камней.

– Я решил, что оно тебе как раз под цвет глаз, – сострил Джеймс.

Мэй тут же набросилась на него, пытаясь повалить на пол, и, пока они боролись, я нечаянно увидел ее бедро, все в складках жирной белой кожи, и быстро отвернулся – чуть ли не радуясь, что посмотреть на ее грудь мне так и не удалось. Отталкивающее зрелище – кожа на некрасивом теле.

– А это тебе, Мария.

Когда мама развернула упаковку, медленно и осторожно, словно сама бумага стоила месячной зарплаты (а я знал, что это не так, потому что ее каждые две недели бесплатно раздавали солдаты-интернационалисты), нашим взорам явилась изумительно красивая золотистая шаль, с вышитыми серебряной нитью узорами.