Зиновий Каневский - Жить для возвращения

• Название: Жить для возвращения
• Автор: Зиновий Каневский
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-7784-0178-7

Посмертная книга Зиновия Каневского (1932–1996) — это его воспоминания о жизни, о времени, в котором он жил, о людях, с которыми встречался, о трагедии, произошедшей с ним в Арктике, и о том, как ему, инвалиду без обеих рук, удалось найти свой новый путь в жизни.

Первая часть написана в форме повести и представляет собой законченное произведение. Вторая часть составлена из дневниковых записей и литературных заготовок, которые он не успел завершить.

---

Конечно, там было полно «культовых» панегириков Сталину, однако внимание цензоров, скорее всего, привлек стишок, посвященный приезду в столицу Грузии ближайшего сподвижника вождя товарища Берии. Кажется, он завершался такими строками: «И пусть в Тбилиси твой приезд да славится, да здравствует!» Ей-богу, мне было совсем не жалко отдавать такое на истребление.

Как наш начальник поступал со списанными книгами? — Право, не знаю, могу лишь рассуждать на эту тему. Партийность, к счастью, еще не успела безнадежно укорениться в его честной и совестливой натуре. К тому же он, крестьянский сын и великий трудяга, вряд ли мог смириться с необходимостью столь варварского подхода к материальным ценностям, будь они плодом рук или плодом человеческого разума. По всей вероятности, он просто относил списанные книги на чердак жилого дома, куда никто, кроме него, никогда не заглядывал, и оставлял их там лежать «до лучших времен».

Самым преданным книгочеем был плотник дядя Саша Романов. Отработав смену, а то и две, на «расширении будки», натаскавшись брёвен и намахавшись топором, с раскалившимся докрасна лицом, отполированным морозом и ветром, дядя Саша каждый вечер после ужина степенно располагался в кают-компании. Не обращая ни малейшего внимания на шум, поднимаемый «козлистами», на ворчание поварихи и идеологические нотации парторга, он на долгие часы погружался в чтение. Несколько месяцев подряд плотник изучал Большую Советскую Энциклопедию, тома которой вот уже не один год доставлялись с оказией на зимовку. Он перелистывал страницу за страницей, внимательно вчитываясь в статьи об истории и исторических личностях. Шевеля губами, этот выходец из церковно-приходской школы на дореволюционной Вологодчине пропускал через себя колоссальный объём информации, и она полностью оседала в его редкостной памяти.

Было дяде Саше под пятьдесят, рост он имел под метр девяносто, силу богатырскую, характер спокойный и уживчивый. Он совершенно не пил спиртного, не курил, зато «выражался» виртуозно, всемерно щадя при этом уши наших женщин. На вопрос, есть ли у него дети, с достоинством отвечал:

— Есть, местами. Первую-от жену я похоронил ишо в тридцать втором годе, от ее мне сынок достался, дурным вырос, шельмец, без матери-от. От второго браку сынок и дочка живут где-то, при своей матери, опять же под Вологдой, на родине моей. Алимент высылаю, а чтобы видаться — нету. Ноне с Анной Терентьевной, моей благоверной, проживаем в Архангельске, я к ей после Отечественной кампании прибился, вместях на зимовках бывали, на мысу Желания, на мысу Челюскина, а сюда наладился уж без ей. Пусть, думаю, она в городе на хозяйстве побудет. Деток нам с ей Бог не дал.

— Вы тут, Зиновий Михайлович, про отца моего интересовались. Небось, читывать приходилось графа Игнатьева Алексея Алексеевича «Пятьдесят лет в строю»? Он, ежели помните, командовал эскадроном кавалергардов при дворе государя императора нашего, однофамильца моего, полковника Романова. А другим эскадроном господин Воейков командовал, он-то графского достоинства не имел. И родитель мой служил именно что под йим. Он много мошшнее меня был, отец-от, лет в шестьдесят меня, тридцатилетнего, заламывал, а я тогда в самый сок входил!

Да, уж чем-чем, а силой дядя Саша обижен не был и в свои пятьдесят. Таскал под мышкой, обхватив руками комель, двухсоткилограммовые древесные стволы, в одиночку, накат за накатом, складывал из бревен стены, играючи катал по земле бочки с горючим. Он бесстрашно расхаживал по окрестностям, в том числе и дальним, никогда не беря с собой оружия, и только недоуменно вопрошал:

— А на кой оно мне, карабин ваш? Отродясь с йим не охотился. На мысу Желания-от в сорок седьмом годе голыми руками лавливал белых мишек для зоопарков. Рукавицы нерпичьей кожи наденешь — и к ему, пусть попробует прокусить! Конечно, эдак ходишь только на подростков, матерого так не завалишь, руками-от, это только барон немецкий, враль энтот, фамилию не выговоришь, на медведя с кулаками хаживал. Не, я на мысу Желания для такой цели завсегда топорик держал. Его постоянно надобно за поясом иметь, топорик-от, плотницкой, острый. Заточишь его, поплюешь на его для верности — и с Богом, можно на любого Топтыгина идить. Сей год у нас тут, в Русской, лемминга мало, потому — песцей нету, морского зверя, медведя опять же тоже нету. Однако я топорик свой охотничий все одно имею, а для стройки у меня иной припасен, тоже изрядный.

Дядя Саша говорил так: «Песцей, яйцей, бочка огурцей, немало холуей возле власти толкется…»

Мы не раз беседовали с ним о войне, на которой он был водителем грузовика, подвозившего понтоны для переправ через реки. Как-то я спросил его, много ли немцев он уничтожил на своем веку, и ответ ошеломил меня:

— Дык, слава Господу, кажись, ни единого, нет на мне человеческой крови. Э, Зиновий Михайлович, тому вас в институтах обучили, что врага всенепременно требуется уничтожать, а мне оно не по душе. Немец тоже человек живой. Ну, конечное дело, ежели он на меня первым бы пошел, тогда уж… Винтовочка-трехлинеечка у меня под сидением лежала смазанная, пристрелянная. От автомата-от я сразу отказался, у него смазка густеет, в надобный момент заесть может, а тулочка безотказная завсегда выручит, на войне об том каждый боец знал. Все ж таки я — православной веры, с малолетства помню, что не следует по человеку из ружья палить. У вас-от вера другая, у вас положено око за око менять, зуб за зуб брать, извините уж, если что не так сказал.

Насчет «нашей» веры все далеко не так просто. Иудеям спокон веку приписывают абсолютно неверную трактовку этой чеканной формулировки «око за око». Ссылаясь на нее, наделяют наше племя исключительно мстительными свойствами, раз и навсегда объявляя их типичными для еврейского национального характера. На деле же все совсем иначе. В древнем мире господствовала кровная месть за любое «око» или «зуб», а именно иудеи первыми начали требовать для преступника наказания, говоря современным языком, адекватного содеянному, без превышения, так сказать, норм необходимой обороны.

Это все не я открыл, это Наташа вычитала в умных книгах, которые, не посвящая меня в свои сокровенные интересы, привезла на зимовку, чтобы творчески изучать их в свободное от работы и от меня время. Она даже Библию взяла с собой из дома, дав слово моей теще никому об этом не говорить — в те времена это было небезопасно.

Весной у меня появилась одна — главная — забота: перебазироваться на ледник и начать там метеорологические и гляциологические наблюдения. Мы задумали это предприятие вместе с Наташей еще зимой, когда я как-то незаметно втянулся в изучение азбуки Морзе и радиодела, т. е. начал тренироваться в приеме-передаче на ключе. Учила меня Роза Фокина, и я оказался достаточно пригодным для этого искусства объектом. Мало-помалу овладел основами работы в эфире, особенно любил передавать, несколько раз мне даже доверили отстучать синоптические радиограммы на «Мыс Желания» — связь с Диксоном шла через эту крупную станцию. И постепенно, поначалу смутно и неоформленно, а потом все отчетливее, созрела идея: соорудить временную маленькую выносную станцию на леднике Шокальского, поселиться там и проводить метеорологические и прочие наблюдения, в основном гляциологические. Лишняя метеоточка еще никогда никому не мешала, на многих зимовках Арктики и Антарктики подобные выносные пункты всегда были в чести. К тому же, живя на леднике, можно было куда серьезнее познать его облик и особенности.

Мы посвятили в наши планы только начальника. Как нетрудно было себе представить, Михаил не пришел в большой восторг, узнав о моем намерении поселиться в одиночестве во льдах. Я замыслил длительное, измеряемое несколькими месяцами, пребывание на леднике, а для этого требовалось не только разрешение начальника зимовки, но и милостивое соизволение диксонского руководства. Надежда была исключительно на добрую волю и твердость Михаила Алексеевича Фокина.

Он в итоге с лихвой оправдал мои надежды. На удивление глубоко проникся самой идеей, сумел убедить Диксон в правоте нашего общего (сугубо неправого в отношении техники безопасности!) дела. И посвятил в наши планы коллектив, без помощи которого все начинание было обречено на провал.

Неожиданную поддержку оказал Николай Куликов. Вероятно, я уж очень осточертел ему на станции, и он рад был моей добровольной ссылке. Быстро и высококачественно он сконструировал для меня простенькие приемник и передатчик, выделил аккумуляторные батареи, все проверил, зарядил, снабдил подробной письменной инструкцией, вместе с начальником добился через Диксон собственного радиопозывного для такой выносной точки — УИЛ-1 (позывной Русской Гавани был УИЛ, мыса Желания — УРА).

Вся станция с азартом втянулась в подготовку моей ледниковой командировки. Дядя Саша и Иван Алексеевич соорудили маленький сборный домик из фанеры с прокладками войлока и рубероида. В марте-апреле, с наступлением светлого времени, мы несколькими собачьими рейсами доставили мое будущее жилище на ледник, где тот же дядя Саша с ассистентом в лице начальника без помех собрали и укрепили в снегу этот дворец. Володя Королев выделил метеоприборы, Тимофеич соорудил из большого тяжелого ящика и железной рейки с блочком-колесиком прибор для измерения абляции (т. е. таяния и испарения с поверхности снега и льда). Наташа и Роза подобрали продукты. Был там и непременный уксус, моя гастрономическая страсть с ранних детских лет. Роза написала мне краткую инструкцию по приготовлению пищи. В раздел «Макаронные изделия» она приписала: «Лапшу и вермишель мыть не надо, радуйтесь!!!» Зимовка снабдила меня щедро, и это выглядело особенно трогательно, если учесть, что на складе подходили к концу все основные припасы, начиная с сахара, масла, консервов и круп. Ближайший теплоход ожидался не раньше июля-августа, и потому, вспоминая сейчас, как мои товарищи снаряжали меня в дорогу, вновь и вновь испытываю к каждому из них благодарные чувства, как бы у нас ни складывались личные отношения до или после.